причину, почему он стал таким. Чаще всего злобным становится человек, совершивший какую-то гадость – вольно или невольно… Рыбник в романе – вообще олицетворение зла, и мне было интересно создать образ, который читался бы и как философское обобщение…
Примерно так он рассуждал. Картина режиссеров Алова и Наумова во многом ему нравилась – стилем, колоритом эпохи, серьезностью изображения человеческих страстей. Жаль, что в окончательном варианте фильма роль Рыбника оказалась сильно «урезанной».
Сразу за нашей дачей поднимался довольно высокий холм, и, забравшись на него, мы любили сидеть и смотреть на долину, зеленеющую внизу, на горы, вид которых никогда не надоедал.
Вспоминали, говорили о будущем…
– Ролька одна будет у меня интересная, – сказал как-то Анатолий, – настоящее приключение!
– Ты будешь отважный герой-разведчик. Взломаешь сейф, пройдешь сквозь огонь, воду и медные трубы…
– Почти угадал, – он улыбался. – Вода будет, труба тоже… И сейф… Только я не стану его открывать, скажу монолог перед закрытой дверью – и уйду.
– Сказка, что ли? Можешь яснее сказать?
– Яснее пока сказать трудно… Но знаешь, чем это приключение будет отличаться от других? Нет? Тем, что охоту за нашими героями будет вести совесть! Вот так. Батька Гринько будет играть такого многоопытного профессора, Саша Кайдановский – проводника нашего, а я буду писателем… Так что сейчас, можно сказать, изучаю материал, – он толкнул меня и засмеялся: – Пошли, Толстоевский!
Батькой еще с первого своего фильма Анатолий звал Николая Григорьевича Гринько. Этого замечательного артиста он очень любил, и тот платил ему тем же.
Речь Толя вел о «Сталкере». Предполагалось, что съемки будут в Средней Азии, где-нибудь в пустыне. Но Тарковский, как обычно, принял неожиданное решение, выбрав натуру в болотистой местности под Таллинном, где находилась заброшенная электростанция.
Телеграмма пришла, как всегда, внезапно, и в тот же день Анатолий улетел в Москву.
«Сухой тоннель»
…Туман клочковатый, на глазах тающий в сером воздухе, насквозь пропитанном водяной пылью. Земля грязная, в мелких лужицах, а там, за клочьями тумана и серой массой воздуха, – смутные очертания вагонов, какие-то строения, переплетения железнодорожных путей.
Среди этой серости, грязи совершенно чужеродным телом выглядит роскошный автомобиль, матово поблескивающий черной лакированной поверхностью. Пришельцами из другого мира выглядят и два человека, стоящие у машины, – философствующий нетрезвый мужчина в длинном черном пальто и эффектная, в палантине, высокая женщина с надменным лицом.
Анатолий играл вот этого изверившегося, изработавшегося модного писателя. Спутницу, вероятно, писатель только что прихватил на каком-нибудь светском рауте.
Сейчас должен подойти проводник – здесь проводника зовут Сталкером, – и они отправятся в путь, в Зону.
Зона возникла от падения небесного тела. Там с людьми происходят странные приключения: если доберешься до Комнаты и войдешь в нее, сбываются твои потаенные мечты. Но у Комнаты есть загадочная особенность: она осуществляет именно потаенные мечты, те, которые являются сутью твоей натуры.
Ты можешь предполагать, что ты порядочный, хороший человек, идешь в Комнату, например, для того, чтобы спасти брата, а Комната выдает тебе груду золота. Именно так случилось со сталкером по кличке Дикобраз. О Дикобразе сказано, что после приговора Комнаты он повесился.
Сталкер – это не просто проводник. Это специалист по Зоне, знаток ее особенностей и тонкостей. От повести Стругацких «Пикник на обочине» в фильме осталась лишь фабула. Режиссер поместил героев в нарочито прозаическую обстановку, отказавшись от фантастической атрибутики, от действия, столь напоминающего американские фантастические романы. По сравнению, скажем, с «Солярисом» «Сталкер» – это полное освобождение от экзотики, сосредоточенность на внутреннем мире героев. Их поведение определяется грозными вопросами совести: кто ты есть? Зачем пришел в этот мир? Чего хочешь – золота, славы или чего-то иного, связанного с жизнью духа?
Не сразу поймешь, что три героя фильма – это три ипостаси современной цивилизации. Сталкер олицетворяет собою веру, Писатель – культуру, Профессор – технократию.
Вот они впервые встретились все вместе в какой-то пристанционной забегаловке… Первые вопросы друг к другу, первое приближение к существу характеров…
В одном из павильонов «Мосфильма» шло озвучание этого эпизода. Предполагая, что работа продлится час-другой, Анатолий предложил мне побыть с ним, чтобы потом вместе отправиться к нашему другу. Я согласился, уселся в уголке павильона.
«Начали», – раздалась команда режиссера, который сидел за пультом, отгороженным от павильона толстым стеклом.
На экране возникло изображение. Николай Гринько, Александр Кайдановский, Анатолий встали у микрофонов, около которых на пюпитрах лежали листки с текстом.
П и с а т е л ь…Вот прочитает мои книжки какой-нибудь умный мальчик и в один прекрасный день заорет на весь мир про голого короля… А пройдет еще сто лет, и какой-нибудь авторитетный идиот объявит меня гением. И такие случаи бывали…
П р о ф е с с о р. Господи! И вы все время об этом думаете?
П и с а т е л ь. Боже сохрани! Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно…
П р о ф е с с о р. Наверное, невозможно писать и при этом все время думать, как ваш роман будет читаться через сто лет.
П и с а т е л ь. Натюрлих! Но, с другой стороны, если через сто лет его не станут читать, то на кой хрен его писать? Скажите, профессор, ради чего вы впутались в эту историю? Зачем вы идете?
П р о ф е с с о р. Н-ну… что может физику понадобиться в Зоне? А вот что нужно в Зоне писателю? Модный писатель, женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями.
П и с а т е л ь. Вдохновенье, профессор! Утеряно вдохновенье. Иду выпрашивать.
П р о ф е с с о р. То есть вы исписались?
П и с а т е л ь. Что? Пожалуй… В каком-то смысле.
С т а л к е р. Простите. Пора.
Я привел не весь текст эпизода – он начинался с разговора у машины, но ту часть записали быстро – с двух-трех дублей.
Ушла актриса, игравшая светскую красавицу, потом ушел Кайдановский, потом и Гринько. Режиссер не отпускал только Анатолия, снова и снова заставляя его произносить текст. Запись теперь шла частями, по фразам, даже по отдельным репликам. Анатолий произносил текст на разные лады, с разными оттенками, но режиссеру ничего не нравилось. Он то и дело выбегал из-за пульта в павильон, подходил к Анатолию, объясняя, что ему нужно:
– Ну, он изверился в себе… и в то же время язвит… Никому не верит, продолжает сомневаться… Понимаешь, в жизни наступает такой момент… Да разве ты не знаешь, Толя?
– Знаю.
– Ну вот. Давай попробуем еще.
Новая запись. Опять режиссер входит в павильон:
– Не то, Толя, совсем не то… Как же тебе объяснить…
– Да не надо мне ничего объяснять. Давайте писать.
Запись. Опять режиссер недоволен. Так продолжалось два часа, режиссер объявил перерыв.
В коридоре нас ждал Николай Григорьевич Гринько.
– Толя, не понимаю, чего он от тебя хочет.
– Ничего, батька, сейчас все будет в порядке.
– Да и так все в порядке. Как вы считаете, Леша?
– По-моему, Толя все делает очень хорошо, – сказал я искренне.
Гринько склонился к нам, заговорил шепотом:
– Он и сам не знает, чего добивается… Вспомни, Толя, как поступил Саша…
– Так ведь это Саша. Пойдемте перекусим.
– Нет, я пойду в гостиницу. Готовлю себе сам… Послушай меня, Толя…
– Не беспокойтесь, Николай Григорьевич…
Гринько улыбнулся своей особенной, почти детской улыбкой, развел руками и ушел.
– Вот так и работаем, – печально сказал Анатолий. – Саша со съемок уезжал. Потом за ним гонца посылали. Знаешь, сколько раз приходилось каждый план переснимать? И не только из-за брака пленки. С начала съемок и до сего дня группа сменилась полностью – кроме актеров, разумеется. А операторов было три. Целая история. Идем.
Запись продолжалась еще три часа. Я поражался какому-то отчаянному терпению Толи. Потому что уже не раз и не два в дело встревали звукорежиссер, техники. Они были язвительно-нервны, насмешливы. Один из них прямо сказал, что на запись надо приглашать профессиональных людей. Анатолий стоял, опустив голову.
Звукорежиссер пытался остановить запись, давал советы Тарковскому, но тот все его слова пропускал мимо ушей.
Смена подходила к концу.
Еще один дубль…
Тарковский выбежал из-за пульта в павильон:
– Слушаем! Включилась запись…
Голос Анатолия был глубоким, скорбным, насмешливым и саркастичным… Он вбирал в себя столько оттенков, столько нюансов, каких не было ни в одном из предыдущих дублей. Голоса других актеров показались мне плоскими, однотонными… Но ведь это так и надо для эпизода!
– Вот, умеешь ведь! – Тарковский улыбался. – Натюрлих? Ах, Толя, плохо у тебя с иностранными языками. А вот с русским – замечательно! – он хлопнул в ладоши: – Смена окончена!
Мы вышли в коридор, закурили.
– Как? – спросил Толя.
– Понимаешь, сначала мне хотелось набить ему морду. Мне казалось, что он просто издевается… С другими актерами так, как с тобой, не работает, а на тебя навалился… Но, Толя, последний дубль действительно получился прекрасным!
– Вот-вот, другие-то не могут столько терпеть, ты это верно заметил. А надо терпеть, Леша, профессия такая… Знаешь, не пойдем мы ни в какие гости, очень лечь хочется.
Ехали мы на студийной машине. Тарковский шутил, смеялся. Вел он себя так, как будто не было тяжелейшей смены, как будто он ни с кем не спорил и не вступал в острейший конфликт, который в любую минуту мог обернуться скандалом. Но страсти кипели внутри, никто не взорвался, если не считать выпадов техников.
– Ну, до завтра, – попрощался режиссер. – Учти, Толя, там текст сложнее. А может быть, и проще! – он засмеялся и вышел из машины. Одет он был в лыжную шапочку с помпончиком, в приталенный тулуп, в сапожки. Усы воинственно топорщились, а глаза блестели.