о пайка были установлены Центральной комиссией по снабжению рабочих при Наркомпроде и составляли в месяц 35 фунтов муки (1 килограмм равен 2,20 462 фунта), 12 фунтов крупы, 6 фунтов гороха, 15 фунтов мяса, 5 фунтов рыбы, 4 фунта жиров, 2,5 фунта сахара, 0,5 фунта кофе, 2 фунта соли, 1 фунт мыла, ¾ фунта табака, 5 коробок спичек, а также 1 зимнее пальто, 1 шапка и отрез на костюм. Вот он — «военный коммунизм» в действии! Этот паек был близок к красноармейскому пайку и больше, чем продуктовые карточки первой категории для рабочих и второй категории для служащих. Сначала, с февраля 1919 г., для Москвы и Петрограда было установлено всего лишь 100, а с декабря этого года — 500 пайков, преимущественно для ученых, причем им стали дополнительно платить зарплату до 8000 рублей в месяц (такова, кстати, была тогда и зарплата наркомов, в том числе Луначарского). Потом число получателей постепенно расширялось (в 1920 г. — 2000 в Петрограде и 500 в Москве), в том числе за счет литераторов и художников, и достигло к концу 1922 г. всего около 16 тысяч, включая частично членов семей. Распределением пайков ведала Специальная комиссия ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых), созданная в декабре 1921 г., однако она стала преемником ПетроКУБУ — Петроградской комиссии, созданной по инициативе А. М. Горького и возглавлявшейся им до отъезда за границу. Натуральные пайки для ученых были заменены денежным обеспечением с октября 1925 г., хотя замещение денежными выплатами началось с 1923 г.
Вокруг пайков постоянно происходили нешуточные баталии: кого и почему включать в списки, как добиться расширения списков, добавляя в них, например, писателей, как сделать, чтобы пайки реально выдавались, а не сокращались, как это было, скажем, в январе 1920 г., когда Академии наук было выделено 197 пайков на 397 ученых. Луначарский постоянно держал в поле зрения эту тему. К примеру, 25 марта 1921 г. он обратился к председателю Центральной комиссии по снабжению рабочих А. Б. Халатову с предложением выделить в распоряжение подкомиссии пайков Наркомпроса не менее 10 пайков, которые «по личным распоряжениям» наркома могли бы выделяться «в экстренных случаях оказания помощи лицам, оставшимся случайно за бортом списков»[240]. А за месяц до несостоявшейся отставки нарком просил Литкенса поддержать его предложение о расширении количества пайков «для художников всех родов искусства» со 175 до 350. Он убеждал своего заместителя, что в СНК «эта прибавка пройдет несомненно при полной поддержке Ильича». А далее последовал очень эмоциональный «крик души» наркома о положении деятелей культуры и позиции Наркомпроса: «…Не иметь 350 пайков на всю Москву для всего художественного мира — музыкантов, архитекторов, скульпторов, живописцев, литераторов — это форменнейший скандал. Нельзя же с легким сердцем переносить тот факт, что мы имеем 2000 пайков для ученых и всего 350 для художников, которых в Москве численно отнюдь не меньше и среди которых есть величины не менее полезные и не менее европейски знаменитые. Вы знаете, что в Европе пошел крик, что мы морим ученых, но ведь для них многие и многие имена наших художников звучат столь же громко»[241].
Однако Литкенс, по обыкновению, не дал ход предложению наркома. Через некоторое время тот потребовал «немедленно установить паек» для сотрудницы своего секретариата: «Распоряжение мое прошу считать категорическим и исполнить тотчас же». На это Литкенс распорядился «сообщить А. В. Луначарскому, что это распоряжение, как безусловно нарушающее основное положение, утвержденное ЦК РКП о порядке прохождения распоряжений по НКП, не должно быть исполнено. Е. Литкенс»[242].
Свои разъяснения Литкенс направил в ЦК 7 сентября: «Вопрос об отсутствии системы работы у Анатолия Васильевича много раз ставился на партийное обсуждение… основными бумагами и распоряжениями, с которыми приходится бороться, являются частные записки об удовлетворении ходатайств отдельных лиц и учреждений самого разнообразного характера, совершенно выбивающие из колеи плановой работы все работающие аппараты». Вдобавок он указал, что в последнее время «возобновились случаи непосредственных „категоричных“ приказаний» Луначарского, «нарушающих правила разграничения функций», и тоже пошел «ва-банк», заявив, что сам будет просить об отставке, если ЦК пойдет навстречу наркому[243].
Ленин встал на сторону Литкенса. 7 сентября он знакомится с письмом Луначарского, надписывает на нем: «Конфликт Луначарского с Литкенсом» — и отправляет в архив. А в телефонограмме Молотову для членов Политбюро отмечает: «По поводу присланного мне заявления Луначарского, я нахожу, что он безусловно неправ. Административные и организационные дела (а в том числе безусловно и пайки) не могут вершиться им без Литкенса, и распоряжения Луначарского не могут быть признаны обязательными для Литкенса. Если на этот счет нет согласия членов ЦК, то я прошу поставить вопрос на следующей неделе в Политбюро в моем присутствии». В итоге 8 сентября предложение Ленина было проголосовано опросом членов Политбюро, которое постановило считать необязательным для Литкенса распоряжения Луначарского по административно-организационным вопросам. Весьма показательно, что против этого решения высказался только Сталин, который и до этого возражал против вопиющего ограничения прав наркома просвещения[244].
На этот жестокий удар по своему самолюбию и авторитету Луначарский ответил новым обстоятельным письмом Ленину. Вину за «развал Наркомпроса» он возлагал на самого Литкенса и отвергал обвинения в собственной «расточительности» и «слабости»: «Я давно уже хотел более или менее обстоятельно поговорить с Вами или представить Вам обстоятельный доклад о совершенно катастрофическом положении, в котором находится Наркомпрос. Но в данный момент я от этого воздерживаюсь, потому что знаю Ваше нынешнее недовольство моей „расточительностью“ и моей „слабостью характера“ и, представьте себе, даже не хочу нисколько оспаривать те пустяки, которые Вам наговорили, и тот неправильный взгляд на эту часть политики Наркомпроса, который у Вас установился…
М. Н. Покровский и тов. Сталин, два единственных лица, которым я, кроме официальной бумажки в ЦК партии, показывал ответ тов. Литкенса на одно мое распоряжение, оба пришли в негодование и оба одинаково оценили это как большую наглость. Но так как ЦК оценивает это иначе и обратил внимание совсем не на то, на что надо было обратить внимание, то, действительно, дальнейшее разбирательство в этом отношении было бы склокой, и поэтому я его прекращаю… В Наркомпросе я сейчас совершенно не нужен. Очень желательно, конечно, проводить в нашем Наркомате чистую линию, но при чистой линии тов. Литкенса моя роль становится довольно смешной, а для Наркомпроса в высшей степени бесполезной… зачислите меня в Президиум ВЦИК, там людей недостаточно, и я буду полезен, прежде всего, как всякий другой член его, но, во-вторых и главным образом, я буду полезен как пропагандист. Тут уж, кажется, бесспорно, я являюсь значительной силой в руках партии»[245]. Слова Луначарского, выделенные в письме курсивом, были подчеркнуты Лениным. Однако с этим письмом он распорядился так же, как с предыдушим: «Прочтено, для справок. Ответить. В архив (конфликт Луначарского с Литкенсом)».
Не зная всех деталей, можно предположить, что некий компромисс был найден 14 сентября. Накануне отъезда на съезд Итальянской социалистической партии в качестве делегата Коминтерна Луначарский направил Ленину телефонограмму: «Без разговора с Вами не могу. Прошу назначить мне час». Встреча состоялась сразу после окончания заседания Политбюро, которое постановило вынести на пленум ЦК вопрос «О Наркомпросе». Поскольку оно решило предварительно провести «строго партийное» совещание при участии Луначарского, Литкенса и представителей ряда городов, определенные сомнения в происхождении проблем Наркомпроса в высшем партийном органе имелись[246].
Луначарский выехал в Ригу 15 сентября, пробыл там 3 дня, ожидая визу в Италию, но не получил ее и вернулся в Москву, к делам Наркомпроса. Они обсуждались на очередном заседании Политбюро 15 октября 1921 г. Докладчиками выступили Луначарский, Литкенс, Покровский, от наркомата присутствовали также Крупская и Преображенский. Политбюро утвердило новый состав коллегии Наркомпроса, куда вместо В. И. Невского вошел Н. Н. Иорданский, «остальные решения» совещания были переданы на «просмотр и редактирование», в том числе Троцкому, который вновь возникает как заинтересованное лицо[247].
В итоге Луначарский тогда устоял, прежде всего потому, что Ленин полностью от дел не отошел и не намеревался отпускать «старого товарища». Полезным он оказался и Сталину с его соратниками в борьбе против Троцкого. В этой связи стоит привести отзыв Ленина о Луначарском этого времени из воспоминаний О. Ю. Шмидта: «Мне пришлось непосредственно слышать один неопубликованный отзыв Владимира Ильича об А. В. в 1921 или в 1922 году. В ответ на какие-то упреки по адресу А. В. Ленин сказал: „Этот человек не только знает все и не только талантлив, — этот человек любое партийное поручение выполнит и выполнит превосходно“»[248].
Часть 3. Наркомпрос в период НЭПа. 1921–1927
После несостоявшейся отставки
В конце 1921 г., когда НЭП уже почти полностью вступил в свои права, противостояние Луначарского с Литкенсом продолжалось. Изменения, связанные с новым курсом партии, вызывали новые трения. В письме от 12 сентября 1921 г., адресованном Луначарскому, с копией Литкенсу, Ленин поднял очень болезненный вопрос об оплате за обучение и пользование библиотеками и клубами, который курировал в Наркомпросе Литкенс, возглавивший специальную комиссию для подготовки соответствующего решения Политбюро. Эта комиссия проработала все лето и подготовила восемь проектов постановления Совнаркома, которые были разосланы членам Политбюро. Г. Е. Зиновьев выступил против многих положений проектов, на что Ленин ответил ему 8 сентября замечаниями, показывающими, что именно он был сторонником перехода на платные услуги в образовании.