В следующее двухмесячное турне в Берлин и Париж с заездом в Варшаву Луначарский выехал через год. В день отъезда, 11 мая 1927 г., он направил Рыкову довольно странное письмо: «Дорогой Алексей Иванович! В день отъезда за границу пишу Вам на всякий случай. Если бы со мной случилось несчастье, не оставьте без поддержки моих близких: сына Анатолия, дочь Иру и тещу М. К. Сац. С ком. приветом и глубоким почтением. А. Луначарский»[359]. Видимо, состояние здоровья действительно внушало ему опасения.
Слава богу, все обошлось. Луначарский с прежним успехом выступал, давал интервью, посещал выставки, в том числе «Русские художники в Берлине» с работами Малевича и Маяковского, писал статьи о новинках театральной и художественной жизни Европы (15 статей-писем были объединены потом в «Путевые очерки»), встречался с выдающимися деятелями культуры. Он пригласил посетить Россию А. Барбюса, договаривался о создании Русско-немецкого общества кинематографии и гастролях Берлинской оперы в Москве. Долгий разговор с С. П. Дягилевым в Париже вылился в статью «Развлекатель позолоченной толпы». Он отдал должное ему как «выдающемуся организатору, человеку большого вкуса и большой художественной культуры», однако закончил вполне в пролетарском духе: «Первоначальные успехи во имя „больших сезонов“ в Париже как бы приковали Дягилева к лишенной корней, праздной, шатающейся по миру в поисках за острыми развлечениями толпе. Это та позолоченная чернь, которую всегда глубоко ненавидели все великие художники»[360].
Казалось, культурная работа приносит свои плоды: в ноябре 1927 г. Луначарский стал свидетелем грандиозного праздника в Берлине, посвященного 10-летию Великого Октября. Программа включала массовую демонстрацию по улицам города, его речь в театре Пискатора перед собранием двух тысяч студентов, в том числе приехавших из СССР, торжественный прием, устроенный посольством СССР. По возвращении наркома в Россию коллегия Наркомпроса 14 ноября чествовала его на торжественном заседании в Московской консерватории в связи с 10-летием пребывания на посту, в Ленинграде в эти же дни шел торжественный спектакль в честь «десятилетия Луначарского».
Резолюция 1925 г. о литературе и нарком просвещения
В условиях НЭПа, с появлением независимых издательств и редакций, смягчились цензурные требования. Уже 13 февраля 1922 г. вышло постановление Политбюро «О границах политической цензуры», где констатировалось, что в сфере цензуры допущены «явные ошибки… в смысле излишней строгости», и ставилась задача «воздерживаться от вмешательства цензуры в вопросы, непосредственно не направленные против основ политики Советской власти (вопросы культуры, театра, поэзии и проч.)»[361].
В июне 1922 г. дискуссию в руководстве партии об отношении к молодым писателям и художникам поднял Троцкий, который считал себя главным авторитетом в области литературы. В записке в Политбюро от 30 июня он поставил задачу «внимательного», «вполне индивидуализированного отношения к представителям молодого советского искусства» и для этого предложил «вести серьезный и внимательный учет поэтам, писателям, художникам… Каждый поэт должен иметь свое досье, где собраны биографические сведения о нем, его нынешние связи, литературные, политические…». Эти данные должны облегчать цензуру, помогать ориентировке «партийных литературных критиков», облегчать решение вопросов о материальной поддержке писателей. Троцкий считал необходимым создать список «несомненно даровитых и несомненно сочувствующих нам писателей», чтобы помогать им и установить личные связи с ними «отдельным партийным товарищам». Выступая против «меньшевистско-эсеровских элементов» в литературе, он высказался за «осторожное и мягкое отношение к таким произведениям и авторам, которые, хотя и несут в себе бездну всяких предрассудков, но явно развиваются в революционном направлении». Он даже предложил «создать непартийный чисто художественный журнал под общим твердым руководством, но с достаточным простором для индивидуальных „уклонений“».
Эти предложения поддержал Сталин, который в своей записке в Политбюро от 3 июля 1922 г. заявил, что «формирование советской культуры теперь только началось», что необходимо «сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро» и «формой этого сплочения молодых литераторов была бы организация самостоятельного, скажем, „Общества развития русской культуры“». Речь уже шла о первичных зачатках будущего Союза писателей СССР. Эти зачатки заместитель заведующего Агитпропотделом ЦК РКП(б) Е. А. Яковлев предлагал создавать на базе уже существовавшего тогда Всероссийского союза писателей, причем к группам, близким к партии, он отнес: «а) старые писатели, примкнувшие к нам в первый период революции, — Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Горький и т. д.; б) пролетарские писатели, Пролеткульт (питерский и московский); в) футуристы — Маяковский, Асеев, Бобров и т. д.; г) имажинисты — Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Кусиков и т. д.; д) Серапионовы братья — Всеволод Иванов, Шагинян, Н. Никитин, Н. Тихонов, Полонская и т. д.; ряд колеблющихся, политически неоформленных, за души которых идет настоящая война между лагерями эмиграции и нами (Борис Пильняк, Зощенко и т. д.); е) идущие к нам через сменовеховство — Алексей Толстой, Эренбург, Дроздов и т. д.»[362].
В итоге Политбюро 6 и 20 июля 1922 г. поддержало предложения Троцкого и Сталина, одобрив создание под контролем Госиздата издательства для выпуска произведений молодых авторов, через которое следовало идти к «организации общества» писателей и выделению субсидий молодым авторам.
Принятые решения фактически закладывали основы литературной политики на ближайшие годы, и Луначарский включился в ее конкретизацию. Во-первых, он выступил в защиту реализма. В крайне важном письме к главному редактору «Красной Нови» А. К. Воронскому 9 июля 1923 г. он сообщал: «Я совершенно согласен с вами, что наступило какое-то смутное время для русской литературы, и, разумеется, весьма резко расхожусь с разными гримасами Лефа… Я очень большой сторонник того ренессанса реализма, который, теоретически по крайней мере, всюду начинает провозглашаться. Нам буквально, как хлеб, нужен сейчас в литературе, в театре, в живописи, в музыке, в плакате, в графике реализм, притом реализм, которых исходил бы приблизительно из передвижнических, классико-реалистических основ, но, конечно, только исходил бы и был бы более резок, более демонстративен, более монументален, с легким переходом в фарс, с одной стороны, и в фарс — с другой. Причем на обоих этих полюсах я допускаю какую угодно фантастику и гиперболу, но, чтобы все это исходило из ясных идей и больших эмоций. Мне кажется, что это начинает сознаваться всеми… Конечно, интересно было бы начать соответствующую кампанию».
Луначарский предложил Воронскому «организованно поспорить» и «попробовать договориться»: «Вопрос должен быть поставлен так: должна ли быть художественная политика в государстве? Должна ли быть художественная политика в партии? Как согласовать различные мнения, имеющиеся в недрах руководящего советского аппарата и в партийных кругах, и кому поручить в советском и партийном порядке вести достаточно твердо эту линию? Вы не заподозрите меня при этом в желании проводить какую-либо узкую линию, наоборот, я сторонник большой широты, большого охвата, но вместе с тем — не безликости, не той пестроты, жертвой которой мы в настоящее время стали. У нас ведь, буквально, кто в лес, кто по дрова»[363].
Нарком брал на себя урегулирование спорных вопросов художественной политики. А разногласия на литературном фронте в 1923 г. действительно обострились после выхода первых номеров журналов «ЛЕФ» и «На посту». «Гримасами» ЛЕФа Луначарский называл прежде всего унаследованные лефовцами от футуризма формалистические черты и недооценку ими классического наследия. Немало пришлось ему побороться и с лефовским лозунгом «производственного искусства», которым радикалы намеревались заменить традиционное.
Нарком призывал учитывать особенности литературного творчества. На партийном совещании о политике партии в области литературы в мае 1924 г. он прямо заявил, что «нельзя ставить вопроса о литературной политике, не считаясь с особыми законами художества. Иначе мы действительно можем уложить неуклюжими политическими мероприятиями всю литературу в гроб, и притом в евангельский повапленный гроб, производя это последнее слово от выражения ВАПП»[364]. Луначарский выступил также против «чванства» так называемых «пролетарских» писателей: «То, от чего надо всемерно предостеречь ВАПП, коммунистических и пролетарских писателей, — это переоценка своих заслуг, всяческие признаки чванства, нежелание серьезно учиться на величайших образцах нашей и иностранной литературы и тому подобные вполне естественные при данных обстоятельствах черты».
Любопытно, что, не вступая в этот период в полемику с Троцким после выхода его книги «Литература и революция» (1923) и даже считая эту книгу «блестящим вкладом в пролетарскую культуру», Луначарский тем не менее критиковал Троцкого за отрицание «пролетарской культуры»: «Культура действительно общечеловечна, она имеет только различные фазы, и каждую характерную ее фазу мы условно называем культурой с каким-нибудь ближайшим определением… Не вычеркивайте, т. Троцкий, из великой серии метаморфоз человеческого общества культуру борющегося пролетариата»[365].
Свои установки на развитие литературы Луначарский увязывал и с задачами развития театров. Так совпало, что 100-летие со дня рождения великого русского драматурга А. Н. Островского подтолкнуло Луначарского к объявлению в апреле 1923 г. лозунга «Назад к Островскому!», который вызвал резкое неприятие у сторонников «левых» течений. Это лозунг понимался как возврат к реализму и классике. Говоря об Островском, нарком писал, что «его главное поучение в эти дни таково: возвращайтесь к театру бытовому и этическому и, вместе с тем, насквозь и целиком художественному, то есть действительно способному мощно двигать человеческие чувства и человеческую волю». Луначарский много раз повторял: «Когда я говорю: „Назад к Островскому“, я говорю о том, чтобы научиться его мастерству и самим научиться писать мастерски современные бытовые комедии»