БДТ играет такие спектакли, как «Стакан воды» Э. Скриба, «Парень из нашего города» К. Симонова, «Вишнёвый сад» А. Чехова, «Царь Потап» А. Копкова, «Слуга двух господ» К. Гольдони. Помимо этого Никритина «халтурит», то есть, как бы мы сегодня выразились, участвует в корпоративах: «До сих пор я играла каждый день за редким исключением, а после “игрушек” “напивушки”».
В «Записках сорокалетнего мужчины» много колкостей в адрес актёров. Они появлялись не на пустом месте. Мариенгоф – большой любитель «точить серебряные лясы», затейник бесконечных посиделок, не прочь выпить. А на гастролях всегда одни и те же лица. Со временем это приедается. Да и актёры, по полному уверению Мариенгофа, не самый интересный народ. Есть, конечно, исключения – жена, Василий Иванович Качалов и ещё парочка имён. Но артисты БДТ не относятся к их числу.
Анатолий Борисович жалуется Эйхам – Борису Михайловичу Эйхенбауму и его жене:
«Что вам рассказать о житье среди Кинов-Янцаков и Рашелей-Казико?..
Много водки и мало разговоров. Впрочем, в меня водка без разговоров не вливается. Если бы мир состоял из одних дураков, я был бы великий трезвенник и не спаивал бы, Рая, твоего доктора Эйха».395
От встреч удаётся спастись прогулками в парке или семейным уединением. Мариенгоф пишет Козакову:
«Здесь у нас, проездом во Львов, Всеволод Иванов, и мы с ним так же, как в Ленинграде с тобой, устраиваем то в одном, то в другом континенталевском номере салон Анны Павловны Шерер, решаем днём судьбы империй, а 12-часовые последние известия перерешают их по-своему, ставим талейрановские прогнозы, которые, по странным причинам, превращаются в прогнозы козаковские».396
Строятся большие планы на Коктебель. Как выражался Кирка, это место, куда каждый год семья не собирается ехать и всё равно едет. Через Бориса Михайловича передаются деньги на путёвки с припиской: «Ни Коктебель, ни Эйхи от нас не улизнули. Август – счастливый месяц!»
В Киеве спокойно и благостно. Мариенгоф действительно отдыхает. Погода только радует. В блаженном настроении посылается очередное письмо с признанием в вечной любви к украинской столице:
«Если бы женили на городах, я бы обязательно женился на Киеве, а изменял ему только с Ленинградом и ещё, может быть, с Парижем. Как видите, и тут бы сказалось моё постоянство.
При хорошем настроении в Киеве можно даже безумствовать, то есть пить коньяк, столь полезный диабетикам, и закусывать его крабами, а крабов здесь столько, словно Владимир Мономах крестил своих россиян не в Днепре, а в Тихом океане. А в Владивостоке, вероятно, закусывают коньяк галушками и украинским салом. Вы поймёте мой гнев на крабов, если я вам скажу, что киевские запасы мы ещё пополним 6-ю коробками, которые я пёр на себе из Ленинграда».
Пока Эйхенбаумы раздумывают, ехать ли в Коктебель, Анатолий Борисович вовсю зазывает их составить компанию ему с Анной Борисовной:
«Мы что-то с Нюхой испугались деревенской тишины, испугались выскочить из этой толчеи, остаться в природе и с природой… с ней ведь не поговоришь на языке жизненного балагана, тут разговор серьёзный… А по паршивым ли он нашим силёнкам?..»
В Коктебеле, конечно, великие вдовы русской литературы, но одного этого общества Мариенгофу мало.
Минск
Пока строятся планы на Крым, Мариенгоф с Никритиной посещают Минск. Город показался им скучным – слишком тихим и слишком спокойным. Никритина так и пишет Эйхам:
«Единственно, чем нас порадовал Минск, это Бориным письмом – и этим всё сказано. Не дождёмся, когда кончатся гастроли. Но, увы, ещё длинных 20 дней. Теперь придумали развлечение – по утрам ездим за город, но для этого простаиваем часы у автобуса, и всё же легче прожить день».
Минск навевает скуку, но Мариенгоф с Никритиной, помимо прогулок за город, развлекаются футболом, джазом, и, пока БДТ репетирует спектакль без участия Никритиной, супруги даже умудряются полулегально выбраться в Западную Белоруссию, где надеются прикупить для себя и для ближайших друзей европейских вещиц. Селятся в пансионате «Августово» (под Гродно), где в их распоряжении яхт-клуб высшего командного состава армии. Мариенгоф тотчас же рапортует о новом развлечении Эйхенбауму:
«Наш яхт-клуб стоит в таком месте, какое тебе, “дружище” – старый пират из банды милого Пузака, – вероятно, по ночам снится: воды и сосны, сосны и воды, и могучий пиратский флот всех сортов. Мы обветрены, в мозолях, а на окнах сушатся белые грибы. Сам яхт-клуб – предел вкуса, комфорта, но с джазом!..»
(Джаз то служит писателю развлечением и отдушиной, то надоедает.)
В пансионате отдыхают артисты БДТ и какого-то белорусского театра. Случаются анекдотичные ситуации, о которых супруги немедленно отписывают в Ленинград:
«После завтрака мы сразу садимся в лодочку и переплываем озеро. А там: сосны, грибы и… пограничники. Кому-то из санаторцев они уже кричали “ложись!” – и женщины по привычке ложились на спину, а мужчины на живот. А одна актриса даже смущённо, говорят, залепетала: “Что вы, что вы, я с мужем”».
Из «Августово» делают набеги в Беловежскую пущу, замок Радзивилла и Белосток. Анатолий Борисович не теряет времени даром и много и упоённо читает. Среди прочего описывает Эйхенбауму «Гамлета» в переводе Пастернака:
«Боряша, у меня огорчение: прочёл “Гамлета” в переводе Пастернака. До чего же плохо! А я ждал, заранее смакуя. Мы ведь с Киркой гамлетианцы. Но Пастернак ничего не понял: ни шекспировского ума, ни конкретности его метафор, ни лёгкости юмора, ни разговорности стихотворной строки. Получилась какая-то литературно-повествовательная тягомотина, пересыпанная бытовыми словечками “а ла русс”.
Даже в финале Фортинбрас так разговаривает: “…Перенос творите с военной музыкой, по всем статьям церемоньяла…”»
Прошло почти полгода после смерти сына. Уезжая на гастроли вместе с женой, Мариенгоф пытается забыться. В квартире на Кирочной находиться невозможно. Особенно одному. 21 августа 1940-го он пишет Борису Михайловичу:
«Это уже последнее письмо к Вам, милые. Вероятно, первого будем в Ленинграде, не пишу “дома”, потому что дома у нас с Нюшей больше нет, есть квартира на Кирочной, ненавистная квартира, от которой, как приеду, начну избавляться».
Избавится не скоро. Только после войны.
«Шут Балакирев»
Вернёмся ненадолго из августа 1940-го в 1939 год.
О конце тридцатых Мариенгоф говорил: «Многие тогда пытались убежать в историю». В это страшное время он умудряется творить бессмертные тексты. Один из них – комедия «Шут Балакирев», повествующая о казнокрадстве, отливающая в словесной бронзе портрет Петра I, рассказывающая любовную историю и между делом умело перемежающая её с историческими анекдотами. Мариенгоф наконец-то пишет на интересующую его тему так, что это интересно и массовому зрителю.
Главный резонёр – шут. Вспоминаются имажинистские годы: паясничанье на сценах литературных кафе, клоунада на улицах, гаерство в стихах и прозе и, наконец, пьеса «Заговор дураков» в экспериментальном театре Соломона Никритина.
В «Шуте Балакиреве» все анекдотичные ситуации случаются не для смеха как такового, а для того, чтобы смехом бороться со злом. Все тараканы, мушки и дубины Балакирева возникают не сами по себе, а лишь затем, чтобы высмеять казнокрада, показать царю, каков на самом деле человек, которому он доверяет.
Балакирев.(поднимая над головой лист бумаги).
Указ, указ собственноручный!
Я сделан кесарем.
(Вынимает из кармана скипетр, надевает на голову корону.)
Карякин
Заврался шут.
Балакирев.
Читай.
(Даёт указ.)
Карякин
Взгляни-ка, прокурор любезный.
Прокурор
Да, точно, кесарь он.
Балакирев.
Слыхал?
Прокурор
Над всеми мухами —
Он в кесари поставлен.
Их миловать он волен и казнить.
Княгиня Марья
Дурак, дурак, пустая голова,
Да много ль мушек после Покрова?
Балакирев.
Не хочешь ли, княгиня, угоститься?
Отменный табачок.
Подносит табакерку к самому носу княгини Марьи, крышка отщёлкивается, вылетают мухи.
Княгиня Марья
А-а-а-а!.. Мухи клятые!..
Балакирев.
Прошу не лаять подданных моих.
Княгиня Марья
Теперь все мебели нам засидят,
Все гобелены запаскудят.
Балакирев.
Вон с гобеленов, мухи.
(Гоняется с хлопушкой за мухами.)
Княгиня Марья