Вот и разгадка начитанности и энциклопедичности Анатолия — это его самообразование, которое он активно, порой даже до чрезмерности, продолжал и в годы учебы, и в долгие годы эмиграции, и находясь на посту наркома. «Капитал» Луначарский штудировал в 4-м классе гимназии, а уже в 5-м классе он влился в зарождавшееся в среде киевского студенчества социал-демократическое движение, попав в его «центральный кружок», где были уже попытки пропаганды «не только среди учащихся, но и среди рабочих и ремесленников» (интересно, что в этом кружке активно участвовал учившийся в той же гимназии товарищ Анатолия будущий философ Н. А. Бердяев).
«Очень скоро у нас окрепла организация, охватившая все гимназии, реальные училища и часть женских учебных заведений. Я не могу точно припомнить, сколько у нас было членов, но их было во всяком случае не менее 200». «К 1891 году я был уже „марксистом“», — писал Луначарский, но начало своей революционной деятельности он относил все-таки к 1893 г., когда вступил в партийную организацию, работавшую среди ремесленников и пролетариев железнодорожного депо в предместье Киева Соломенке. Там гимназист сразу закрепил за собой роль «бойкого агитатора-пропагандиста» и, главное, начал в гектографической социал-демократической газете свое «писательское творчество», которое продолжалось потом всю жизнь. Уже в 1894 г. Луначарский попадает в списки неблагонадежных, а в январе 1895 г. за ним устанавливается полицейский надзор.
Яркий агитатор и талантливый публицист — эти две ипостаси революционера Луначарского формировались именно в гимназические годы. Тогда же он открыл в себе и еще одну страсть, ставшую его визитной карточкой, — углубленные занятия философией, которые выдвинут его в итоге в первые ряды философов-революционеров. Как признавался Анатолий, «в последних классах гимназии я сильно увлекался Спенсером и пытался создать эмульсию из Спенсера и Маркса».
Анатолий Луначарский в студенческие годы. Киевская гимназия.
[РИА Новости]
Вскоре Луначарский увлекся модным цюрихским профессором Рихардом Авенариусом, чья «Критика чистого опыта» вышла в Германии в 1888–1890 гг., и его эмпириокритицизмом. В голове выстроился четкий «план победить во что бы то ни стало сопротивление семьи и, устранившись от продолжения моего образования в русском университете, уехать в Цюрих, чтобы стать учеником Аксельрода (П. Б. Аксельрод — один из основателей группы „Освобождение труда“, впоследствии меньшевик. — С. Д.), с одной стороны (к нему я имел хорошие рекомендательные письма), Авенариуса — с другой. Кстати, ввиду моей довольно явной политической неблагонадежности, педагогический совет Киевской первой гимназии, выдавая мне аттестат зрелости (далеко не блестящий вообще), поставил там „4“ по поведению, что ставило большие затруднения при поступлении в русский университет. Эти затруднения я еще преувеличил в глазах моей матери и, обещав ей возвращаться в Россию на все каникулы, выхлопотал для себя право отправиться за границу».
Неправильно думать, что Луначарский в Киеве вел «затворнический», «книжный» образ жизни, ему не чужды были простые радости юности, в том числе романтические отношения с девушками. Увлекался искусством, что впоследствии определит его службу на посту наркома. «…Я далеко не целиком отдавался политике, — признавался позднее Анатолий Васильевич. — Я интересовался, насколько это было можно в Киеве, искусством, особенно музыкой, литературой, людьми. Ко многим товарищам я относился с нежностью, начал рано влюбляться во взрослых женщин. Я начинал обожать жизнь. До 17 лет я проповедовал воздержание от курения и вина»[9].
«Обожать жизнь» — этот жизненный лозунг надолго станет путеводной звездой будущего наркома, которому он будет верен даже в самые суровые времена, в чем ему во многом будет помогать безмерная широта его интересов и увлечений — от революционной работы, публицистики и философии до написания стихов, пьес и литературоведческих работ, первые из которых появились уже в гимназические годы. В Киеве проявилась и склонность Луначарского к изучению языков: украинский и польский он вообще считал для себя родными языками, а помимо этого занимался в разной степени немецким, французским, английским и даже испанским, что позднее, в эмиграции, будет закреплено широкой языковой практикой.
Европейские университеты. 1895–1898
Луначарскому все-таки удалось уговорить мать отпустить его на учебу, хотя и на срок не более 8 месяцев, и осуществить свои мечтания, уехав в Цюрих, а затем в Ниццу, Реймс и Париж. И эта первая заграничная поездка, которая растянется с июня 1895 г. по декабрь 1896 г., определит многое в его судьбе, открыв перед ним не только мир безграничных знаний, но и перспективы работы в среде самых известных революционеров. «Так начались мои странствия, — напишет он через несколько лет, — земля раскрывалась передо мной, но кто знал, что путь будет таким долгим…» До мая 1917 г. Луначарскому выпадет провести за границей в общей сложности (в течение 4 длительных выездов) более 14 лет, и, конечно, это станет для него огромным испытанием, которое он сам охарактеризовал такими словами: «Мы обретаем себя в странствиях и здесь же до боли учимся понимать, что такое Россия».
А. В. Луначарский. Париж,
1897–1898 [РИА Новости]
Анатолий фактически пошел по стопам своего деда, эрудита и знатока многих наук, когда стал вольнослушателем Цюрихского университета, слушая лекции по своему выбору и проявляя при этом свое свободолюбие, затем он также поступал в университетах Ниццы, Реймса, Парижа и в Москве по возвращении в Россию в 1898 г. В своих «Воспоминаниях из революционного прошлого» Луначарский писал: «Занятия мои в Цюрихском университете, продолжавшиеся менее года, были очень плодотворны; более или менее благотворно действовала уже сама жизнь за границей, богатство цюрихской библиотеки, широкие ресурсы Цюрихского университета и интеллектуально высокая среда тогдашнего нашего русского студенчества в Цюрихе… Я завалил себя книгами по философии, по истории, социологии и сам составил себе программу, комбинируя философское отделение факультета естественных наук, его натуралистическое отделение и некоторые лекции юридического факультета и даже цюрихского политехникума…
Но, разумеется, все отступало на задний план, в смысле моих университетских занятий, перед работами у Авенариуса. У него я слушал курс психологии, по которому я вел записки и участвовал в обоих семинариях: философском и специальном по изучению био-психологии… Мне казалось, что я привел в полное согласие этот наиболее последовательный и чистый вид позитивизма с философскими предпосылками Маркса. С этим, однако, не очень-то соглашался мой непосредственный учитель в области марксизма П. Б. Аксельрод»[10].
Однако критика последним Авенариуса ничуть не помогла: Луначарский продолжал считать «эмпириокритицизм самой лучшей лестницей к твердыням, воздвигнутым Марксом». В учении Авенариуса его больше всего привлекало «обоснование биологической теории оценки», «теория элементов и характеров», «связь биологии и эстетики» и т. д. Луначарский признавался, что «все важнейшие вопросы, ответить на которые я считаю делом моей жизни, наметились для меня уже тогда, т. е. в 1895–96 годах», «широчайшие перспективы начали открываться передо мною, я предугадывал синтезы, наполнявшие меня счастливой тревогой». Главное, Луначарский стал уже предчувствовать, что «научный социализм» «неразрывно связан в плоскости оценки и идеала со всем религиозным развитием человечества», а это был первый шажок к главному его философскому труду «Религия и социализм» и его теории «пресловутого богостроительства», которая принесла ее автору впоследствии море критики и осложнений.
Казалось бы, развилка судьбы открывала Луначарскому философскую дорогу, сопряженную со «счастливой тревогой» открытий, но революционный дух склонил его на другую стезю. Опытный Аксельрод выступил в роли патрона молодого философа и революционера, они подружились, и Павел Борисович даже не прочь был выдать за него свою дочь. Родственниками они не стали, но Аксельрод ввел его в эмигрантскую социал-демократическую элиту Европы и познакомил юношу с Г. В. Плехановым, который пригласил Анатолия к себе в гости в Женеву и подарил ему три дня незабываемого общения.
Как оценил Плеханова Луначарский, это был «фейерверочный» собеседник. «Разумеется, мы сейчас же схватились с Плехановым, — вспоминал Анатолий. — По молодости лет я тогда никого не боялся и свои воззрения защищал с величайшей запальчивостью и дерзостью. Конечно, мне немало досталось от Плеханова».
По совету Плеханова, который высоко ценил своего молодого визави и характеризовал его позднее как «интересного человека», Луначарский «отбросил от себя» Шопенгауэра, засел за изучение Гегеля, а главное — немецких идеалистов Шеллинга и Фихте, а затем и Фейербаха. Плеханов пытался таким путем заставить Луначарского «подойти к Марксу так, как он подошел к нему сам», но в результате, по словам молодого философа, «получилось другое представление о марксизме, которое сказалось позднее в моем сочинении „Религия и социализм“ и вызвало горячую и враждебную отповедь Плеханова».
Как видим, Луначарский начал показывать свою строптивость и «донкихотство» уже в 19 лет и даже в кампании людей, подобных Плеханову, а ведь в первом своем заграничном странствии ему повезло общаться и сблизиться с Розой Люксембург, Полем Лафаргом, Жаном Жоресом, Лаурой Маркс, Верой Засулич, старым революционером П. Л. Лавровым, видным социологом М. М. Ковалевским. И эти встречи склоняли тогда чашу весов не на философскую, а чисто революционную сторону дела, определив, что еще почти 10 лет, вплоть до эмиграции после поражения первой российской революции, Луначарскому придется окунуться именно в революционную стихию с ее подпольем, тюрьмами и ссылками.
В такой исход вмешался его величество случай. Как писал о внезапном завершении своей учебы в Цюрихском университете сам Луначарск