– По-моему, этот человек просто давно не видел хороших спектаклей. Я ему посоветовал поглядеть на Юри Ярвета – вот кто настоящий артист… Знаешь, если мне повезет, я буду вместе с ним сниматься. Ролька небольшая у меня, но какая интересная!
По опыту я уже знал, что «рольками» Толя зовет и центральные роли. Но тут образ, который предстояло создать Анатолию, был действительно невелик по сценарному объему. Когда же я посмотрел фильм, то понял, что в структуре картины герой занял одну из ключевых позиций.
Фильм назывался «Солярис». Режиссер – Андрей Тарковский.
Занимательность, фантастичность повести Станислава Лема почти начисто исчезли в картине. Остался лишь сюжетный ход: в пространствах космоса, над незнакомой планетой Солярис находится Межпланетная станция. Несколько ученых-землян пытаются понять тайны Соляриса.
На станции появляются «гости» – живые, вполне земные существа, которые когда-то невольно повлияли на жизнь ученых.
В картине эта особенность загадочной планеты переосмыслена столь сильно, что занимательный сюжет превратился в сюжет философский.
– Человек обречен на познание. Все остальное блажь, – говорит Сарториус, герой Анатолия.
Но эти «блажь», «остальное» – как раз и мучают его. Поначалу кажется, что Сарториус лишен сомнений. Но вот он видит, что страдания Криса Кельвина (это главный герой фильма) – нешуточные. Та женщина, Хари, которая на Земле была женой Криса, а теперь послана на станцию Солярисом, лишь в самом начале была копией землянки, «матрицей», по выражению Сарториуса. Теперь она как бы проходит очеловечивание, и ей достаются страдания. Крис опускается перед ней на колени. Как раз в этот момент прорывается душа Сарториуса.
– Встаньте! Немедленно встаньте! – кричит он Крису. И когда тот поднимается с колен, с болью говорит: – Дорогой вы мой… Ведь это проще всего…
Оказывается, Сарториус переживает чужую боль как свою.
Он – человек, в нем жива совесть. В картине доктор Снаут говорит Крису:
– Ты понимаешь Толстого? Его мучения по поводу невозможности любить человечество вообще… Ну вот я тебя люблю…Но любовь – это чувство, которое можно пережить, но объяснить нельзя. Объяснить можно понятие, а любишь то… что можно потерять… себя… женщину… До сегодняшнего дня человечество, Земля были попросту недоступны для любви, ты понимаешь, о чем я? Нас ведь так мало! Всего несколько миллиардов – горстка! А может быть, мы вообще здесь только для того, чтобы впервые ощутить людей как повод для любви, а?
Образ Сарториуса оказался очень важным в понимании картины: вопрос о человеческом критерии не может быть решен путем лабораторного анализа крови. Человеком является тот, кто обладает мерой добра и зла, нравственным чувством, способностью к любви и самопожертвованию. Именно поэтому Хари – человек.
И это понимает Сарториус. Пусть она построена из нейтрино, но она любит. Пусть она наделена бессмертием – она все равно ищет и находит способ умереть ради любимого.
Так жесткий «физик», рационалист Сарториус, человек, который постоянно толкует о том, что только работа, познание оправдывают жизнь, оказывается втянутым в сферу нравственных проблем, в космос любви.
Роль Сарториуса Анатолий очень любил. Он считал, что это одна из лучших его работ в кино.
Скоро он получил еще один киносценарий, где тоже речь велась о любви. Правда, не в космических, а в градостроительных масштабах. Поначалу сценарий так и назывался – «Градостроители», но потом автор дал ему иное название – «Любить человека». Этот сценарий Сергей Герасимов писал в расчете на индивидуальность Анатолия.
– Представляешь, Герасимов пригласил меня к себе, – рассказывал Анатолий. – Я зажат, не знаю, о чем говорить. А он держится приветливо, шутит. Достает из стола фотографию и протягивает мне: «Посмотрите». Смотрю – я. Видимо, моя фотопроба, потому что костюм дореволюционного покроя, совсем недавно мне предлагали одну такую роль… «Ну что? – спрашивает Герасимов. – Похож?» – «На кого? На вашего героя?» Он улыбнулся, говорит: «Да, ведь это мой отец». Почему-то на меня это сильно подействовало, и я решил сниматься, хотя не был уверен, что роль Калмыкова – моя.
Вот одно существенное замечание режиссера, о котором упомянул журналист «Советского экрана» (№ 1, 1972): «Когда я спросил Сергея Аполлинариевича, что было бы, если, скажем, по каким-либо причинам Солоницын не мог играть эту роль, он ответил: «Значит, не стал бы ставить этот фильм. Так же, как не было бы фильма «У озера», если бы Лену Бармину не играла Белохвостикова и директора комбината Черных – Шукшин. Других исполнителей быть не могло».
Работать с Герасимовым было непросто. Анатолий рассказывал:
– Он ставил ясные и четкие задачи. И вот однажды мне показалось, что как-то уж больно все просто. А роль хотелось сделать как можно интересней. Мы заспорили. Герасимов сказал: «Хорошо, делайте так, как вы хотели». И всем сказал: «Вот видите, актер не побоялся режиссера, заставил меня изменить большой эпизод».
Сняли. Он говорит: «Прекрасно». А глаза хитрые. Лишь потом я понял, почему. Когда смотрели материал, я увидел, что идеально выполнил то, что ему нужно. Вот тебе и «простые» задачи…
Анатолий пригласил меня на съемку. В просторном павильоне студии Горького работали сразу две группы. За основной площадкой расположились свердловские документалисты, которые делали фильм о Герасимове. Режиссер держался так, будто никто за ним не наблюдает: иронизировал, напевал. Старая актриса, игравшая эпизодическую роль, все время путала текст, никак не могла запомнить три фразы. Но и это не огорчало режиссера. Он терпеливо поправлял актрису, подбадривал ее. Вообще съемка была организована замечательно. Все команды выполнялись мгновенно, никто не спорил, не путался под ногами, как у Шамшурина и Лонского, встреча с которыми была еще так свежа в моей памяти. Но вот странность – в этой идеально организованной съемке актерам было как будто неудобно.
Пожилая актриса наконец сказала свой текст правильно.
Анатолий повел меня в буфет, спросив обычное:
– Ну как?
– Да нормально. Ты такой красавец – прямо спасу нет.
– Тише ты, – одернул меня Толя, а человек, стоявший в очереди впереди нас, повернул голову и лукаво улыбнулся. Его лицо показалось мне таким знакомым, что я чуть было не поздоровался, но вовремя вспомнил, что нахожусь на киностудии. Все же не терпелось спросить, кто это, но тут к Анатолию подошел невысокий худощавый человек с густыми, рано поседевшими волосами, с грузинскими усами и в очках. Он серьезно и значительно стал говорить о том, как хорошо Анатолий снялся в последней картине. Толя мялся и не знал, куда деть руки: он всегда чувствовал себя крайне неловко, когда его хвалили, а тут смущался даже больше обычного.
Человек, стоявший впереди, явно потерял к нам всякий интерес и даже хмыкнул, когда похвалы в адрес Анатолия оказались в превосходной степени.
– Кто это был? – спросил я брата, когда мы вышли из буфета.
– Да так, режиссер один.
– Нет, тот, что стоял впереди нас.
– Ты разве не узнал? Это же Шукшин. Все никак не могу с ним познакомиться… – Анатолий показал на табличку, прикрепленную к двери одной из комнат студии. Там было написано: «Печки-лавочки».
Много позже, как-то побывав в гостях у Алексея Ванина, постоянного шукшинского актера, Анатолий спросил его:
– Что же Макарыч меня ни разу не пригласил сниматься?
– Он тебя побаивался. Говорил, мол, слишком умный… А вообще-то к тебе он хорошо относился.
Фотография Шукшина стояла у Анатолия на книжной полке, рядом с фотографией еще одного режиссера, которого он очень любил. Это была Лариса Шепитько.
…Многие зрители запомнили Анатолия как раз по роли архитектора Калмыкова. Чувства этих зрителей хорошо выразила наша мама: «Ты там такой хороший, сыночек. Прилично одет, красивый. Жена такая хорошая».
Анатолий смеялся. Он знал, что мама пришла в ужас, когда увидела его в роли фашиста в фильме «Зарубки на память». Что ж, наконец-то угодил вкусу родителей. Вздыхал: новая роль, наверняка, опять не понравится маме…
Клоун Тот, Игнат из шолоховских «Донских рассказов», наш современник Калмыков – какие разные образы, какие разные характеры! Но именно в умении создавать разные характеры, как бы выхваченные из человеческого космоса, и видел Анатолий свой актерский долг, актерский профессионализм.
Любимый город
Анатолий находился в приподнятом состоянии духа. С тихой радостью смотрел он на величественно-торжественные ансамбли Ленинграда в белом кружеве легкого снега, который медленно падал – как с колосников в театре.
Любимый город
Может спать спокойно, —
тихонько напевал он, чуть иронически улыбаясь над собой.
– Не могу привыкнуть, что стал ленинградцем, – говорил он мне. – Все кажется, что в командировке и завтра надо будет уезжать отсюда. А не хочется… По-моему, нет прекрасней города…
– Никуда ты не уедешь. Вот рванешь пару-тройку ролей, и дадут тебе квартиру в самом центре, вот увидишь.
– Господи, ты так и будешь всю жизнь носить розовые очки. Ну, пошли в общагу?
Его поселили в театральное общежитие. Кроме Толиной семьи, там жили еще двое новобранцев Театра имени Ленсовета.
Каждому было дано по комнате. Но жизнь шла на кухне: здесь обедали, ужинали, мечтали, спорили, и дух искренности, дружбы, надежды на счастье и успех витал над столом, который выдвигался на середину…
Мне пора было уезжать, но я все тянул с отъездом: уж очень хорошо было находиться в прекрасной атмосфере товарищества, среди талантливых людей. В Ленинград я приехал на совещание молодых литераторов Северо-Запада. Мою первую книжку похвалили и рекомендовали меня в члены Союза писателей. Я с восторгом рассказывал Анатолию о писателях, которые поверили в меня: Вере Казимировне Кетлинской, Анатолии Пантелеевиче Соболеве, Радии Петровиче Погодине.
Приходил Арсений Сагальчик (это он опять пригласил Анатолия работать вместе), приходил Игорь Владимиров с Алисой Фрейндлих. Смеялись, рассказывали всякие истории, мечтали.