новые пьесы «Банкирский дом» и «Баронская причуда», «по ночам, трудно засыпая вследствие переутомления огромной выпавшей на мою долю ораторской работой». Тогда нарком «забрался в медвежьи углы», и, как он признавался, «в смысле работы это был рекорд. Я ездил 25 дней и сделал за это время 50 выступлений. Осмотрел массу школ и вузов, забрался на гору Благодать, ходил 3–4 часа по лестницам заводов, сделал без передышки 35 верст на лошадях, и сердце ни разу не болело! Здоров. Не правда ли, чудесно? Ведь я было записал себя в полуживые!..»
Луначарский становился популярным драматургом, и ему пришлось даже выступать против мошенников, которые издали под его именем комедию «Как Иван-дурак стал умным», и протестовать против его принадлежности к инсценировке «Капитанской дочки» Пушкина, поставленной петроградским Василеостровским театром. При этом Луначарскому как наркому приходилось внимательно следить за тем, что происходит в театральной сфере. 26 июля 1923 г. в письме к Южину Луначарский похвалил того за лестный отзыв о его пьесе «Оливер Кромвель», которая была поставлена в 1921 г. в Малом театре с Южиным в главной роли, и одновременно выступил против постановки в театре трагедии Льва Лунца «Вне закона», потому что в ней прозвучала критика «развращенных властью» советских управленцев.
Рисунки А. В. Луначарского, иллюстрирующие его литературные произведения. 1920-е гг.
[РГАСПИ]
Критика пьесы Лунца, которая, кстати, так и не была поставлена, прозвучала в письме так, будто Луначарский оправдывался сам за себя: и за свой образ жизни, и за свой развод и новую женитьбу: «Разве это верно, что революционеры, достигнув победы, превращаются в изменников своему слову, стремятся сесть на трон правителя, готовы убить своих жен, чтобы жениться на принцессах, и т. д.? Ведь все это одна сплошная ахинея. Ведь мы имеем перед глазами русскую революцию, которая происходит вот уже шесть лет. Где же эти честолюбцы? Где же эти развращенные властью люди? Разве только в нижне-среднем слое… А вожди? Я не знаю ни одного из ста вождей революции, кто не жил бы сейчас в общем скромной жизнью, абсолютно веря прежним идеалам и отдаваясь нечеловечески трудной работе, без всяких властолюбивых мечтаний и поползновений. Может быть, обывательская гнусная сплетня и треплет имена вождей революции… Какого же чёрта, в самом деле, станем мы ставить драмы, которые помоями обливают революцию, на наших глазах вышедшую с чрезвычайной честью из всех испытаний огромного переворота?»[306] В конце письма Луначарский сообщил Южину о его назначении решением коллегии Наркомпроса директором Малого театра с окладом «в размере 100 рублей золотом», что для того времени была исключительно высокой зарплатой.
Приходилось Луначарскому включать «административный ресурс» и в собственных интересах. Главрепертком, подчинявшийся наркому, запретил постановку в Малом театре его пьесы «Медвежья свадьба». Луначарскому пришлось апеллировать к Политбюро, которое 18 августа 1924 г. решило «запрещение пьесы отменить» и создать особую комиссию для решения вопросов о составе и функциях Главреперткома. Более чем через месяц Политбюро подтвердило разрешение ставить пьесу Луначарского и приняло решение кардинально изменить состав Главреперткома. Луначарскому не удалось утвердить руководителем этого органа члена коллегии Наркомпроса В. Н. Мещерякова, на этот пост был назначен И. П. Трайнин, занимавший его до 1930 г.
Луначарский в письме к А. И. Сумбатову-Южину 29 сентября 1924 г. конфиденциально сообщал: «Вопрос о Реперткоме разрешился не совсем так, как я предполагал, т. е. Репертком будет оставлен с прежними правами, но весь его состав будет обновлен, сменен будет и его руководитель… Будут даны прямые указания держать более либеральный курс, менее придирчивый. Надеюсь, что при этих условиях таких скандальных фактов, как попытка препятствовать постановке моих пьес в театрах, ни в коем случае не повторится»[307].
Однако назначение Трайнина не изменило общую тенденцию, когда в театральной цензуре, по словам Луначарского, «происходит бог знает что такое». Наркому пришлось в конце 1924 г. обратиться с письмом по поводу этой нелепой практики к Рыкову, сообщив, что цензоры сняли из репертуара гостеатров «Снегурочку» и «Воеводу» Островского, пьесу «Комедианты» Аристофана из театра Корша, и все потому, что «они лишь наполовину подчиняются Наркомпросу, а наполовину руководствуются партийными директивами». Требуя прекратить «такие безобразия», нарком просил: «Пусть цензура читает пьесу до постановки, разрешает ее или запрещает, и пусть решения ее считаются окончательными. По отношению к гостеатрам необходимо, конечно, оставить за нами право апелляции к коллегии Наркомпроса»[308].
Рыков постарался помочь Луначарскому, запросив комментарии Трайнина, а тот неумело оправдывался, уверяя, «что мы не запрещаем массово новые пьесы». В ответ Луначарский еще раз указал Трайнину, что линия Наркомпроса — «за сохранение старой культуры» и против «травли старого репертуара», при которой «придется убить 9/10 старой литературы». В обстановке, когда «литературный критерий в нашей партии еще не выработался», нарком требовал терпимо относиться к искусству. Он привел вопиющий пример: по решению Агитпропа в стихах Пушкина «Птичка Божия не знает» постановили заменить эту Птичку на «Птичку вольную». «Не думаете ли Вы, — обращался нарком к главе Главреперткома, — что это запрещение не есть ли в самом деле охота с большим мушкетом за этой самой Птичкой вольной»[309].
А. В. Луначарский в костюме Шекспира. Дружеский шарж Виктора Дени.
[РИА Новости]
Пьеса Луначарского «Медвежья свадьба» после скандала в Политбюро была не только поставлена на сцене, но и экранизирована, причем частной фирмой, что нарком объяснил в печати следующим образом: «С моей стороны было бы величайшей бестактностью в моем служебном положении предлагать свои произведения какому бы то ни было: театральному, кинематографическому или драматическому использованию учреждениям и предприятиям, находящимся в моем ведении»[310].
Впрочем, в 1927 г. Госкино беспрепятственно поставило по сценарию Луначарского фильм «Яд», созданный на основе одноименной пьесы. Ее можно считать самой «актуализированной» пьесой автора за все годы его творчества. Как писал нарком, эта пьеса, отражающая «настоящий, сегодняшний момент», посвящена вопросу об образовавшихся в теле республики гнойниках из бывших людей… Пьеса противополагает этой нечисти прочные светлые элементы и рисует острый эпизод борьбы их с заразой, с «ядом». Эта пьеса стала одной из первых в советской драматургии, где героями выступают нарком Шурупов «с добрыми глазами, которые умеют становиться стальными», врач «фашист Герцман» с «хищным птичьим лицом», бывший барон Редендорф, начальник отдела ГПУ и его агенты, а также сын наркома Валерий, опустошенный представитель «золотой молодежи», не принявший нового строя и желающий отравить отца, чтобы совершить «подвиг великого разрушения» и «спасти мир». Автор своим сюжетом фактически предвосхитил грядущее «дело врачей», показав разоблачение Герцмана.
Вот характерный отрывок из этой пьесы: «Комната Герцмана в гостинице. Начальник отдела ГПУ и два агента проводят обыск. Один из них вынул ампулу с ядом, показывает остальным. Вдруг они что-то услышали… По лестнице в пальто с поднятым воротником поднимается Герцман… Зажигается свет. Герцман увидел засаду и мгновенно бросается обратно в дверь. Два агента, стоявшие у двери, загораживают ему дорогу… Герцман поднимает руки…
Кабинет наркома. Вечер. Начальник отдела ГПУ докладывает: „Они поставили задачу отравить наших вождей. Во главе организации стоял под именем германского коммуниста Карла Герцмана — Мельхиор Палуда“. Нарком слушает, прикрыв глаз, погруженный в свои думы»[311].
Как признавался позднее Луначарский, «пьесу „Яд“ в Москве постарались замолчать и сорвать, а теперь, когда она появилась в кино, публика раскупила все билеты предварительной продажи… Это заставляет меня думать, что есть широкая публика, которая очень интересуется моими произведениями. Вот почему мне не хотелось бы, чтобы прекрасный, на мой взгляд, спектакль в Малом театре (имеется в виду пьеса „Бархат и лохмотья“. — С. Д.) признал себя побежденным легкомысленными нападками наших „рецензят“ (выражение Горького)»… Луначарский до конца своих творческих дней находился в эпицентре полемических столкновений, и часто это придавало ему энергии и стойкости, а не уныния.
На антирелигиозном фронте
Совершенно ясно, что Наркомпрос действовал в русле политики отделения церкви от государства и школы, общей атеистической направленности новой власти. Декрет «О единой трудовой школе РСФСР» (октябрь 1918 г.) устанавливал запрет «преподавания в стенах школы какого бы то ни было вероучения и исполнения в школе обрядов культа», и уже через полгода коллегия Наркомпроса заявила, что отделение школы от церкви стало «наиболее удавшейся частью общей школьной реформы».
В ноябре 1922 г. Луначарский призывал: «Рабской морали христианства, морали послушания и покорности, — мы должны противопоставить свою пролетарскую мораль, мораль борьбы, наслаждений, счастья и достижений»[312]. Общую линию он подтверждал и позже: «Не может быть никакой наркомпросовской работы, начиная от первого букваря и кончая работой в вузах или работой в академиях, которая не была бы атеистичной, не была бы активно безбожной».
Конечно же, наркому пришлось в 1920-х гг. позабыть о «богостроительских проектах». В феврале 1923 г. он не без сожаления сообщал О. Ю. Шмидту об издании его полного собрания сочинений: «Самые серьезные мои работы не могут быть сейчас изданы без внимательного пересмотра, да вообще вряд ли являлось бы целесообразным переиздавать мой главный труд „Религия и социализм“. Я думаю, поэтому с полным собранием сочинений подождать по крайней мере лет пять».