ся, а молчит и терпит, только Бога молит, чтоб сил хватило. Да разве не простит таким Всевышний темноты их? Сам ведь знаешь: не получается что-нибудь или устал, намучился, а вдруг с чьим-то взглядом в толпе встретишься, с человеческим, и словно причастился, и все легче сразу. Разве не так? Вот ты про Иисуса говорил. Ведь Иисус от Бога – значит, всемогущ. И если умер на кресте, значит, и предопределено это было. И распятие, и смерть его – дело руки Божьей… А он сам, по доброй воле покинул их, показав несправедливость или даже жестокость».
А в кадре между тем мы видим русского Христа, который несет крест и идет на распятие. Все происходит очень буднично, вокруг течет привычная жизнь. Процессия небольшая, она движется окраиной деревни. Вот девочка смотрит на этого странного человека в посконной рубахе, который несет крест. Девочка улыбается. Вот всадник проскакал. Зима, наш Христос в лаптях, русоволосый, конечно же, голубоглазый, хотя изображение черно-белое, как в документальном кино. Вот мимо какая-то баба гонит корову. За Христом идут Мария Магдалина, Скорбящая Мать, еще несколько человек в зипунах, в зимних шапках. Вот стражники привязывают Христа к кресту. Забивают гвозди. Крест поднимается на горе. Все становятся на колени. Свершилось – Христос распят.
И в это время завершается монолог Рублева.
«Ты понимаешь, что говоришь? – восклицает Феофан. – Упекут тебя, братец, на север иконки поновлять за язык твой». «Что, не прав я? – возражает Рублев. – Сам же всегда говоришь, про что думаешь».
Эта сцена «аукается» со сценой в разграбленном соборе, в новелле «Набег», когда у сожженного иконостаса в видении Андрею является Феофан.
«Русь, Русь… Все-то она, родная, терпит. Все вытерпит. Долго так еще будет?» – спрашивает Андрей, имея в виду, что свой же князь навел татар на Владимир, своих же предал, отдал на разграбление и позор народ свой. Вот к чему приводит рознь, вот что значит отступить от единства Троицы, единосущной и нераздельной…
«Не знаю, – отвечает Феофан. – Всегда, наверное», – и смотрит на уцелевшие части иконостаса. – А все же красиво все это! – с тихой радостью говорит он, и глаза его лучатся. Тихо улыбается и Андрей. Потом возвращается к действительности. «Снег идет, – говорит он. – Ничего нет страшней, когда снег в храме идет».
Да, ничего нет страшней. Но из этих-то страданий и родится спасение души, спасение народа.
Последняя новелла фильма – «Колокол». Она о юном мастере Бориске, который якобы знает секрет колокольной меди. Все мастера повымерли от разорения Руси, холеры. И великому князю приходится брать Бориску для отливки колокола. Никакого секрета, разумеется, он не знает, все делает по наитию, да еще так, как запомнил, что делал отец. И вот после тяжкого, изнурительного труда, страха, что ничего не получится, что колокол-то и не зазвонит, в кульминационной сцене фильма все ждут первого его удара. И раздается звон – и народ радостно откликается на него. Это победа русского духа, исполнение Божьего промысла, который вел и подростка, и преподобного Андрея, и весь народ.
Невольно вспоминается стихотворение Федора Тютчева «Эти бедные селенья», где прямо утверждается, что «всю тебя, страна родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».
И эти роскошно одетые итальянцы, с разговора о колоколе легко переходящие на игривые реплики по поводу красивой девушки, которую они заметили в толпе, словно иллюстрируют точное наблюдение поэта:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что горит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
А Бориска, которого так проникновенно воплотил на экране Николай Бурляев, идет в сторону, опускается на землю и рыдает. И тут подхватывают его руки Рублева, он утешает юношу и говорит: «Ну что ты, такой праздник для людей устроил, а еще плачет. Ну все, все… Пойдем по Руси, ты колокола лить, а я иконы писать».
Так и сам Андрей Тарковский, еще не зная глубины веры во Христа, лишь прикоснувшись к ней по увлекшей его теме, достиг в своем фильме той высоты, которой достиг его экранный Андрей Рублев, принявший на руки мальчишку-мастера.
Так он выразил то сокровенное, что лежит в существе «Троицы» – преодоление страдания радостью о Воскресении, непременной победе добра единением.
Так и Анатолий поступал по велению сердца, вопреки всем трудностям. Мечта, казавшаяся несбыточной, сбылась. Неизвестный актер из провинции сыграл главную роль у режиссера уже с мировой известностью.
Конечно, и здесь можно смело сказать: «Его Господь вел».
А в бытовой жизни Тарковский увидел в этом молодом, рано начавшем лысеть провинциальном актере что-то, что тогда не понимал и режиссер, да и сам молодой актер. Увидел, что перед ним исполнитель того самого заповедного, сокровенного, того, что ждала и требовала душа.
Вот так все сошлось, и вопреки еще многим и многим трудностям, которые часто казались непреодолимыми, родился фильм, по сути своей родственный идее, заложенной в «Троице» преподобного Андрея Рублева.
Взгляд
Донскую землю я увидел вечером. Тяжелое солнце медленно опускалось к пашне, как бы истомившейся после напряженного труда. Стерня говорила о еще недавнем движении комбайнов, машин. Но то тут, то там земля опять была приготовлена к работе.
Поля лежали просторно, широко, взбираясь на холмы, опускаясь и становясь ровными, и казалось, что на свете вообще нет ничего иного, кроме вот этой бескрайности, слегка закругляющейся у горизонта, – как на картинах Петрова-Водкина.
В Вешенскую из Ростова я ехал автобусом и все смотрел, смотрел на пашни, овраги, холмы и, конечно, думал о певце этой земли – Шолохове. В то лето 70-го в Вешках снимался фильм по его рассказам. Одну из главных ролей играл Анатолий. Я решил провести с ним отпуск. В чемодане лежала первая книжечка моих рассказов – я вез ее брату. Но, конечно же, была и тайная мысль: может, повезет повидать великого писателя.
Темнело, шум мотора и мерное покачивание убаюкивали, но я не спал. Думал об этой земле, о брате. С Анатолием мы не виделись больше года, и я на разные лады представлял нашу встречу и улыбался. Конечно, были письма, но разве в них все расскажешь.
Тем более что Толя все стремился к «суворовскому» стилю.
После фильма «В огне брода нет» он вернулся в Свердловск. Ситуация в театре не изменилась – к нему по-прежнему относились как к способному ученику, не более. Но долгое ожидание однажды закончилось: его пригласили в Новосибирск играть Бориса Годунова в пушкинской трагедии.
Анатолий, не раздумывая, сразу же поехал.
16.02.1969
Леша!
Так долго не писал тебе, что даже не знаю, с чего начать – и в работе, и дома масса всякого важного и неважного накопилась. Начну с того, что сижу в самолете и лечу в Москву на премьеру “Андрея Рублева” – 18 февраля в Доме кино. Фильм пробился-таки! Четыре года прошло, как закончили картину. А сколько лет еще понадобится, чтобы фильм вышел на экран? Ну, теперь хоть надежда есть! Кроме того, Алов и Наумов хотят попробовать меня в роли Хлудова – они экранизируют “Бег” Булгакова. Ну, в Москве все выясню, хотя поверить в это трудно. К Кулиджанову на Раскольникова (поехать на пробы фильма “Преступление и наказание» я советовал брату настоятельно, но он считал, что роль “ушла” от него по возрасту. – А. С.) я ехать не думал – нереально. Причем ты, старичок, наивно думаешь, что в кино у меня все гладко, – недругов у меня немало. Многие считают, что Рублев – не моя работа…
В театре “Годунов” (будет рецензия в “Театре”). Играю еще Голубкова в “Беге”, готовлю Синцова в “Живых и мертвых”.
Квартира приобретает жилой вид – правда, влезли в долги. Устаю смертельно. Дочурка, то бишь твоя племянница, растет, ходит уже помаленьку.
Холода здесь такие, что даже такой терпеливый человек, как я, завыл. Из-за мороза люди приобретают какой-то жутковатый вид. Приезжал к нам погостить Миша Кононов. Он сейчас улетел вместе с Инной Чуриковой и Панфиловым в Венгрию. Предлагают сниматься на Свердловской киностудии в главной роли, но я отказался, так как сценарий плохой.
Про дочь пишу скупо, потому как расплываюсь весь и эпитеты одни будут. Пока чудная девонька… Много забот, много тревог, но есть минуты, за которые не жаль отдать всю жизнь.
Ну, а у меня все в неизвестности. С одной стороны, меня уже знают, с другой – я никому конкретно не нужен.
Вот так и болтаюсь. Целую.
Толька.
Нужен он оказался Владимиру Шамшурину и Валерию Лонскому, выпускникам ВГИКа. Они приступали к дипломной работе и готовились снимать «Коловерть» – одну из новелл фильма «В лазоревой степи» по «Донским рассказам» Шолохова. Вот почему летом Анатолий жил в Вешенской.
…«Икарус» шел уверенно, ровно, но я так и не заснул. За окном автобуса посветлело. На рассвете степь выглядела совсем иначе, чем вчера. Громадное пространство дышало свежестью и желанием жить. Это было видно по росному блеску трав, лету птиц, ветру, окатывающему меня через приоткрытое окно, по сиянию молодого солнца.
Автобус поднялся на взгорок, и я увидел берега, поросшие ивняком, синий изгиб реки, и сердце как бы выдохнуло: Дон.
На противоположной стороне реки раскинулась станица.
И сразу я отыскал взглядом шолоховский дом, знакомый по многочисленным фотографиям.
С праздничным настроением отправился через мост в просыпающуюся станицу. Нашел гостиницу.
Худой, будто насквозь прокуренный дежурный долго смотрел книжку с записями приезжих, а потом сказал, что брат тут не живет. Значит, квартируется у кого-то из станичников.
Будить незнакомых людей я постеснялся и присел на диванчик, поставив рядом чемодан. Дежурный зевал, кашлял, почесывался и время от времени поглядывал на меня. Видя, что я сижу спокойно и ничего не требую, стал расспрашивать: что да как?
– А-а, знаю, чей ты брат, – неожиданно сказал он. – Видал его. Такой лысоватый. А как лысину ему закрыли да усы приклеили – стал настоящий казак.