альной».
Луначарский добился рассмотрения этого вопроса на Политбюро с участием руководителя ГПУ В. Р. Менжинского 30 сентября 1926 г., и тогда было решено «не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова… Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы в Художественном театре, и подвергнуть их взысканию»[372]. После этого решения Луначарский писал, что «постановку таких пьес надо приветствовать. Заключающиеся в них ошибки, так сказать, яд чужих мнений, — очень мало действительный яд. Но пьесы такие рисуют известкую передвижку социальных слоев, они показывают нам, на каких пределах сдают позиции — правда, самые правые — сменовеховцы-обыватели».
Театральную политику Наркомпроса Луначарский требовал проводить тогда «без уклона в правые и левые ереси, но сама эта политика многосторонняя». На диспуте «Театральная политика Советской власти» в октябре 1926 г. в Комакадемии нарком заявил, что «максимализм в отношении театра губителен. Нужно еще учиться усваивать традиции, не отказываться от завоеваний техники и непреходящих ценностей прошлого. И это отношение власти принесло свои плодотворные результаты. Академические театры стали приближаться к нам»[373].
Луначарский, как и прежде, отмежевывался от «левацких заскоков» и футуризма, считая, что «это шумное и пёстрое искусство, с его крайним сознательным осуждением осмысленного отражения действительности, не соответствует подлинным вкусам и интересам пролетариата». Он писал о «грубости формы и чудовищной безвкусности», скажем, постановок Мейерхольда, переходящих в «эксцентризм мюзик-холла» и в «американствующую волну в искусстве»[374]. Отметим, что фактическим покровителем левого искусства был Троцкий. Мейерхольд посвятил ему спектакль «Земля дыбом» (1923), его с пиететом принимали в мейерхольдовской квартире в кругу левых интеллектуалов.
А. В. Луначарский и председатель ЦИК СССР М. И. Калинин. 20 июля 1926 г.
[РИА Новости]
Троцкий уверенно утверждал, что «многое в футуризме пойдёт впрок, послужит к подъёму и возрождению искусства… Вряд ли теперь возможно начисто отрицать футуристические достижения в области искусства… Было бы нелепо закрывать на эти факты глаза и третировать футуризм как шарлатанскую выдумку разлагающейся интеллигенции». В отличие от Луначарского, явно вынужденно терпевшего «левацкие» эксперименты, он верил в их будущее. Победа сторонников Сталина над оппозицией во второй половине 1920-х гг. определила и ставку на реализм в качестве государственной политики в области искусства.
В середине 1920-х гг. Луначарский неоднократно настаивал, «чтобы цензора драматургами себя не считали и в драматургическую работу не вторгались, а были бы стражами государства». Нарком утверждал, «что государственная политика в области искусства вообще не может быть особенно острой. Ибо в противном случае искусство превращается в официальное ненавистное для всего населения искусство»[375]. На встрече с ленинградскими писателями в октябре 1927 г. он заявлял, что «поступательное движение в литературе мы мыслим не как прямую линию, а как пучок расходящихся лучей. Попутчики, и даже те, кто „правее“ их, должны служить нам коррективом, должны сигнализировать нам настроения, показывать нам, каким образом создается новое общество. И если писатель, чуждый советскому духу, рассматривающий жизнь через черные очки, — почти клеветник, то „казенный оптимист“, строящий художественное произведение по тезисам, — почти фальсификатор, а истина, — посредине».
В декабре 1927 г., выступая на диспуте «Литература и молодежь» нарком так определил задачи советской литературы: «Все требования в современной литературе можно выразить несколькими словами: „Романтика! Простота! Ясность! Живой человек!“ К сожалению, в нашей современной литературе эти признаки находятся в самом зачаточном состоянии. Литература должна помогать распространять горизонт знаний, чувства жизни, она должна быть интересна, написана простым языком, доставляющим при чтении наслаждение. При наличии всех этих признаков книга будет увлекать, и тогда она может производить нужные идеи»[376].
Луначарский постоянно следил за новинками литературы, и, если даже сам не писал рецензий на те или иные произведения, мимо его взгляда не проходило ничего достойного. Известно, что нарком поддержал появление таких книг, как «Два мира» В. Зазубрина, «Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаев» Д. Фурманова, «В тупике» В. Вересаева, «Хождение по мукам» А. Толстого, «Виринея» Л. Сейфулиной, «Разгром» А. Фадеева, «Тихий Дон» М. А. Шолохова, «Вор» Л. Леонова, «Бруски» Ф. Панферова, «Три толстяка» Ю. Олеши, «Братья» К. Федина, «Разин Степан» А. Чапыгина, «Смерть Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова, «Современники» О. Форш. Из поэтов Луначарский выделял стихи В. Маяковского, С. Есенина, В. Брюсова, Н. Асеева, Н. Тихонова, Б. Пастернака, В. Кириллова, М. Герасимова, В. Каменского. Одно только перечисление этих имен и произведений лучше любых характеристик показывает, какой великий и плодотворный период переживала в 1920-х гг. советская литература.
Показательно, что в эти годы Луначарский не стеснялся критиковать даже А. М. Горького, которого он предлагал «рассматривать только как предшественника подлинных пролетарских писателей», не принявшего сначала революции, однако обладающего «могучим талантом»[377]. Луначарский считал, что «последние произведения Горького не дают систематизированного взгляда на жизнь, не дают философию жизни в образах, не претендуют выдвинуть носителя общественных надежд, передового героя». Эту критику Горький воспринял весьма болезненно, отозвавшись в ноябре 1926 г. о рецензии наркома на его пьесу «Фальшивая монета»: «Выходка Луначарского — неприлична, ибо не принято писать рецензии на пьесы, на рассказы, не явившиеся еще в печати». При этом два «старых товарища» старались поддерживать дружеские отношения, что во многом повлияло на решение Горького вернуться в СССР. Кстати, Луначарский был одним из встречавших писателя на Белорусском вокзале в мае 1928 г. и организатором празднования его 60-летнего юбилея. Горький в письме из Сорренто 26 марта 1927 г. просил Малиновскую выслать ему одну фотографию дома в Арзамасе, сделав при этом шутливую приписку о наркоме: «Умоляю Вас именем присноблаженного и принепорочного Анатолия, угодника Луначарского, — пришлите мне снимок».
Луначарский деятельно участвовал в работе по созданию писательских объединений. В постановлении Политбюро «О писательских организациях» от 5 мая 1927 г. было признано целесообразным создание «Федерации писателей» с превращением ее «во всесоюзную» и поручено «комиссии в составе тт. Гусева, Луначарского и Кнорина» осуществить «дальнейшую работу по содействию организации федерации писателей». Луначарский в итоге стал одним из создателей Федерации объединений советских писателей, которая была провозглашена 21 ноября 1927 г. на торжественном собрании, которое приветственным словом правительства открыл Луначарский.
Когда Политбюро решило 11 ноября 1927 г. созвать Всесоюзный съезд пролетарских писателей, он вошел в его подготовительную комиссию. В июне 1929 г. на I Всероссийском съезде крестьянских писателей Луначарский выступил с главным докладом «Крестьянская литература и генеральная линия партии». Да и после отставки со своего поста он будет продолжать участие в процессе создания Союза советских писателей, войдет в его оргкомитет и 12 февраля 1933 г. придет из больницы на заседание, чтобы выступить на II пленуме оргкомитета Союза с обстоятельным докладом.
Нарком на северо-западе
Двенадцатидневную командировку наркома в июне 1926 г. на северо-запад страны можно смело назвать «историческим вояжем», о котором заранее сообщали газеты: «Нарком посетит новгородские так называемые „святыни“, могилу Пушкина, осмотрит все памятники искусства в Кронштадте, Ораниенбауме, Мариенгофе, а также в Ленинграде, на месте разрешит вопрос о судьбе исторических комнат в Зимнем дворце»[378]. Конечно, нарком не мог не выступать, скажем, в Кронштадте с «докладом о международном положении», а также на «импровизированном митинге» перед матросами «Авроры», но главной целью его поездки было выяснение нужд музеев и состояния памятников старины.
В Кронштадте он ознакомился с состоянием Кронштадтского собора, который непременно «надо сохранить», ибо «прекрасных материалов и доброкачественного высокого мастерского труда вложено в него много и было бы больно видеть его разрушение». При этом нарком мечтал, что когда-нибудь мы «распишем кистью наших художников» купол собора, «на восходящих парусах изобразим моменты перехода старой отсталой религии к новому миросозерцанию и в куполе создадим апофеоз человека, о котором говорили наши великие пророки и утописты, особенно Маркс и Ленин».
Что это, как не явное богостроительство с пророками Марксом и Лениным в стенах православного собора? При этом Луначарский выступил и против призывов «снять» в Кронштадте памятник адмиралу Макарову: «Думаем, не стоит, ведь сам Макаров был сыном боцмана, ученый, изобретатель, да и матросы его времени ничего плохого от него не видели. Пусть стоит»[379].
В Ленинграде он осмотрел Эрмитаж, Зимний дворец, Русский музей, Петровский дворец и провел заседание Главнауки с определением первостепенных задач по сохранению культурного наследия. Своеобразным итогом поездки стала обширная статья наркома «Почему мы охраняем дворцы Романовых», опубликованная в середине июля в «Красной газете», прекрасно демонстрирующая отнюдь не «нигилистические», а «охранительные» усилия наркома и его обширные познания в сфере истории и архитектуры: «День 24 июня я провел в Петергофе и Гатчине. О посещении Петергофа я вынес самое благоприятное впечатление. Я не удивляюсь, что консервативный дипломат, знаток музейного дела, сэр Конвей