усских фашистов», или Бориса Глубоковского, сосланного на Соловки. В такой переплёт мог попасть и Есенин, если бы его не считали гением и не отправили бы на принудительное лечение.
В итоге поэт «был вынужден лечь в санаторий для нервнобольных на Большой Полянке, дом №42»231.
Между тем «Стойло Пегаса» продали и на эти деньги организовали два других кафе, но поменьше – «Калоша» и «Мышиная нора». «Мышиная нора» принадлежала правому крылу имажинистов (Есенин, Грузинов), «Калоша» – левому (Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев, Ройзман). О «Мышиной норе» есть несколько строк в пьесе «Двуногие» Мариенгофа (декабрь 1924):
«Ночной негритянский ресторан. Джаз-бэнд. Летающие шары, бумажные метёлки на длинных прутьях, котильонные колпаки, серпантин, конфетти и проч. За столиками – декольтированные раскрашенные старухи в бриллиантах, с ними в безукоризненных смокингах почти мальчики».232
Вряд ли всё было именно так, но и подобное описание обстановки для 1924 года впечатляет. Мнение Матвея Ройзмана другое:
«Наше новое кафе на углу Кузнецкого моста мы назвали “Мышиной норой”. На простенке возле буфетной стойки Боря Эрдман смонтировал на деревянном щите эффектную витрину из наших афиш, плакатов, обложек “Гостиницы” и сборников.
Вскоре на противоположном простенке, а потом и на стенах появились смонтированные им же плакаты и афиши кинотеатра “Лилипут”, помещавшегося на Серпуховской площади. “Общество имажинистов” арендовало его: на малые доходы “Мышиной норы” нельзя было ничего издать. По понедельникам в кафе с девяти до десяти часов вечера один из нас или двое выступали. То же самое происходило с шести до семи в кинотеатре “Лилипут”».
О «Калоше» Матвей Ройзман писал иначе:
«Рюрик Ивнев добился приёма у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с кинотеатром “Модерн” (теперь “Метрополь”). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили её для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе “Общества имажинистов” присвоили название: “Калоша”. Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: “Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу «Калошу»”. Первые месяцы “Калоша” с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А.Б. Никритиной (жена А. Мариенгофа.). На средства, поступившие в кассу “Общества”, мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. авторов, 1925.). Арендатор буфета “Калоши” некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос».233
«Стойло Пегаса» расписывал Георгий Якулов, а «Калошу» – не менее именитые художники, товарищи Соломона Никритина – Александр Тышлер и Александр Лабас. Долго кафе не просуществовало. Индивидуальных предпринимателей закрывали. К середине двадцатых имажинисты лишились кафе, книжных лавок и доступа к типографиям, то есть остались без издательства.
«Вавилонский адвокат»
А в это время Мариенгоф ждёт возвращения Таирова с гастролей и пока пробует свою новую пьесу в маленьком театре «Острые углы», где играли Анна Никритина и Августа Миклашевская, будущая подруга Есенина. Там ставились небольшие сатирические пьески, миниатюры, скетчи, экспромты с участием зрителей, и «Вавилонский адвокат» должен был стать первой полноценной многоактной пьесой.
Впрочем, со спектаклем в «Острых углах дело не удалось. Мариенгоф поспешил отдать пьесу Таирову – и не прогадал. Через некоторое время уже полным ходом шли репетиции. Мариенгоф сидит на каждой, следит за ходом процесса: критикует Никритину и других актёров, ругается с декораторами, подсказывает режиссёру – словом, вносит нервность и сумбур в работу театра. Но как же ему не волноваться? «Заговор дураков» в Проекционном театре провалился. Поэтому никак нельзя допустить, чтобы и здесь напортачили. Вот и сидит в зале и раздаёт указания. Таирову остаётся только ворчать:
«Если Мариенгоф будет учить всех актёров, как надо играть, если он будет мешать художнику, осветителю и суфлёру, а главное, портить роль Нюше, я распоряжусь не пускать этого Шекспира в театр».234
Пускали, хотя позиция драматурга не изменялась вплоть до генеральной репетиции.
Выбор Таирова в пользу Мариенгофа – выбор, на первый взгляд, случайный, – легко объясним. В театре играла жена поэта, да и сам поэт писал для газеты «7 дней МКТ». То есть отношения были более чем тесными. В конце концов, и пьеса удачная.
Кроме того, «Вавилонский адвокат» писался специально для Камерного и под Камерный театр.
Как играла Никритина – надо было видеть. До недавнего времени мы могли любоваться уже почтенного возраста актрисой лишь в кино235. Но вот архивисты ГЦТМ им. А.А.Бахрушина отыскали бесценный видеоматериал. На старой киноплёнке можно разглядеть, как курит Таиров, как о чём-то переговариваются братья Стенберги, известные художники, а следом за ними скачет по сцене Никритина в спектакле «Косматая обезьяна». Анна Борисовна – сама жизнь: чарующая, влекущая, страстная.
В октябре 1923 года в журнале «Зрелища» опубликовано интервью с Мариенгофом, где поэт рассказывал о своей новой пьесе:
« – Почему Вавилон?.. Почему библия?..
– Я чувствую третий вопрос, который вертится у вас на языке: “Почему не современность?” Меня очень радует, что этот вопрос у вас вертится. Даже больше: я был бы очень плохого мнения о сотруднике “Зрелищ”, если бы не только на языке, но и язык у него вертелся не так, как он должен вертеться в 1923 году. Что касается моего фарса, то могу вас успокоить: слово, темы, действия и образ целого в нём больше, чем современны.
– Что значит это?
– Это значит, что моя вещь в нашей эпохе, а не в сегодняшнем дне. Чтобы предохранить от лысины и подагры моего фарсового “пророка”, чтобы в погоне за текучестью быта не пришлось омолаживать каждые полгода пьесы (как это делал Маяковский с “Мистерией-буфф”), я решил одеть маски, в данном случае библейские, на действующие в фарсе характеры.
– На каких принципах построен фарс?
– Я не принёс диалог в жертву действию и не пожертвовал действием ради диалога. В пьесе имеется занимательная интрига, хорошие роли и выгодные режиссёрские положения.
– Когда и в каком театре пойдёт “Вавилонский адвокат”?
– Не позднее января текущего сезона, полагаю, – в Камерном».236
И вот наконец 15 апреля 1924 года «Вавилонский адвокат» представлен на суд публики. С того дня сохранилось несколько фотографий: сцены из спектакля. Отдельно – фотографии Никритиной и фотография Мариенгофа с участниками спектакля. На ней поэт – при своём изысканном полосатом шарфе, воодушевлённый, радостный, излучающий успех.
Спектакль стал событием.
«“Адвокат” вообще необычный спектакль для МКТ – писал Вадим Шершеневич, спрятавшись за псевдонимом аббат Фанфрелюш. – Автор – русский поэт, живой, мало того – поэт-имажинист. Камерный театр больше старается вообще по части иностранцев. <…> Мариенгоф написал библейский фарс <…> использовав слово, дав остроту трактовки библейских типов и библейских скандалов, он практикой доказал, что всякое омоложение покойников путём режиссёрских трюков (“Федра” Таирова, “Лес” Мейерхольда и пр.) ничто по сравнению с оригинальной пьесой поэта – мастера слова и фабулы. Может быть, “Адвокат” как раз выступит защитником драматургов, изнасилованных выдумкой режиссуры. Ломать и коверкать, “чтоб непохоже было”, очень модно. Но каждая мода рождает антимоду. Пусть “Адвокат” будет отправной антимодной точкой».237
Попадались и гневные статьи, которые, по уверению нашего героя, и есть первооснова славы:
«Мариенгоф, автор “Вавилонского адвоката”, очевидно, вполне искренне считает, что он написал оригинальную пьесу, имеющую характер народного фарса, отражающего современность и осмеивающего всякие библейские предания и легенды. Помня отчётливо, что ещё Пушкин ввёл мотив “библейской похабщины” в свою “Гаврилиаду”, автор “Вавилонского адвоката” с усердием превеликим устремился по этому следу, попутно экспроприируя сценические образы, ситуации и даже бутафорию (“и верёвочка пригодится”!) из произведений драматургов и либреттистов, как уже скончавшихся, так и поныне живущих. Один из центральнейших персонажей “Вавилонского адвоката”, Асфеназу, “душа общества”, как рекомендует его сам автор, взят живьём из “Прекрасной Елены”, и его манипуляции с громом в точности повторяют те же некрасивые действия Калхаса из оперы-буфф Оффенбаха. Ведь третий акт “Адвоката” повторяет почти целиком второй акт “Иудейской вдовы”, с той же ванной, в которой купается некая прекрасная дама, и с теми же наблюдающими за ней старичками. (У Кайзера, впрочем, за ней наблюдает лишь один старик, да притом ещё, её законный муж, а у Мариенгофа – два, и притом – посторонние люди, но в общем, сценической ситуации это не меняет. Просто – двойная порция!) Прибавив сюда пару блудниц и несколько развращённых юношей, превратив пророка Даниила в молодого человека в пиджаке, промышляющего пророчествами, а Калхаса – в евнуха, жалующегося ежеминутно публике на хирурга, учинившего с ним столь недостойный поступок, придумав незамысловатую интрижку Даниила с прекрасной Сусанной, А. Мариенгоф назвал всё это современным фарсом, предложил публике смеяться, а журналу “Безбожник” принять его в число постоянных сотрудников».