Качалов старается как можно проще произносить все монологи Гамлета».
Именно по этому пути шли Андрей Тарковский и Анатолий Солоницын, стремясь максимально приблизить Гамлета к зрительному залу. Биограф Качалова Н. Чушкин написал: «… он был думающий, а не действующий Гамлет», и это как будто сказано о герое спектакля Театра имени Ленинского комсомола.
Любопытно, что как раз за это наша критика ругала Анатолия. Те критики, которые не приняли Гамлета Анатолия, главный аргумент формулировали почти слово в слово, как Н. Чушкин, только не в положительном, а в отрицательном смысле.
Конечно, в 1977 году вовсе не восстанавливался спектакль Станиславского 1911 года. Нет, была опора на традицию, а на ее основе – движение вперед, со своей, глубоко оригинальной концепцией.
Одной из самых впечатляющих сцен спектакля была сцена объяснения Гамлета с матерью.
Вот он заходит к ней. Лицо искажено страданием. Он высказывает все, что мучило его душу. Он не обвиняет мать, он страдает вместе с ней, мучаясь несовершенством человека:
Стыдливость, где ты? Искуситель-бес!
Когда так властны чувства над вдовою,
Как требовать от девушек стыда?
Мать истерзана, убита:
Гамлет, перестань!
Ты повернул глаза зрачками в душу.
Страдание очищает и мать, и сына.
Конец. Подиум, который был брачным ложем, сценой, троном, теперь стал могилой. И вдруг…
– Смотрите! – вскрикивает кто-то, и все видят, как Гамлет поднимается. Тихая улыбка на его лице. Он протягивает руку и поднимает Лаэрта, Клавдия, мать, гладит всех, прощая.
Вот почему он не вступал в борьбу. Он знал, что будет убивать, знал, что станет таким же, как они, властители Эльсинора, если начнет действовать. А теперь, когда все кончено, дух его освобожден, и он может обнять, как брата, даже Клавдия.
Трижды поет петух, видение исчезает…
…После премьеры в крохотной комнатке Анатолия разместилось человек десять. Были здесь друзья-свердловчане, специально приехавшие на премьеру, были и случайные люди. Режиссер сразу же после спектакля уехал домой.
Все поздравляли Анатолия, провозглашали здравицы в его честь. А он никак не мог прийти в себя – был бледен и отрешен.
Среди общих похвал кто-то сказал, что в спектакле не хватает накала чувств.
Анатолий встрепенулся:
– Да если бы режиссер разрешил, от моих страстей кулисы бы рухнули! – голос его зазвенел. – Но в том-то и дело, что наш Гамлет совсем другой! А, да что говорить! Я играл плохо. Если бы у меня были хоть какие-то условия… Хоть какой-то свой угол… Мне же почти не давали работать! – неожиданно слезы полились из его глаз. – Я бы сыграл в сто раз лучше!
– Толя, успокойся, ну что ты!
– Толенька, да ты играл великолепно…
– Нервы ни к черту, – он вытирал слезы, но они никак не останавливались. – Извините… Да не надо меня успокаивать! Ничего, это только первый спектакль… Еще посмотрим…
Роль Гамлета оказалась последней театральной работой Анатолия. В тетрадке, где он делал записи для себя, есть выписка из дневника Жюля Ренара:
«Шекспир, Шекспир! Ты всегда говоришь: “Шекспир!” Шекспир в тебе – найди его».
Нет ничего дороже
О встрече мы договорились по телефону. Я нашел дом, где она жила, вошел во двор и сразу увидел ее – она была очень приметна. Длинные желтые волосы, узнаваемое с первого взгляда лицо, порывистость гибких движений. Ее сын играл в песочнице, а она за ним наблюдала.
Впереди меня шли мужчина и женщина.
– Смотри, Маргарита Терехова! – сказал с энтузиазмом мужчина.
– Тише! Ну что ты уставился, идем, – женщина почти силой затащила своего спутника в подъезд.
Я подошел и поздоровался. День теплый, во дворе тихо, и меня вполне устраивает разговор именно здесь.
– «Гамлета» видели? – спрашивает она.
– И на съемках вас видел, в подмосковном Тучкове, помните?
– Да-да, припоминаю… А нравится вам «Зеркало»?
– Нравится. Я знаю, что Тарковский считал «Зеркало» лучшим своим фильмом.
Она еще задает вопросы, и впечатление такое, что не я приехал ее расспрашивать, а она меня. Но скоро я привыкаю к ее стремительным вопросам, и она, кажется, привыкает ко мне, потому что начинает говорить спокойней и по существу.
– Я знала, что Анатолий будет сниматься в «Зеркале». Кино такое, что сразу не поймешь, что к чему. Тем более Тарковский не говорил мне о том, чем завершится судьба моих героинь – я ведь играла две роли, матери и жены. Честно признаюсь: многое из того, что говорил режиссер, я не понимала. Толя мне очень помог.
Он держался просто, как давний товарищ. А эпизод был сложным, я боялась, что у меня ничего не получится. Толя очень располагал к себе – шутил, подбадривал. С ним было легко…
…Мария сидит на прясле, на краю поля, не отрываясь, смотрит в сторону дороги. Посредине поля растет куст, там дорога поворачивает. В поле появляется человек, скрывается за кустом.
Мария загадывает: «Если он появится слева от куста, то это он, если справа, то не он, и это значит, что он не придет никогда».
«Он» – это муж. Быть может, убит на войне или просто-напросто нашел другую женщину.
Прохожий выходит слева от куста. Лысоват, одет, несмотря на жаркий день, в просторный чесучовый костюм, с саквояжем…
Он беспричинно улыбается и начинает говорить с Марией так, будто давно и хорошо ее знает. Она не понимает, по какому праву он так свободно разговаривает с ней.
– Я сейчас мужа позову, – говорит Мария.
– Да нет у вас никакого мужа, – отвечает он уверенно, садится рядом с ней, прясло ломается, и они падают на траву. Он заразительно смеется:
– Как интересно упасть рядом с красивой женщиной!
И вдруг начинает рассуждать:
– А вам никогда не казалось, что растения чувствуют, сознают, может быть, даже постигают? И деревья, и вот тот куст никуда не бегают… Это мы все бегаем, суетимся, пошлости говорим…
Она ничего не понимает. Видит, что он поцарапался.
– У вас кровь.
– Пустяки, – он как будто возвращается к жизни, улыбается.
– Вы приходите к нам в Томшино. У нас даже весело бывает.
Размахивая своим саквояжем, он уходит по тропе, скрываясь за тем же кустом, из-за которого появился.
Неожиданно налетает порыв ветра – наклоняет траву…
Как будто вздохнуло пространство. Как будто движение судьбы материализовалось в этом порыве ветра…
– Вроде ничего не произошло, верно? – вспоминает Терехова. – А на самом деле? Что-то такое возникло в воздухе, что-то как током душу пронзило… Я помню, что вся сцена была снята одним планом. Вы понимаете, что это такое? Камера все время движется, потом никакие склейки при монтаже не нужны. И дубль был всего один. Это же настоящая школа мастерства!
Я киваю, вспомнив, как однажды Анатолий мне сказал, что именно этот эпизод разбирал на занятии Сергей Герасимов, втолковывая ученикам, насколько сильной может быть изобразительная пластика киноязыка.
– А как он работал над Гамлетом! – продолжает вспоминать Маргарита Терехова. – Для него не существовало ничего, кроме роли. Я играла Гертруду. Признаюсь, у меня было мало спектаклей, которые бы я так любила и так хотела играть, как «Гамлета». Театр Ленинского комсомола, где шел этот спектакль, был на гастролях в Ереване. Инна Чурикова заболела, и играть Офелию было некому. Вторая исполнительница роли Гертруды в театре была, и мне предложили ввестись на роль Офелии.
Надо было видеть, как работал со мной Анатолий. Оберегал от житейских неурядиц, посторонних разговоров, стараясь все сделать так, чтобы я сосредоточилась на роли. Во время спектакля он по собственной инициативе суфлировал мне и сделал это естественно и хорошо. Его природная скромность исключала всякое панибратство, с ним я чувствовала себя уверенно, знала, что он поможет и защитит. Когда я думаю о нем, я вспоминаю «Гамлета», вспоминаю съемку в тот летний день в Подмосковье. В поле растет одинокий куст, Анатолий скрывается за ним, и теперь я понимаю, что уходит он навсегда…
Я тоже помню тот летний день.
«Тучково», – сказал мне брат по телефону. Название это я услышал впервые, оно ни о чем не говорило, как, скажем, Абрамцево, Переделкино. Я сидел в электричке у окна. Летний день медленно потухал. Пейзажи за окном были тихие, после московской суеты это ощущалось особенно. Сейчас я увижу брата… Странно: чем настойчивей мы стремились к тому, чтобы жить в одном городе, одним домом, тем настойчивей жизнь растаскивала нас в разные стороны. Но встреч у нас отнять никто не мог. Электричка остановилась, я вышел из вагона и огляделся. Теперь мне предстояло ехать автобусом до сельхозтехникума, который находился где-то неподалеку от поселка. Там и обосновалась съемочная группа. Пока я выяснил, как добираться до техникума, пока ждал автобус, стемнело и похолодало.
Автобус ехал медленно. Оказалось, что в техникум он не идет, что от развилки дорог мне надо будет добираться пешком.
Пьяный дядька, без рубахи, в грязной майке, все пытался затянуть песню, его товарищи, пьяные чуть меньше, обрывали его.
Но вот наконец развилка дорог, автобус скрылся в темноте, стало тихо.
Я шел пешком по дороге, освещенной луной. Недвижно стояли хлеба, высокие и темные.
Впервые за день я подумал, что могу не встретиться с братом: может, иду не туда? Да и как разыщу его ночью?
Я попытался успокоить себя тем, что обычно всегда его находил. Однако тревога не проходила. Дорога поднялась на взгорок, впереди я увидел огоньки. Вспомнились мне шпили Марселя Пруста, о которых когда-то рассказал Тарковский.
Я подошел к двухэтажному каменному дому, нашел комнату Анатолия. До меня донеслось: «Нет, совсем не так! Просто тебе интересно, ты посмотрел…»
Я постучал. Толя открыл дверь, увидел меня, засмеялся, обнял…
– Как добрались? – спросил Тарковский. – Можно было заблудиться.