Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским — страница 13 из 42

– Кино, – размышлял Толя, – такое странное искусство! Совсем не похоже на театр. Роль получается по каким-то своим законам. Кто их знает? Многие только притворяются, что знают. Поработать бы, разобраться… Но где и с кем? В театре ничего не предвидится. То, что делаю сам, – все же не то.

На столе лежал журнал «Искусство кино», я раскрыл его.

Ну да, это тот самый номер, в котором я только что прочел сценарий «Андрей Рублев». Прочел единым махом – новая, доселе неведомая мне жизнь открылась во всей чистоте и трагизме.

– Ты читал? – спросил я брата.

Он странно улыбнулся.

Торопясь, я стал нахваливать сценарий, а он продолжал тихо улыбаться и смотрел куда-то вбок.

Когда я умолк, он наконец взглянул на меня.

– А что бы ты сказал, если бы я взял и поехал в Москву? Заявился бы к ним: мол, так и так, сделайте хотя бы пробу. Может быть, я вам подойду… А?

Я сразу не нашелся, что ответить. Ехать в Москву к незнакомым людям, проситься на главную роль, да еще на такую! Не зная не только броду, но и не ведая самой реки…

– Это такая роль, за которую не жалко отдать жизнь… Не веришь?

Говорил он так, что я поверил.

Через пару дней мне стало ясно, что Анатолий один почти не бывает – то и дело к нему на огонек заходили самые неожиданные люди. Приходили «ученые мужи», рабочие театра, студенты, да кто только не приходил! И каждому он старался чем-то помочь, каждый считал его своим личным, единственным другом.

…Командировка моя заканчивалась, я улетал из Свердловска. Мы прощались, не зная, когда снова увидимся. Толя бодрился:

– Ничего, в Москву я все-таки слетаю… Будь что будет!

Так он и сделал.

Не один раз мы говорили с братом об этом его поступке. Не один раз актеры, особенно молодые, спрашивали его, почему никому не ведомый провинциальный актер был утвержден на центральную роль. Он и сам толком не знал, почему режиссер остановил выбор именно на нем.

Фотопробы получились удачными, и через некоторое время Анатолия вызвали в Москву. Были первая, вторая, третья кинопробы – через длительные паузы, через мучительные ожидания.

Позже он узнал, что играл слишком театрально – да и мог ли иначе? Но режиссер увидел, что эту театральность можно убрать во время съемок. Важнее всего для него оказалось соответствие душевного склада актера и персонажа. Весь худсовет был против утверждения Анатолия на роль. Даже многоопытный Михаил Ромм уговаривал молодого режиссера отказаться от выбора актера из провинциального театра. Тогда режиссер, чтобы еще раз проверить, поехал к реставратору, специалисту по древнерусскому искусству Савелию Ямщикову, который стал научным консультантом фильма. Тарковский разложил перед ними фотографии и спросил:

– Который из них Рублев?

Ямщиков указал на фото Анатолия.

Но все это брат узнал потом, много лет спустя, а пока он ходил в театр, играл никчемные роли и ждал, ждал, ждал.

В те дни мне позвонил из Свердловска студенческий друг.

Кто-то ему сказал, что брат утвержден. Я побежал на почту и дал радостную телеграмму. Письмо Анатолия радость мою погасило:


Леша!

Получил поздравительную телеграмму – спасибо.

Должен только огорчить. Твой восторженный друг принял желаемое за действительное. Меня не утвердили пока и, по симптомам, не утвердят.

Что всех взбудоражило? Мое желание играть. Я три раза вызывался в Москву на пробы, стал эдаким претендентом номер один, не более. Сегодня приехал один оператор московский и сказал, что весь худсовет против меня.

Но не беда! Подождем новых ролей – они будут.

В Свердловске (театральный мир болтлив) все поздравляют меня. Глупое положение. Я не утвержден, а все уверены, что буду сниматься. Встряска была хорошая – измотал нервы и деньги, взбудоражил всех друзей, родных, знакомых, театр, а море не зажег.

Ну, не беда! Пиши.

Крепко обнимаю, целую.

Толька. 24.01.1965 г.


Окончательно все стало ясно в апреле. Он мне рассказал:

– Я хорошо помню, как однажды вдруг проснулся глубокой ночью. Какое-то беспокойство владело мной. Что-то тревожное, невыразимое. Я встал, вскипятил чай, курил. Но странное чувство не проходило. С большим трудом дождался рассвета. Побрился, пошел в булочную. А когда возвращался домой, в подъезде столкнулся с почтальоншей, пожилой такой женщиной маленького роста. Она вручила мне телеграмму. Я прочел, что вызываюсь на съемки.

Вот его письма той памятной весны:


Леша!

Я уже десять дней в Москве. Брожу по музеям, Кремлю, соборам, читаю замечательную литературу, встречаюсь с любопытными, талантливыми людьми.

Подготовка.

Съемки начнутся 24–26 апреля во Владимире. Как все будет – не знаю. Сейчас мне кажется, что я не умею ничего, ничего не смогу, – я в растерянности. Меня так долго ломали в театре, так долго гнули – видимо, я уже треснул. Я отвык от настоящей работы, а в кино, ко всему, еще особая манера.

Слишком много сразу навалилось на мои хилые плечи. Я не привык носить столько счастья, носил всегда кое-что другое.

Ну, посмотрим! Целую, обнимаю.

Толька. 20.04.1965 г.


Леша!

Вот и выкроил время черкнуть тебе пару слов о своем житье. Съемки еще не начались. Передвигают их без конца. Теперь срок первых дублей – 8–10 мая.

Финальная сцена. Начинаю с конца – такое может быть только в кино! Хожу по владимирским соборам, читаю. Все заняты делом – съемки-то фильма уже идут, а я жду своей участи. В общем, предоставлен сам себе.

Утверждение на роль шуму наделало много, а мне, бедному, прибавилось ответственности. По Москве ходит слух о новоиспеченном таланте, все ждут необыкновенного. Вся группа ждет первых съемок со мной, ждет – вот выдаст! А я-то и не выдам. Ха-ха.

Вот разговоров-то будет.

Во Владимире будем числа до десятого. Потом, видимо, будет Суздаль. Хоть покатаюсь – посмотрю.

Обнимаю.

Толька. 7.05.1965 г.

Леша!

Что же ты меня совсем забыл? Я вам редко пишу – так это мой порок, моя ахиллесова пята. А ты-то, писака?

До 4–5 июля буду во Владимире, можешь черкнуть прямо на гостиницу. А лучше всего бы – взял и приехал. Когда у тебя отпуск? Помог бы мне.

Мои дела похожи на… да ни на что они не похожи. Трудно безумно. Надо все начинать сначала. Всему учиться заново. Меня учили добиваться смысла, смысла во всем, а киноигра – это высшая, идеальная бессмыслица. Чем живей, тем лучше. Надо жить, а не играть – это и легко, и очень трудно…

Вчера посмотрел весь отснятый мой материал.

Сидел в просмотровом зале и был похож на комок нервов. Посмотрел и понял – идет внутренняя ломка.

Есть уже терпимые кусочки, но еще идут они неуверенно, зыбко. Надо продолжать работать…

Ну, обнимаю, целую.

Толька. 22.06.1965 г.


…И вот я во Владимире. Толя обнимает меня, улыбается.

А лицо худющее, бледное, как после болезни. Длинные волосы упрятаны в кепку и под воротник пиджака.

– Зачем это? – удивляюсь я.

– Понимаешь, лысину на макушке закрываю нашлепочкой, а остальные волосы, то есть их остатки, – мои, – он смеется. – Так лучше, живые волосы получаются. На днях я зашел в магазин, один парень говорит: «Гляди-ка, попы стали за булками ходить». Вот и купил кепку.

Мы заходим в гостиницу, и я сразу вижу, что стандартный номер вовсе и не номер, а рабочий кабинет: мебель поставлена по-своему, на столе книги, на стенах репродукции «Троицы», «Спаса», несколько великолепных фотографий со съемочной площадки – по привычке Толя уже успел «обжить» свое жилище. Маленький столик он быстро накрывает, и все, что нужно, у него под рукой.

– Ты как будто тут долго жить собираешься…

– Долго, – он смотрит на меня серьезно. – Такой ролью нельзя заниматься между делом. Вот что я решил… Буду со съемочной группой все время, до последнего дня работы.

– А театр?

– Из театра я уже уволился.

– Как?

– Вот и в группе такой же вопрос задали: мол, а что ты будешь делать после фильма? Знаешь, Леша, мне показалось, что этот мой шаг произвел впечатление на Тарковского… Кажется, у нас начали складываться нормальные отношения – после того как он посмотрел материал финальной сцены. А то мне все казалось – вот сейчас позовет и скажет: «До свиданья, вы нам не подошли». Да ты ешь. У тебя-то как?

Мои дела кажутся мне мелкими и совсем неинтересными.

– Да что там у меня. Скажи, что он за человек?

– Сам увидишь. Сегодня вечером будем смотреть материал. Я попросил, чтобы ты был со мной. Всячески тебя нахваливал. Он пригласил нас к себе. Потолкуем.

Поздно вечером в кинотеатре я впервые в жизни смотрел не фильм, а материал будущего фильма. Это была та сцена в гречишном поле, когда Феофан Грек уговаривает Рублева приступить к работе, а тот отказывается, потому что еще не решил, как и что надо писать. А потом они говорят о Христе, о России, о смысле самой жизни…

Склонившись ко мне, Анатолий тихонько шептал текст – я и не знал, что материал показывается немым, а озвучание происходит потом, на студии. Разобраться, как играют актеры, было трудно. Я понял лишь одно: сцена снята очень выразительно, ее пластика максимально приближена к живописной работе самого высокого класса. Но как эта сцена будет взаимодействовать с другими? Надо ли актерам так житейски, почти хроникально существовать в кадре? Я ждал открытых эмоций, взрыва чувств, то есть игры… А видел совсем иное.

Мы шли в гостиницу вдвоем, и брат задал сакраментальный вопрос:

– Ну как?

Я сказал о том, что думал. Толя прерывисто вздохнул.

– В том-то и дело, Лешенька, что в кино нельзя играть. Он мне каждый день говорит, что все должно быть внутри, в душе, а внешнее выражение – предельно лаконичное, предельно, понимаешь? Я и сам этого никак не могу понять. Понял лишь одно: кино и театр – совершенно разные искусства. Абсолютно разные. Понять бы еще, что такое кино! Он-то понимает.

– Ты ему веришь?

– Да.

Признаюсь, Андрей Тарковский сильно занимал мое воображение. Ведь с первой же картины он получил мировое признание. Именно этот режиссер поверил в моего брата, добился его утверждения на главную роль в картине, которая, судя по сценарию, обещала быть незаурядной.