[380] посчитал своим долгом кроме выражения чрезвычайно лестного мнения своего о сохранении под руководством Советской власти наших историко-художественных достопримечательностей сделать об этом специальный доклад английскому парламенту. Действительно, охрана всего этого наследия царей щепетильна и безукоризненна».
Отвечая в статье на упреки «левацких» деятелей и обывательской массы об «охране памятников привольного житья и сверхбарских затей» крепостников, нарком отстаивал тезис о преобладании «строительных задач» над «стихийным революционным чувством разрушения», о выдвижении «на первый план организации разумной и прекрасной жизни». Сообщая о колоссальном потоке горожан в Петергоф, он отмечал, что туда их притягивают прежде всего «изумительные фонтаны»: «Каких огромных усилий, какой энергии стоило отстоять в тяжелейшие годы революционной борьбы в целости и сохранности все это громадное наследие! Было бы ужасно, если бы наше спокойное и победоносное время из ложно понятых начал экономии сломало то, что с такими усилиями удалось сохранить в самые горькие месяцы и годы».
Он писал о непреходящей ценности пригородных дворцов Ленинграда — они «грандиозны и в грандиозности своей художественно закончены. …Коммунистическая эпоха будет широко пользоваться наиболее совершенными образцами художественной обстановки лучших эпох прошлого как в разрезе общественном, так и в разрезе интимном».
Тему охраны культурного наследия Луначарский развил после посещения им Новгорода в статье «Почему мы сохраняем церковные ценности», напечатанной 5 августа 1926 г. в той же «Красной газете». Именно в этой статье нарком, пораженный «уютной красотой» древнего города, «благолепием» и «вековым величием» новгородских церквей, в том числе Софийского собора, этого «огромного, молчаливого, думающего постоянную думу существа», постарался совместить воедино критику религии с обоснованием необходимости сохранения церковной старины. Он поставил вопрос: «Нужно ли хранить „дряхлеющие церкви“» и сам на него ответил: «Конечно, не всякую старую церковь надо хранить. Есть церкви безликие, типовые, одна может заступить другую; но чем дальше в глубь веков, тем меньше доживших до нас церквей. Докатившись до XII и XIII веков, приходится считать их только единицами; типового здесь больше нет, здесь только уникумы, только незабываемые свидетели художественных и культурных чаяний и умений отдаленных предков. В веках более близких, среди более густого сонма храмов, выделяются те, на которых почила печать гения их строителей или расписавших их мастеров. Но ведь церковь есть храм богу ложному, ибо всякий бог давно уже в глазах победоносных передовых сил нашей страны — тяжелая, гнетущая людей ядовитая ложь… Да, пролетариат должен суметь покончить со всем безобразием прошлого, а красоту прошлого — там, где она есть, — уберечь»[381].
Напомним, что тогда шел 1926 г., до «великого перелома», принесшего разрушение тысяч церквей и распродажу культурного наследия, оставалось несколько лет, и Луначарский еще мог утверждать, «что при огромной нашей стесненности мы великолепно, лучше, чем в самой Западной Европе, сохранили культурные ценности»[382]. Правда, поездка наркома в том же июне 1926 г. в Пушкиногорье могла опровергнуть такой благодушный вывод: нарком оказался на пепелище сгоревшего главного дома усадьбы и, по воспоминаниям Ф. Г. Волкова, подойдя «к разрушенной печи», попросил своего секретаря И. А. Саца взять кусочек белого кафеля. Разрушенная усадьба поэта, по-видимому, расстроила его, и он присел отдохнуть пониже усадьбы на широком диване, сделанном из земли. Отсюда открывался чудесный вид на реку Сороть голубую, поля и леса… На вопрос Анатолия Васильевича: «Как же это так получилось, что была сожжена усадьба нашего великого писателя Пушкина?..» Произошла небольшая пауза, а затем кто-то сказал: «А к нам, товарищ народный комиссар, пришло из „волости“ распоряжение — жечь все усадьбы»[383].
Плакат Отдела по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса. Художник Н. И. Купреянов. Москва, 1919.
[Из открытых источников]
Как выяснилось, крестьяне имели в виду воззвание «Социалистическое Отечество в опасности!» от 21 февраля 1918 г., которое было принято в условиях наступления немецких войск и содержало пункт: «Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные советы под личной ответственностью их председателей». Этот «на скорую руку» составленный декрет, что признавал позднее Луначарский, и привел к уничтожению многих усадеб, в том числе блоковского Шахматова.
Нарком тогда же наметил восстановление святынь Пушкиногорья, в том числе места захоронения поэта: «Могила производит глубоко художественное впечатление. Не только не мешают ему две плиты, указывающие на место погребения очаровательной матери поэта и одного из Ганнибалов, но и надгробие какого-то архимандрита, похороненного рядом с Пушкиным; лучше оставить как оно есть (конечно, поддерживая в приличном виде), и, по возможности, ничего не менять во всем запечатленном историей облике этого торжественного места. Место это торжественное. И не только потому, что вы чувствуете здесь близость дорогого сотням миллионов ушедших, живущих и имеющих родиться людей — праха. Оно, как нельзя лучше, несет на себе маленький белый памятник величайшего из русских писателей»[384].
Что же касается отношения Луначарского к самому поэту, он прекрасно выразил его в таких словах: «Пушкин был русской весной, Пушкин был русским утром, Пушкин был русским Адамом. Что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции — великаны ХVII века, в Германии — Лессинг, Шиллер и Гете, — то сделал для нас Пушкин»[385].
Напомним, что заповедником Пушкиногорье было объявлено постановлением Совнаркома с подачи Луначарского еще 17 марта 1922 г., но оно требовало постоянного внимания Наркомпроса. После поездки в феврале 1927 г. Луначарский «обратился в Реввоенсовет с просьбой освободить бывший Святогорский монастырь, где находится могила Пушкина, от расквартированных в нем пунктов допризывной подготовки» и добился этого. В 1936 г., уже после смерти наркома, в состав музея-заповедника были включены, кроме Михайловского и Тригорского, городище Воронич, Савкина Горка, усадьба Петровское и весь Святогорский монастырь. А главное здание усадьбы было восстановлено в 1937 г., к столетию поэта.
Луначарскому приходилось защищать не только архитектурную старину. В июле этого года он противодействовал запрету оперы Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже». Признав, что «либретто „Града Китежа“, а в некоторых случаях и его музыка, вызывают эмоции, неприемлемые для нас», нарком тем не менее писал, что при обсуждении этого вопроса «высказано было положение, что даже контрреволюционные и мистические произведения в тех случаях, когда они высоко художественны и культурно крайне характерны, не должны быть запрещены. Но, конечно, вся наша среда должна воспринимать такие произведения с достаточно организованной критикой»[386].
Петергофский парк культуры. 1920-е гг.
[Из открытых источников]
Подобную «хитроумную критику» Луначарский использовал и в некрологе В. Васнецова, защищая его живопись: «Многим из нас мешает полностью оценить достижения Васнецова то обстоятельство, что его религиозная живопись еще обладает запахом живой православной религии, с которой нам приходится вести борьбу. Но когда эта религия умрет, тогда особенной красотой засияет та живописная сказка, которую создал Васнецов из ее материалов». Подобных примеров предостаточно. Об опере «Борис Годунов» он писал: «В „Бориса“ Мусоргский хотел вложить всю свою печальную любовь к замученной родине. Каким бы ни было рябым и неумытым лицо его детища, оно, конечно, сумеет властно схватить нас за сердце»[387].
Часть 4. К «великому перелому». 1928–1929
Культура в русле индустриализации
Луначарский прекрасно понимал, что время решительно изменилось, страну ждут громадные перемены и ломка, связанные с принятием курса на коллективизацию и индустриализацию. Соответствующие меры готовило и руководство страны. Секретариат ЦК ВКП(б) 18 ноября 1927 г. решил созвать в марте 1928 г. Совещание по народному образованию при ЦК партии с подробной разработкой и обсуждением на совещании трех главных вопросов: 1. Задачи культурного строительства СССР. 2. Система народного образования. 3. О введении всеобщего обучения и школьном строительстве. Для подготовки совещания была сформирована представительная комиссия из 60 человек во главе с секретарем ЦК В. М. Молотовым, в ее состав вошли Л. М. Каганович, Луначарский (ему было поручено выступить основным докладчиком по второму вопросу), Н. К. Крупская, А. С. Енукидзе и многие другие. Началась выработка стратегии и тактических действий в сфере образования с четкой установкой «об увязке планирования народного образования с общим планом социалистического строительства», «соединении образования с производственным трудом и участием в общественно-политической жизни». Изначально программа-максимум предусматривала «всех ребят провести через девятилетку, снабдить всех ребят пищей, одеждой, обувью и пр.». При этом уточнялось, что для решения этих задач «понадобятся долгие годы»[388].
В Наркомпросе закипела работа по выработке тезисов к совещанию и положений доклада Луначарского. Комиссия несколько раз собиралась, но все как-то затягивалось. В тезисах к совещанию звучали весьма важные соображения и предложения по совершенствованию системы народного образования: развитие детсадов как «явного достижения Наркомпроса»; «основой народного образования дол