Мама объясняла, что в своем доме дедушка прятал революционеров, когда это требовалось. Это до революции. А после октября 17-го года прятал у себя белых офицеров, когда они скрывались от красных, пробираясь в Крым.
И потому дедушку не тронули ни красные, ни белые. Правда, пробовали арестовывать. Но Кузьма Осипович не зря близко знал жандармов, научился их приемам: как прятать людей, как и самому скрываться. Только чекисты подбирались к нему, он уезжал то в город Николаевск под Царицыным, то еще куда-то – к своим бывшим прихожанам храма, где он служил.
Это я понял, разгадав подпись под некоторыми записями в тетради: писано в городе Николаевске. И еще стало понятным, почему не любил он фотографироваться.
Но вот главное, что мы поняли, прочитав записи деда.
После того, как явился к нему с просьбой пустить в дом Святитель Николай, он стал принимать к себе всех, кто подвергался опасности – будь то хоть красные, хоть белые, хоть анархисты. Спасал всех без разбора. И потому и его не один раз спасали.
Да у него самого три сына пошли разными дорогами – старший, дядя Ваня, стал поручиком Белой гвардии, воевал, потом, после Гражданской, следы его затерялись.
Средний, дядя Гриша, воевал в Красной армии, после войны выучился на инженера-геолога, прожил долгую жизнь.
Младший, дядя Коля, стал киноактером – из Саратовского рабочего театра при паровозном депо втроем они поехали покорять Москву – Борис Андреев, Виталий Доронин, Николай Ивакин. По стопам дяди Коли пошел мой старший брат Анатолий.
И у меня есть надежда, что и мои записи, как и тетрадь деда Кузьмы, прочтут мои дети и внуки, и другая моя родня.
И, так же как и я, раскрыв старую тетрадь, они с радостным чувством скажут: «Это наш прадед Кузьма “руку приложил”. Это он сподобился воочию видеть Святителя Николая, Чудотворца».
«Суета и томление духа»
Но вернемся к тем дням, когда мы закончили учебу.
Кажется, мечта Толи сбылась – он стал профессиональным актером. Работа начиналась в театре, где он вырос, – чего же еще?
Но я не помню, чтобы Анатолий хоть когда-нибудь был самоуспокоенным. Наоборот, чувство неудовлетворенности сделанным, ощущение невыполненности той задачи, какую он ставил перед собой, жили в нем всегда, до самой последней роли.
Начался сезон, и его стали вводить на все эпизодические роли подряд – от комедийных, таких, как Четверг в «Белоснежке», до «положительных» героев. Самой большой работой был герой в пьесе Н. Погодина «Цветы живые».
Но эти «цветы живые» на самом деле были цветами мертвыми, потому что речь в пьесе шла о надуманной, а не реальной жизни. И зритель, и сами актеры понимали, что «бригада коммунистического труда», о которой был поставлен спектакль, есть стремление желаемое выдать за действительное. Жизнь народа текла совсем по другому руслу, чем то, по которому судорожно пытались направить ее власти предержащие.
И в театре царила та же атмосфера застоя, которая была характерна для всей общественной жизни страны, и Анатолий тяготился тем, что мечты о подлинно творческой жизни, о том искусстве, которому он решил посвятить свою жизнь, становятся все более далекими и недостижимыми. Его духовное состояние хорошо видно по письмам, которые я сохранил.
Лешенька!
На твое письмо отвечу позднее и подробно. Пока я сам не могу сказать ничего определенного о своей работе в театре. Это все очень сложно.
Премьеру “Цветов” сдал на пять. Говорят, что это удача в плохой пьесе. Как актеру роль дала много. Формируюсь.
Нам все-таки надо почаще быть вместе. Я без тебя скучаю. А ты? Пиши подробнее, ведь это твоя профессия – писать. А я так и не научился кропать, хотя зуд есть.
Хочешь, прочту тебе свое стихотворение?
Мир дому твоему…
Ты спи спокойно,
И сон тревожить твой
Не стану я невольно:
Я не приду.
Устал бороться я…
Мир дому твоему, любовь моя…
А вот еще экспромт, который я написал для этюда (взялся вести кружок самодеятельности):
Сначала думали, что он немой…
Этот рыжий мальчишка с черными глазами.
Отрубленная рука валялась на полу и еще скребла
землю, а он даже не сжал зубы.
Только без слез ревели глаза.
Он молчал: ни крика, ни стона.
Били, жгли железом, ломали кости…
Два месяца! Или два столетия?
Его водили туда, в ад, где мертвые болтали,
как старики, а он молчал.
Молчал.
Палачи стали бояться этого немого.
Однажды он уткнулся в солому и долго не шевелился.
Он умирал.
Врач утверждал, что он слышал,
как в агонии немой заговорил.
Он сказал: “Мама!”
Никто не знал, что умирающий, этот рыжий
пацан-разведчик, был сирота.
И когда он сказал: “Мама!”, может быть, он думал
о своей Родине? Да кто же был его матерью, как не
Родина?
Думали, что он немой…
Ну, ничего “зафитилил”? Это, конечно, для занятий. А иногда так хочется написать что-нибудь замечательное… А не получается. Ты старайся, Леша, чтобы у тебя получилось, понял? Трудись, трудись, еще раз трудись.
Толька.
29.4.1961
Лешенька!
Усадить себя за письмо – всегда мучительная вещь, потому что всегда неуверенность, что пишу самое главное или вообще нужное. Суворов в этом отношении нашел изумительную форму письма: “Жив, здоров, учусь. Суворов” – все коротко и ясно. Его стиль не сразу освоишь, но я надеюсь, что овладею им.
Новых ролей нет, если не считать, что мне дали эпизод (или роль?) Лучано в “Зерне риса”. Все делаю для театра, который мне так мало дает. Я почему-то ужасно устал. Страшно хочу домой – устал и скучаю напропалую.
Ну, хоп!
Толька.
Его состояние хорошо видели учителя, в особенности Константин Петрович Максимов. Он решился помочь Анатолию вот каким образом: начал репетировать с учеником роль, которую сам играл в театре, причем с успехом. Константину Петровичу казалось, что именно в этой роли должен раскрыться по-настоящему талант Анатолия. И он начал с ним работать…
Максимов решил передать Анатолию роль Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные» по роману Достоевского. Учитель решил, что именно этой ролью его любимый ученик утвердит себя в театре.
Сложностей было много. Но главная заключалась в том, что князя Валковского играл Борис Федорович Ильин. Надо было стать достойным партнером замечательному артисту – да и согласится ли он вообще на замену? К Максимову Ильин привык, а тут молодой человек… С претензиями… Да и надо ли ломать спектакль, который хорошо идет?
Видимо, Константин Петрович все объяснил Ильину. Видимо, Ильин, у которого был крутой характер, понял, о чем просил его Максимов, если согласился с тем, что партнером его будет вчерашний студиец, а не один из ведущих актеров театра.
И вот премьера – для Анатолия, спектакль-то идет давным-давно…
Я и сейчас вижу Ивана Петровича – как он мечется, всех пытаясь утешить, всем пытаясь помочь.
Сильной получилась сцена с князем Валковским – здесь Борис Федорович «наносил удар». Валковский говорил:
«Я люблю чин, значение, отель, огромную ставку в карты (карты ужасно люблю). Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…»
Сколько же страдания, муки и ужаса было в этот момент на лице Ивана Петровича!
Думаю, что именно здесь наметилась главная, «капитальная», как сказал бы Достоевский, тема актера Солоницына – тема разбуженной совести.
«Суета и томление духа», как сказано в книге Экклезиаста, закончились открытием, найденной темой всего творчества актера.
Кино как волшебство
Падал снег, ветра почти не было, и мы, не торопясь, шли по главной улице Свердловска. Вот почтамт, куда летел то на свидание, то с надеждой на письмо или на перевод; вот Плотника, давшая начало громадному городу, замерзший пруд, а там, за площадью, – театр.
Прошло четыре года, как закончилась учеба, но мне, оказавшемуся снова здесь, в городе, который стал родным, кажется, что ничего не изменилось. Но, разумеется, в жизни каждого из нас произошло немало перемен.
Неподалеку от театра Анатолий получил комнату, и я с интересом рассматриваю его жилище. Все здесь он сделал сам: расписал стены в разные цвета (такая появилась мода), смастерил от двери до окна стеллаж – «стенку», как сказали бы сейчас, и сразу нашлось место и посуде, и одежде, и, главное, книгам. В комнате светло, уютно, а желтые занавеси, отделяющие «спальню», и такие же занавеси на окнах создают даже некий шарм.
– Молодец, – хвалю я его, – просто хоромы, не комната!
– Ну да. Вот только репетировать можно вполголоса – соседи ворчат. А так ничего.
Толя улыбается и показывает мне книги – он сумел собрать хорошую библиотеку. Понятно, почему у него опять нет зимнего пальто и всего один приличный костюм.
Потом мы смотрим фотографии – сыграл Анатолий немало, но роли все больше случайные.
«Униженные» уже не идут; роли, хотя бы близко приближающейся к Ивану Петровичу по значимости, – нет.
– Была, правда, одна ролька, – говорит Анатолий. – На телевидении, в короткометражке.
– Интересная?
– Увидишь сам.
Короткометражка называлась «Дело Курта Клаузевица».
…Случай сводит двоих раненых солдат – русского и немца, роль которого поручили Анатолию. Ситуация, в которой оказались герои картины, проявляет нравственные качества каждого. Перед героем Анатолия открывается прекрасная душа русского солдата, и это переворачивает все его представления о жизни.
Легко увидеть в этом сюжете некую литературность.
Но режиссер и актеры сумели преодолеть искусственность сюжета, напитать его жизнью…
Это был первый фильм молодого режиссера Свердловского телевидения Глеба Панфилова.