В один из зимних дней, составляя по заданию режиссера и оператора какие-то кубы из картона, я обратил внимание, что в сторонке стоит молодой человек в строгом черном костюме, с ясным, открытым лицом и внимательным взглядом голубых глаз.
У него были ранние залысины, и оттого лоб казался, может быть, слишком большим.
Увидев, что я на него смотрю, он улыбнулся мне приветливо, как давнему знакомому.
– Что за передачка? – спросил я у напарника, которого, как правило, нельзя было разыскать в павильоне – вечно он куда-то исчезал «на минуточку».
– А, очередная бодяга. Стишки. Эй, двери закрывай, тут вам не Черноморское побережье Кавказа!
В павильоне был «колотун», но вот включились осветительные приборы, стало повеселее.
– Толя, вы готовы? – спросила по трансляции режиссер передачи. – Можем начинать.
Молодой человек кивнул и вышел на освещенное пространство.
Почему-то он встал к камере спиной… Почему-то, широко расставив ноги, стал раскачиваться…
Колокола, гудошники…
Звон… Звон…
Он как будто раскачивал язык колокола. Взмахи становились все шире, все размашистей… И вот язык громадного колокола ударил о металл:
Вам,
Художники,
Всех времен!
Актер теперь как будто держал в руках нити от колоколов поменьше, которые звучат переливчато. Это он подчеркнул и голосом:
Вам, Микель-андже-ло,
Бар-ма, Дант!
И тут опять заговорил главный колокол:
Вас молниею заживо
Испепелял талант!
Актер повернулся к камере. Лица его как будто коснулось крыло вдохновения… Голубые глаза стали темными, глубокими.
Они как будто излучали свет.
Обычной возни в павильоне, шушуканья – как не бывало.
Забыли про все – слушали.
Я обратил внимание на заставку, которую держала в руках девочка-помреж. На картонке было написано: «Андрей Вознесенский. “Мастера”». И чуть ниже: «Читает Анатолий Солоницын».
Когда трактовая репетиция закончилась, я подошел к Анатолию и протянул ему руку:
– Большое спасибо, вы отлично читали.
Он смущенно улыбнулся.
Вечером, после передачи, я пригласил его к себе.
И вот мы идем по улице – вернее, не идем, а почти бежим: морозище ужасный, а пальтишки у нас на «рыбьем меху».
У меня отогреваемся, говорим о стихах, театре, кино – обо всем сразу. Я, чуть помявшись, к своему собственному удивлению, начинаю рассказывать, что собираюсь поступать во ВГИК.
Позже я узнал, что это вообще была особенность характера Анатолия Солоницына – сразу сходиться с людьми, доверяться им. Он никогда не был половинчатым в поступках – уж коли говорить, то начистоту, о самом главном, коли работать – так забыв обо всем на свете…»
Последняя студенческая зима выдалась особенно длинной и трудной. Теперь мы жили в общежитиях: я – в новом университетском, Анатолий – у студентов горного института, где студийцам выделили несколько мест. Но с деньгами все равно было туго, потому что подготовка к диплому поглощала время без остатка, не давая возможности где-нибудь подработать. А у отца ко всем его невзгодам добавилась еще одна: он сломал ногу и помогать нам не мог.
Жили мы дружно, коммуной, в нашей 111-й комнате. Все было общее, как в семье. Если у кого-то намечался «парадный выход», одевали сообща, отдавая все самое лучшее. Толя частенько бывал в нашей комнате. Еще мы собирались у нашего друга, свердловчанина Валерия Савчука. Мать Валерия, Людмила Семеновна, вдова известного уральского писателя Александра Савчука, принимала нас очень радушно. Варила нам супы в большущей зеленой кастрюле, по праздникам баловала пельменями. Мы нахваливали угощение и ели так, что за ушами трещало.
– Скоро уедете и забудете мои супы, – говорила Людмила Семеновна.
Мы клялись, что, если придется сиживать и в «Славянском базаре», все равно ее обедов не забудем.
Так оно и случилось.
Когда наступили выпускные экзамены, все вместе мы отправились в театр смотреть работы Анатолия.
И опять, как тогда, в школе, он поразил меня – был совершенно новым, неожиданным. В «Уроке дочкам» Ивана Андреевича Крылова – властным, мудрым отцом. В «Домике на окраине» А. Арбузова – лиричным, обаятельным…
Мои друзья купили связку баранок и надели ее на шею Анатолию – как лавровый венок. Он смеялся, а в глазах была вот-вот готовая сорваться слеза.
Отец сохранил некоторые наши письма той поры. Вот мое самое последнее студенческое письмо:
…Ну, дорогие мои, все. Теперь я уже молодой специалист. Я испытываю какие-то особенные, незнакомые чувства. У Брюсова есть строка: “Пять беглых лет как пять столетий…”
Спасибо, что вы не забывали о нас с Толей, делали для нас все, что могли…
Скоро к вам приедет Толя. Я был у него на дипломном спектакле. Играл он блестяще, как настоящий актер. У него большое будущее, об этом уже сейчас можно сказать вполне определенно. Он получил диплом с отличием – единственный в студии. Его оставили работать в театре как лучшего ученика.
Вы можете им гордиться – уже сейчас он добился многого. Через все невзгоды, неудачи он прошел, как подобает настоящему человеку, не согнув головы и добившись того, о чем мечтал…
Мы закончили с ним учебу в одно время, теперь начнем работать – у нас много сил, и мы стремимся к своей работе…
26 июня 1960 г.
Наследство
С годами в душе неожиданно просыпаются, казалось бы, давно забытые факты твоей собственной биографии. И предстают они совсем в ином свете – свете Христовой веры, которая, как маяк, освещает ушедшие в темноту годы.
Вот недавно и мне вспомнилась история нашей с братом юности, которую я и хочу рассказать. Потому что я совсем иначе стал понимать смысл того, что произошло с нами более полувека назад, когда я заканчивал факультет журналистики Уральского университета, а брат – театральное училище при Свердловском (ныне Екатеринбургском) академическом театре драмы.
Приближались новогодние праздники, но они не радовали сердце. Мало того, что у нас ни копейки не звенело в карманах, даже занять было не у кого. Все разъехались – кто на праздники, кто на преддипломную практику. Где-то я все же достал денег на хлеб и баночку килек в томатном соусе и пришел в общежитие к брату.
В просторной холодной комнате стояло семь аккуратно заправленных коек, лишь восьмая, крайняя, оказалась голой. Анатолий пристроил матрац к батарее парового отопления, и, прижавшись к ней спиной, закутавшись одеялом, что-то читал.
Он грустно улыбнулся, увидев меня, усадил рядом. Я расстелил газетку, нарезал хлеб, открыл баночку консервов. А Толя принес с общей кухни чайник, налил в стаканы кипяточку. Я обратил внимание, что он ест только хлебный мякиш, да и жует как-то странно, больше губами, чем зубами, по-стариковски. Репетирует? Но, вроде, стариков он не должен играть…
И тут я вдруг увидел, что очередной кусочек хлеба у него окрасился.
Неужели кровь? Показалось?
Я перестал жевать.
– Да, маленький (так он меня звал), – сказал он, заметив мой испуганный взгляд. – Гляди.
И он открыл рот, показывая зубы и десны.
Десны воспалены, кое-где видны маленькие красные точечки. Сомнений нет – это кровь.
– Да был, был у врача, – опередил он мой вопрос. – Надо есть фрукты, пить соки. Если нет возможности купить – есть хотя бы лук, чеснок. Ну, и общее питание должно быть по возможности усиленным… Такие рекомендации, дорогой мой…
Он не назвал свое заболевание, но мне и так стало понятно – цинга. И это в миллионном городе, в столице Урала, перед самым выпуском…
Я шел к себе в общежитие как мешком ударенный. Ближе и роднее брата у меня никого не было.
Из дома помощи не было – как раз в это время отца исключили из партии, уволили из редакции республиканской газеты. Он, коммунист ленинского призыва, с юности свято веривший в идеалы компартии, очень тяжело воспринял «разоблачение культа личности Сталина». С коллегами по редакции они собирались после работы, заходили куда-нибудь выпить, спорили, шумели. Кто-то донес, «пришили» «антисоветскую деятельность», всех разогнали – двух журналистов даже посадили в тюрьму. Заработков мамы, стенографистки-машинистки, едва хватало, чтобы самим свести концы с концами.
Я сидел один в своей общежитской комнате и раздумывал, что можно продать, чтобы срочно достать денег. Вытащил из-под кровати самое драгоценное – чемодан с книгами, накопленными за годы учебы.
Если все книги отнести в букинистический магазин, много не выручу, размышлял я. Но если удастся продать вот эту книгу, то можно, наверное, неплохо получить.
Я держал в руках «Четьи-минеи». Кожаный переплет, толстые, пожелтевшие страницы. Красные заглавные буквицы. Старославянская вязь, где каждая буковка – таинственна и завораживающе прекрасна…
Книга досталась мне по наследству. Когда умерла наша бабушка, Анна Христофоровна, мать ездила в Саратов на похороны. Потом делили то, что осталось от нее и от деда Кузьмы – дом, имущество. Мама взяла лишь Евангелие, подаренное деду от Синода Русской православной церкви, Акафист Святителю Николаю, дневник деда и вот эти замечательные «Четьи-минеи», то есть чтения о святых, поминаемых по дням и месяцам. Все это наследство деда Кузьмы, старосты собора в Саратове, мама отдала мне, посчитав, что именно я должен воспринять от деда его духовные ценности.
Эти «Четьи-минеи» я помнил с детства. С братом мы спали на огромном дедовом сундуке (у нас называли его «ларь»). Там бабушка, в доме у которой мы жили в детстве и которую называли Бабаней, хранила «выходную» одежду – деда и свою. И вот эти книги, которые и привезла мама после раздела имущества.
Когда мы были детьми, Бабаня по вечерам доставала из ларя «Четьи-минеи», бережно клала книгу на стол и просила старшую свою дочь Наталью почитать вслух. Мы тоже слушали, воспринимая жития святых как сказку. И, конечно, не понимая, что это были первые зерна, упавшие в наши