– Толя! – закричал он. – Сюда, я тебя жду…
Лицо его так и лучилось от радости: он побывал у Шолохова. Рассказывал о встрече, восхищался писателем… Опять долго говорили, потом обменялись адресами и расстались.
Вот так, как будто бы случайно, появлялись у Анатолия друзья. Он завел толстенькую записную книжку, куда вносил адреса и телефоны людей, с которыми подружился. Я не поленился и подсчитал его адресатов: их оказалось более тысячи.
– Печально, но только после очень серьезных потрясений мы начинаем понимать суть вещей, суть жизни, – как-то сказал мне Владимир Шамшурин. – Я не мог предположить, что в Анатолии жила такая громадная любовь к людям – она разрушала пределы, выходила на уровень каких-то непривычных понятий…
В 1980 году, когда я снимал детективную ленту «Тайна записной книжки», где Анатолию была поручена одна из центральных ролей (главарь подпольной шайки Мартын Мартынович), вдруг узнаю, что Толя дал согласие сниматься в короткометражке у выпускника ВГИКа. Я воспринял эту новость с возмущением: как же – я режиссер «Мосфильма», доверил ему главную роль, а тут какой-то вгиковец…
Анатолий мне совершенно спокойно сказал:
– Володя, вспомни, как ты сам начинал, а?
Пришлось лишь развести руками и построить график работы так, чтобы Анатолий мог работать и у нас, и в «Дебюте» (короткометражка «Бумеранг»).
Для Анатолия это был принцип жизни – обязательно помогать начинающим, если к нему обращались с просьбой. Снимался он у начинающего Глеба Панфилова, у начинающего Никиты Михалкова («Свой среди чужих, чужой среди своих»), у многих других режиссеров, которые делали первые шаги – в том числе и в нашей первой картине с Валерием Лонским…
Прошло лето, ударили первые дожди. Почти вся группа улетела в Москву, остались самые необходимые люди для съемки последнего кадра: Игната и друга его ведут на расстрел, мимо поваленных тополей, к обрыву. Они, коммунисты, идут спокойно, чуть наклонив головы. Стоп-кадр останавливает их движение. А потом мы видим мальчишек, голяком забегающих в Дон. Брызги летят от них во все стороны, сверкают, как жемчуг…
Удивительное место нашли для финального кадра режиссеры. Я помню, как Валерий Лонской привез меня на это место поваленных тополей и спросил:
– Ну как?
Я был оглушен.
Почему эти тополя упали? Или их спилили? Нет, следов насилия не было видно, тополя как бы упали сами по себе… Сами по себе? Но почему?
Ответа я не нашел. Не нахожу его и сейчас.
Мимо этих убитых тополей шли к обрыву Игнат и его друг.
Шли спокойно, понимая, что их жизнь отдана правому делу.
И когда я думаю о брате, который ушел из жизни столь рано, я вижу эти поваленные тополя, этот крутой берег Дона и двух людей, которые спокойно идут к обрыву, понимая, что их долг на земле выполнен – до конца.
Конечно, можно было бы еще многое сделать в жизни, но вот они, вскинутые ружья, вот он, обрыв реки. Ничего не поделаешь, надо прощаться с жизнью. Что же может согреть душу, дать ей силу перед смертельной минутой?
Я думаю, ощущение того, что предел обыкновенного тобой переступлен. Предел бытовой, обывательской жизни. Предел обломовской созерцательности. Предел премьера – любимчика публики, который абсолютно уверен, что он гениален и схватил самого Бога за бороду. Предел уверенности, что ты во всем разобрался – даже в «проклятых вопросах». Предел…
Да есть ли конец им, пределам? И разве есть конец у жизни шолоховского Игната из небольшого рассказа «Коловерть»?
Я думаю, что жизнь его, как и других героев великого писателя, поднимается от донской степи к тем звездам, которые мы видели с братом, когда сидели на лавочке у хаты, курили и думали о Шолохове, о болгарском журналисте Христо, о нашей жизни и еще о том, что будет с нами завтра.
В человеческом космосе
Анатолий был абсолютно неспортивным человеком. Ничего у него не получалось – особенно в играх с мячом.
В Саратове, на нашей Октябрьской улице, на углу, в старом деревянном домике, помещалась сапожная мастерская. Среди сапожников были молодые ребята, которые любили футбол не меньше нашего. Примерно раз в месяц, предварительно договорившись, мы играли с сапожниками в футбол.
Когда я заходил в мастерскую на переговоры, одноногий дядя Сережа, старший среди сапожников, смотрел на меня со злобой.
– Опять явился, ирод? – грозно говорил он. – А ну мотай отсюдова!
Но я не уходил, потому что гнев дяди Сережи был во многом напускной, да и ребята быстро вступались за меня:
– Да ладно тебе, дядя Сережа! Сами обувку и починим.
– Ты же сам футбол любишь, дядя Сереж…
Молотки стучали веселей, в мастерской уже витал азарт борьбы, и дядя Сережа бурчал больше для приличия, особенно в тот момент, когда я, дав знак ребятам, первым начинал выбирать обувь для футбольной игры. Такая привилегия мне была за то, что я играл в нападении, центровым.
Мостовая у нас была булыжная, упадешь или зацепишься при ударе – завоешь. Но все равно «рубились» всерьез. Иногда доходило и до горячего. Однажды меня так «подковали», что я месяца два лечил подбитую коленку.
В тот раз в нашей команде не хватало игроков. Толя вернулся с работы, глядел, как мы готовимся к игре.
– Возьмите меня, – попросил он так, что отказать было невозможно, хотя мы прекрасно знали, что играть он совсем не умеет. – Хоть на воротах постоять…
Помню, счет был равный, и матч заканчивался, потому что темнело. Ничья для нас была равносильна победе – мы же «шкеты», а сапожники – взрослые люди.
Но вот кто-то из сапожников несильно пробил по воротам.
Толька как-то нелепо подставил руки, и мяч, коснувшись его ладоней, влетел в ворота.
Игру мы продули, и я так разозлился на брата, что несколько дней с ним не разговаривал. С тех пор он больше не просился к нам в команду…
И вот прилетаю в Таллинн на премьеру спектакля по пьесе Леонида Андреева.
Пьесу «Тот, кто получает пощечины» я, разумеется, прочел. Из разговоров по телефону знал и то, каково будет решение спектакля: сцена будет представлять закулисную часть цирка, где пылятся сваленные в угол декорации, висят качели, которые по ходу действия будут раскачиваться высоко, а с них предстоит прыгать; прыгать надо и с бокового помоста, установленного метрах в двух от зеркала сцены, причем прыжок заканчивать кульбитом.
Я летел к брату и вспоминал пропущенный мяч от сапожников, и как «торчком» плавал Анатолий, и прочую его неспортивность.
Каково же было мое удивление, когда по ходу спектакля Анатолий выполнял трюки так, что вполне мог сойти за циркового артиста. Откуда что взялось?
И прыжки, и кульбиты, и качание на качелях (у меня дух захватывало, когда он пролетал над зрителями), – все это делалось пластично, уверенно, как бы играючи…
Потом не один раз приходилось мне точно так же удивляться. В «Анютиной дороге», играя начальника продотряда, он научился ездить верхом; в «Телохранителе» – карабкаться по скалам, как альпинист. А однажды, когда в фильме предполагалось, что он поведет машину, Анатолий сдал экзамен и получил водительские права.
Каждая роль как будто включала в действие дополнительные, никому не известные резервы, и все у него получалось. Наверное, секрет тут в той громадной ответственности, с какой он подходил к каждой роли.
Может быть, поэтому он иронически относился к актерам, которые специально занимались верховой ездой, фигурным катанием и т. д. Он считал, что все эти навыки должны приобретаться по ходу дела, в работе над ролью. Что они всего лишь подспорье в постижении сути характера персонажа.
Забавным получился у него разговор в актерском отделе «Мосфильма», когда он пришел туда, чтобы встать на учет.
Сердитая дама, как он рассказывал, дотошно выспрашивала его, заполняя анкету:
– Какими языками владеете?
– Только русским.
– Какими видами спорта занимаетесь?
– Никакими.
– Может быть, фехтование?
– Я плохо фехтую.
– А верховая езда?
– Нет, не занимался специально.
– А какими музыкальными инструментами владеете?
– Никакими.
– Поете?
– Нет, я драматический актер.
– Простите, что же тогда вы умеете? – возмутилась дама.
– Я умею играть, – ответил Анатолий. – В театре, а теперь вот и в кино.
…Кончился спектакль, мы шли по зимним таллиннским улочкам. Он опять жил в гостинице, с женой и дочкой. Опять окунулся в совершенно неустроенный быт, в долги.
Зато играл роль, которая ему очень нравилась.
Роль действительно замечательная…
Некто, которого будут звать Тот, приходит в цирк наниматься на работу. Он в черном пальто, цилиндре. Лицо тоскливое – это особенно заметно в пестром мире цирка. Он здесь чужеродное тело, это сразу видно. «Вы не туда пришли, – объясняют ему. – Кем вы у нас будете? А может быть, клоуном?»
И начинается травля чужака. Тота перебрасывают из стороны в сторону. Кресло под ним ломается. Он падает, изумляется, ничего не может понять…
Ему дают пощечины. Еще, еще… И он догадывается – так надо. Что ж, говорят взгляды цирковых актеров, может у нас работать. Даже находка! Глядите: и на пощечины не обижается, понимает, что его надо лупцевать! Ну-ка, а если ударить его посильней? Молодец, не злится!
Тот становится клоуном, его приняли в цирк. Теперь на лице его маска – он набелен и нарумянен. Он пригодился в цирке, он стал артистом… Голос его не изменился, но мы слышим, что он страдает, мучается. Особенно когда к нему приходит любовь.
Ее зовут Консуэло. Она красива, легка, изящна, как и положено верховой наезднице. Как же он не понимает, что она лишь играет с ним, веселится, видя, как он любит ее? Ему бы надо бежать от нее, как от огня, но он трогает огонь руками, всем телом, душою – и сгорает.
Спектакль очень хвалили сдержанные на похвалы таллиннские газеты. Про одного из рецензентов, который написал, что «в лице А. Солоницына театр приобрел большого мастера и, возможно, актера исключительной трагической силы», Толя, улыбаясь, сказал: