ятии ценностей, — возмущалась тогда Троцкая, — имеет в виду исключительно церкви, а отнюдь не музеи, в составе коллекций которых также могут находиться предметы, имеющие некогда церковное значение… Само собой разумеется, что изъятие церковных ценностей никоим образом не должно касаться музеев». Троцкая не исключила возможности в будущем для «жизненных интересов» государства «пожертвовать частью и музейных ценностей», но заявила, что делать это надо только через Главмузей и привела пример того, как в Боровском монастыре «снятые с икон ризы 17 века и скульптурно-чеканные украшения раки Годуновского времени — единственный уцелевший до нас памятник этого вида — были переломаны и набиты в хаотическом беспорядке в мешки, в которых их перевезли в Боровский финотдел». Троцкая потребовала в своей докладной записке в Комиссию по изъятию ценностей «сосредоточить в наиболее значительных и соответствующих своим целям хранилищах губмузеев в провинции и Оружейной палате в Москве все музейные ценности для производства окончательной научной экспертизы, полного учета и класификации их и дать надлежащее распоряжение о том, чтобы все эти вещи не были направлены в Гохран»[319].
Настойчивость Наркомпроса в отстаивании музейных интересов привела к созданию по решению СНК 6 июня 1922 г. особой комиссии с целью «изъятия экспонатов высокоматериальной ценности из музеев, а также для решения вопросов о спорных вещах, изъятых из хранилищ музеев и сосредоточенных в Гохране». Решения этой комиссии должны были быть «безаппеляционны», к ее работе привлекались представители Наркомпроса. Луначарский, ссылаясь на недосмотр Покровского, в телеграмме Цюрупе и Рыкову от 15 июня требовал внести уточнение в постановление СНК: «Самым энергичным образом оспариваю какую бы то ни было возможность изъятия для реализации чисто музейных ценностей. О реализации имущества музеев, не носящего музейного характера, представляю соответственный законопроект»[320]. После такого напора на заседании СНК 18 июля 1922 г. Луначарскому даже «ставили на вид», что в созданной комиссии слабо работают представители Главмузея.
А. В. Луначарский с женой А. А. Луначарской и Г. Е. Зиновьев среди участников празднования годовщины Октябрьской революции. Петроград, 7 ноября 1923 г.
[РИА Новости]
Однако все равно в 1922 г. во время работы в музеях научно-художественных экспертных комиссий, призванных выявить предметы, «не имеющие музейного значения» и подлежащие реализации для борьбы с голодом, многие художественные ценности изымались из музеев и поступали для продажи. К примеру, в этом году только из Гатчины было изъято 1774 золотых и серебряных предмета, в том числе 22 пуда серебра, а из Царского Села — еще больше — 55 пудов только серебряных изделий. Гохран полнился тогда неимоверным количеством ценностей, однако порядка с учетом, хранением, научным подходом к работе, а то и хищениями, там еще долго не было.
На положении музеев в 1922 г. сказалось резкое ухудшение положения в стране, сокращение им бюджетных выделений, что не позволяло содержать охрану, производить ремонтные работы, выплачивать сотрудникам зарплату. И уловкой для музейщиков стало разрешение часть своих затрат «гасить» реализацией предметов искусства «второстепенного значения» на внутреннем рынке (пока без заграничных продаж). Это называлось тогда иметь «специальные средства» для обеспечения «государственной охраны культурных ценностей». С начала 1924 г. главную роль в начавшемся переделе музейной собственности стало играть Бюро (Комиссия) по учету и реализации Госфондов, которое начало тогда, еще не в широких масштабах, распоряжаться предметами «немузейного значения». Примерно с 1925 г. в Госфонд начнут перемещаться из Эрмитажа, закрытых к тому времени Юсуповского и Шуваловского дворцов и особенно из пригородных дворцов Ленинграда, которые только в 1926 г. выделили для продажи почти 150 тысяч своих экспонатов, огромное количество ценностей. Потом, в 1928–1929 гг., эта работа через созданную контору «Антиквариат» расширится до зарубежного рынка и коснется уже настоящих шедевров музейного наследия страны, что вызовет еще больший отпор Наркомпроса, который станет одной из причин отставки Луначарского.
Конечно же, мероприятия Наркомпроса не могли предотвратить многочисленных фактов варварского отношения к изъятым сокровищам, но часть реликвий удалось спасти, и многие из них до сих пор украшают музейные коллекции. Во многом это заслуга Наркомпроса, где впоследствии под руководством И. Э. Грабаря закипит работа по налаживанию реставрационного дела, которое коснулось многих шедевров русской иконописи, а также научному изучению этого вида искусства, признанного вскоре в мире.
Что же касается итогов кампании по изъятию церковных ценностей, то если первоначально власти планировали собрать их на сумму 5–6 млрд рублей, то в итоге к сентябрю 1922 г. было учтено следующее количество ценностей: золота — около 530 килограммов, серебра — около 384 тонн, жемчуга — 225 килограммов, более 100 000 алмазов, бриллиантов и других камней и более 30 тысяч золотых и серебряных монет. В Москву к тому времени была свезена примерно половина указанного на сумму, по оценке Наркомфина, около 780 млн рублей, что составило менее 5 % от общих поступлений по стране в Фонд помощи голодающим. И хотя из этих сумм производилась закупка хлеба и продовольствия, многие тогда, в том числе в руководстве партии, посчитали проведенную кампанию провальной[321].
Статья Луначарского о роли Наркомпроса в изъятии ценностей была напечатана, когда эта кампания уже пошла на спад, особенно после прокатившихся по стране протестов, в том числе вооруженных, против этих действий и трагических событий в Шуе 15 марта, когда в ходе волнений и столкновений с красноармейцами и милицией погибло от 4 до 6 верующих. Еще 19 марта 1922 г. ЦК разослало на места шифротелеграмму с указанием приостановить проведение изъятия ценностей и сосредоточить силы на подготовительно-разъяснительной агитационной работе. Ленин направил в тот же день письмо Молотову для членов Политбюро с требованием «провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом», «пойти на ряд жестокостей» по отношению к духовенству, не отменять «телеграмму о временной приостановке», а под ее прикрытием еще более усилить натиск, «ни перед чем не останавливаясь»: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»[322]. В итоге процесса по «Шуйскому делу» было расстреляно 2 священнослужителя и один мирянин, а 16 человек приговорены к различным срокам тюремного заключения.
А. В. Луначарский в рабочем кабинете. 1923. [РГАСПИ]
Ленину вторил Троцкий, который фактически еще с 14 декабря 1921 г. возглавил по решению Политбюро работу так называемой Комиссии по драгоценностям, которая должна была заниматься не только церковными ценностями, но и учетом и сосредоточением всех ценностей, которые еще не попали на баланс Наркомфина. Причем 5 % собранного поступало за участие в кампании армии в распоряжение Реввоенсовета. Позднее, в начале июня 1922 г., решением Совнаркома Троцкий был назначен «ответственным за объединение и ускорение работ по учету, сосредоточению и реализации драгоценностей всех видов в РСФСР». 22 марта Троцкий после письма Ленина предлагал Политбюро: «Арест патриарха и синода признать необходимым… Данные о Шуе опубликовать, виновных шуйских попов и мирян — к трибуналу… коноводов расстрелять. …Печати взять бешеный тон, дав сводку мятежных поповских попыток в Смоленске, Питере… Приступить к изъятию по всей стране»[323].
На фоне «партийных ястребов» Луначарский выглядит голубем. Он не участвует в работе комиссии Троцкого, в которой огромную роль играют именно представители ГПУ, НКВД, Наркомата юстиции и ревтрибуналов. Его привлекают лишь к пропагандистской работе. Так, 22 марта на заседании Антирелигиозной комиссии в Агитпропотделе ЦК под руководством Е. М. Ярославского ему поручается написать при участии П. А. Красикова всего лишь одну листовку «Что такое секурялизация» из 10 намеченных.
Пройдет совсем немного времени, и большевикам придется признавать, что в ходе этой кампании было «наломано слишком много дров». На XIII съезде партии 31 мая 1924 г. по инициативе М. И. Калинина будет принята резолюция «О работе в деревне», в которой появятся такие положения: «Необходимо решительно ликвидировать какие бы то ни было попытки борьбы с религиозными предрассудками мерами административными вроде закрытия церквей, мечетей, синагог, молитвенных домов, костелов и т. п. Антирелигиозная пропаганда в деревне должна носить характер исключительно материалистического объяснения явлений природы и общественной жизни… Особо внимательно необходимо следить за тем, чтобы не оскорблять религиозного чувства верующего, победа над которым может быть достигнута только очень длительной, на годы и десятки лет рассчитанной работой просвещения»[324].
Смерть Ленина и утрата Троцким прежнего влияния не могли не привести к смягчению антирелигиозной истерии в стране, что сказалось в том числе на освобождении патриарха Тихона, выразившего лояльность к Советской власти, прекращении против него уголовного дела, легализации деятельности «тихоновцев» наряду с обновленцами, пытавшимися, но безуспешно, захватить полное управление церковью. Тогда по стране прокатилась волна возвращения обновленческих священников в патриаршую церковь, ведь еще в июле 1922 г. до 70 % приходов пошли за обновленцами.
В духе подобного смягчения, считая антирелигиозную пропаганду частью просветительской работы, в Наркомпросе придумали даже такой принцип, как «безрелигиозное воспитание», которое в методическом письме Наркомпроса 1925 г. трактовалось как отсутствие «грубой» атеистической работы, когда «никакого особенного внедрения антирелигиозности в душу ребенка совершенно не нужно… Надо на место веры в бога ставить веру в науку и машину… Метод воинствующего безбожия должен быть совершенно устранен, надо отказаться от насмешек и издевательства над верой своих отцов».