Захар Степанович родился во второй половине XVIII века, умер в первой четверти XIX-го. Был он летописцем из починка Зотово Тоншаевской волости Костромской губернии (теперь деревня Зотово находится на территории Нижегородской области). Личность грамотного крестьянина, ставшего летописцем, не может не заинтересовать.
Починок Зотово был основан почти 200 лет назад крестьянином Зотом Безденежных и Захаром Солоницыным. Оба новосела были выходцами из Касинской волости Вятской губернии.
У одного из потомков Захара Солоницына сохранился портрет, написанный масляными красками на крестьянском холсте. С холста смотрит человек, уже поживший, с длинными черными волосами, курчавой бородой, темными глазами. Взгляд испытующ, суров… В руке он держит книгу, там текст:
«Помышляю день страшный и плачу деяний моих лукавых…»
Как я выяснил позже, отыскивая, откуда взята эта строка, оказалось, она из Псалтыря. Псалтырь разбит на кафизмы (разделы), вслед за которыми при богослужении поются тропари (это краткое содержание праздника сего дня).
Искомая строка оказалась в кафизме десятой, в тропаре, идущем за Псалмом 76.
Как пишет П. С. Березин, старшие потомки Захара Степановича утверждали, что портрет написан самим Захаром. Об этом говорил в 1964 году 73-летний праправнук Захара Степановича, колхозник из деревни Тихоновская Константин Николаевич Солоницын. Он передал краеведу несколько разрозненных книг, написанных Захаром Степановичем. Это наставления и поучения в духе христианской морали. Есть у него и книги светского содержания.
Читая их, нельзя не обратить внимание, что автор получил хорошее по тому времени образование в стенах духовного учебного заведения.
В исторических статьях сборника прошлого века «Костромская сторона»[1] есть неоднократные ссылки на труд Захара Степановича, которого называли «ветлужский летописец». Использовали труд Захара и авторы «Истории Российского государства» (Москва, 1866), книги «Столетие Вятской губернии» (Вятка, 1881), другие историки.
Почему же энергичный исследователь края с незаурядными способностями, образованный человек, обладавший еще и талантом иконописца, не мог найти себе места на родине, а жил в лесной глуши?
П. С. Березин предполагает, что дело тут заключается в товарище Захара Степановича, В. Я. Колокольникове. Учились они в Славяно-греко-латинской семинарии, которая размещалась в стенах Трифонова монастыря. Это было в то время единственное среднее учебное заведение Вятской губернии.
Колокольников как лучший выпускник учится на медицинском факультете Московского университета, затем в Лейденском, Геттингенском университетах. Этого незаурядного человека по тайному приказу Екатерины II задерживают на границе при возвращении домой, отбирают письма, бумаги и под арестом отправляют в Петербург, в Тайную экспедицию. Среди бумаг Колокольникова вполне могли быть и письма его товарища Захара Солоницына. Вот почему он оказывается в починке Зотово – как подвергнутый наказанию. Вот почему и на своем автопортрете он начертал покаянные строки из Псалтыря.
«Поиски рукописей Захара Степановича Солоницына продолжаются, – пишет в своем очерке П. С. Березин. – Продолжается и изучение биографии ветлужского летописца».
И во время учебы, и в первые годы работы ничего этого о своем предке мы не знали. Но к тому времени, когда Анатолий на свой страх и риск собрался ехать в Москву, на первую в своей жизни кинопробу, отец как раз и прислал ему очерк о нашем пращуре, чтобы поддержать сына.
Анатолий никому не рассказывал об этом. Но в последние свои дни, когда мы с ним говорили о самом главном, он сказал:
– Я бы не поехал… Я бы не стал мучить себя… Но я поверил, что играть великого русского иконописца должен именно я. Потому что у кого же из актеров есть такой предок, как Захар Солоницын? Они увидели, что не самолюбие привело меня на съемочную площадку, а что-то другое… Что-то такое, о чем они не знали, а лишь догадывались. Когда они смотрели на меня, ими овладевало беспокойство… И только потом они поняли, что эта роль – моя…
Река
После войны, в сорок пятом, мы переехали в Саратов, на родину матери. Но как бы и не переехали: все равно остались на Волге. Однако и дом, и улица не походили на прежние. Мы поселились у бабушки, Анны Христофоровны, в завокзальном пригороде. Улица называлась Двенадцатый Вокзальный проезд.
Поросшая травой, с деревянными домами, садами-огородами, голубятнями, она, как и все завокзалье, очень походила на деревню.
Но когда мы отправлялись на Волгу, то, перейдя через железнодорожный мост, сразу оказывались в совершенно ином мире – городе.
Походы на Волгу были связаны со множеством впечатлений. И, чем старше мы становились, тем лучше понимали, что отношения с миром, с Волгой выяснить не так-то просто.
Река была не такой, как теперь. Она мощно несла свои воды, полные силы и жизни. Теперь Волга состоит из громадных водохранилищ. Течения почти нет, рыбы мало. Да, река была другой – с тугими и опасными воронками, с заводями, где она нежилась и как бы отдыхала после долгого бега к морю; с плесами, которыми любовался всякий, кто вырос или хоть раз побывал на Волге.
Река казалась то ласковой, доброй, и не хотелось уходить от нее до позднего вечера, пока солнце не скатывалось за дальние увалы, а вода не становилась темной; то представала коварной, предательской – подхватывала течением, и я, выгребая к берегу, чувствовал, что вода засасывает и мне уже не выбраться.
И когда, шатаясь, выходил на песок и валился, тяжело дыша, думал: «Никогда больше не буду заплывать далеко». Но проходил час-другой или день-два, и снова я смотрел, как сверкает вода под солнышком, манит, завлекает. Я понимал, что опасность не миновала, что снова могу попасть на быстрину или в воронку, и снова будут таять силы, а берег будет по-прежнему далеко. Но вода вспыхивала на солнце, и я заходил в нее, улыбаясь и ёжась, и плыл вперед.
Однажды ребята старше нас решили переплыть Волгу с Зеленого острова. Ввязались и мы с Толей. Плавали мы неплохо, но Толе нельзя было мочить голову – у него болели уши. Болезнь началась из-за того, что однажды на Зеленом Толю в ухо укусила оса. Он прихлопнул ее, но не убил, и оса оказалась внутри уха. Выкурить ее оттуда мы пытались по-разному, но безуспешно. Оса время от времени оживала, и у Толи начались нестерпимые головные боли. На пароходе, когда мы возвращались домой, он даже терял сознание. Беда казалась ужасной и непоправимой, ухо у Толи распухло, как от мощнейшего удара. Он стонал и отвечать на вопросы любопытных пассажиров не мог.
Толю выручила бабушка, которую у нас в доме звали Бабаней. Она налила подсолнечного масла Толе в ухо и заставила прыгать на одной ноге.
Оса вылилась вместе с маслом. Бабаня протерла Толино ухо какой-то настойкой и уложила его спать.
С тех пор Толя боялся, как бы что-нибудь не попало ему в уши – даже вода. Однажды это случилось, и он опять мучился.
Тогда он научился плавать почти стоя, торчком и никогда не мочил голову и не нырял.
Вот почему я был против того, чтобы он плыл с нами на левый берег Волги.
– Ничего, где наша не пропадала! – и он вошел в воду и поплыл, стараясь не отстать от ребят, которые, хихикая, поддразнивали его.
Сначала плыли кучно, но Толя стал отставать. Я плавал лучше и поэтому держался около него – на всякий случай. Кроме того, у меня был козырь: если уставал, я ложился на спину, раскидывая руки и ноги, и так выучился отдыхать.
В этот раз как назло пошла волна – сначала мелкая, потом крупней, и, когда я перевернулся на спину, решив использовать свой коронный прием, вода захлестнула мне лицо, и я изрядно нахлебался.
– Ты чего? – услышал я крик брата.
«Все нормально», – хотел ответить я бодро, но ничего у меня не получилось.
Течением нас сносило вниз по Волге. Мы теперь были далеко от того места, куда намеревались приплыть. Ребята были впереди, довольно далеко от нас, да и каждый рассчитывал только на свои силенки.
Я попробовал отдохнуть еще раз – и опять нахлебался.
Сил становилось все меньше, плыть я устал.
Толя оказался рядом и, поймав меня за бок, толкнул вперед:
– Давай!
Я разозлился, что меня больно толкнули, и опять стал продвигаться вперед.
Но недолго.
Во всем теле была вялость, силы улетучились – как воздух, выпущенный из велосипедной шины.
– Давай! – При каждом гребке Толя поворачивался ко мне. Глаза его были вытаращены и блестели.
– Давай! – И он опять больно толкнул меня.
Я увидел, что голова его мокрая, волосы слиплись: когда он толкал меня, волна накрыла его.
Небо затянулось неизвестно откуда взявшимися тучами, стало темно и страшно. Я понял, что пропадаю – больше бороться за жизнь не мог. Закрыв глаза, я пошел на дно, и ноги мои вдруг встали на песок. Из горла вырвался странный звук – то ли я хихикнул, то ли всхлипнул.
Попробовал встать на песок и Толя, но ушел под воду. Он тут же вынырнул, лицо его было перекошено от боли и досады.
Я понял, что стою на песчаной косе, и протянул Толе руку.
Он ухватился за меня и встал на дно.
В это время чиркнула молния, пошел дождь. Пробираясь вперед по песку и каждую секунду боясь потерять найденный путь к спасению, мы вышли на берег, дрожа, как щенята.
Дождик скоро прошел, выглянуло солнышко. Мы отогрелись…
Обратно на Зеленый нас перевез на лодке незнакомый рыбак, увидевший наше бедственное положение.
Дом Бабани, Анны Христофоровны Ивакиной, был разделен на две половины. Мы жили с Бабаней, а на другой половине жил старший из Ивакиных – дядя Гриша.
Кузьмы Осиповича Ивакина, деда, уже не было в живых. О нем расскажу особо – мама ездила в Саратов после кончины Бабани уже из Фрунзе, куда отца перевели из «Известий» собкором. Она и привезла оставшиеся от ее отца, нашего деда, Евангелие, Акафисты и еще его тетрадь с