Я задумался.
– Может быть, когда он рассказывает Анне Григорьевне о своей гражданской казни?
– Сначала и я так думал. А вот тот эпизод, когда он приходит к Сниткиной, а там ее жених, студенты… Когда они к нему с претензиями…
– И где он падает в припадке?
– Да.
– Мне показалось, что похоже на сцену из «Идиота», в гостиной у Епанчиных, где Мышкин разбивает вазу.
– Наверное… Но Анна Григорьевна видела, как он падает в припадке, и, может быть, тогда-то и решила его любить всегда, потому что увидела глубину его страданий – в том числе и физических.
– Да я не спорю. Сцена хорошая. Когда ее будете снимать?
Он тихо улыбнулся.
– Уже сняли. Знаешь, это пока единственное, что мне кажется неплохим…
Лицо его опять осветилось – как от чистого пламени, которое словно бы зажглось в его душе и отсветом пало на щеки, глаза…
– Выкладывай, что у вас там было. Вижу по глазам.
– Только ты не болтай никому, понял? – всегда он начинал с этих слов, когда хотел сказать мне что-нибудь важное. И я все хранил в тайне, как он и просил, – до той поры, пока не взялся писать эту книгу.
– Понимаешь, они мне стали аплодировать. Вся группа. В кино это не принято, это вроде как против правил приличия. А они хлопали, и Зархи никому не сделал замечания. Потом еще один дубль – и опять аплодисменты. Глупо, конечно. Но ребята сказали, что не смогли сдержаться. Ну вот, хвастаюсь… Но я чувствую и без аплодисментов, что сцена эта получилась. Стал нащупывать характер… Однако стоит сказать себе: «Это Достоевский», как сразу кажется, что играю совсем не то…
На следующий день в павильоне «Мосфильма» я пристроился за камерой, чтобы никому не мешать и все видеть. Вот появился Анатолий в гриме Федора Михайловича – рыжеватые усы и борода, сократовский лоб… Темно-коричневый, в мелкую клеточку сюртук, такого же цвета панталоны, белье белоснежное, галстук… Все так, как записала в дневнике Анна Григорьевна, а что-то как будто и не так… Да, есть только намек на сходство…
Снимался тот эпизод, когда к Достоевскому приходит полицейский офицер и приказывает делать опись имущества за неуплату долгов.
– Да объясните же мне наконец, что все это значит? – вскрикивал пораженный Анатолий, и лицо его менялось, бледнело, принимая вид беззащитный и обескураженный. И в то же время внутренняя убежденность, что он ни в чем не виноват, и что его гнусно дурачат, и что он не позволит этого, была написана на его лице.
– Господин Стелловский, с коим имеете вы форменный контракт, – отвечал офицер, – отнесся к нам в часть с тем, что ежели не вернете ему в ближайшее время долга, то заключить вас в долговую тюрьму, а имущество пустить с молотка.
– Как в тюрьму? – прошептал Анатолий, и тут во мне будто кто-то вскрикнул: «Похож!»
Режиссер Александр Зархи похвалил Анатолия и объявил съемку оконченной.
Анатолий переоделся, и мы пошли в гостиницу.
Такая же стандартная комнатка, как и в гостинице «Владимир» почти двадцать лет назад… Только на стене висит репродукция не «Троицы», а портрета Федора Михайловича… Да, как будто жизнь началась сызнова…
Анатолию было сорок пять лет.
Как и его герою, когда тот в 1866 году диктовал «Игрока».
Как и его герой, Анатолий после семейной катастрофы сделал предложение девушке, которая была вдвое моложе.
Как и его герой, Анатолий встретил ответную любовь – она преобразила всю его последующую жизнь.
А разве работал Анатолий не в сходных обстоятельствах?
«Вот, приходится роман на почтовых гнать», – говорит в сценарии Федор Михайлович Анне Григорьевне.
Как «на почтовых» снимался и фильм.
Срочно надо было сдавать вступительный взнос на кооперативную квартиру – Анатолий оказался в долгах как в шелках.
Я сказал обо всем этом брату.
Он улыбнулся:
– Думаешь, они об этом знают? Взяли-то меня как серьезного, надежного профи, вот и все.
– Но все же удивительно…
– Перестань. Это твои литературные натяжки. Лучше скажи: похож я на Достоевского? В гриме?
– Похож, только сначала надо привыкнуть.
– Это ничего… К нему вообще надо долго привыкать: все время ошеломляет, – он раскрыл тетрадку и прочел: «Человек есть тайна. Ее надо разгадывать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком», – Анатолий закрыл тетрадь.
– Представляешь, ему было семнадцать лет, когда он написал это – брату, в письме. Семнадцать лет, а уже все про человека понял.
Вот ведь что… С какой личностью дело-то имеем…
«Почтовые» в срок примчали картину. Напряжение работы Анатолий выдержал, но устал так, как никогда раньше не уставал. Когда я приехал на премьеру, то застал его больным – он старался не выходить из дому.
«Парадная» премьера, с представлением группы зрителю и т. д., уже прошла. Я попал в Дом кино на очередной просмотр нового фильма. Но Александр Григорьевич Зархи все же вышел на сцену и сказал о картине несколько пояснительных слов.
– Мне сказали, что Анатолий Солоницын здесь, в зале. Но он человек скромный, поэтому и не вышел сюда, на сцену… Надо ли говорить, как наша группа обязана ему…
Анатолий сидел, сцепив пальцы и опустив голову. И вот в тот момент, когда должен был погаснуть свет, Анатолий вдруг резко встал – как будто в нем внезапно распрямилась стальная пружина.
– Дом кино! – высоко, почти фальцетом выкрикнул он, обращаясь не к случайным посетителям, а к профессиональным людям кино. – Если вы любите Достоевского так, как я… Если вы понимаете, кем он был и кто он есть для России, – глаза его неожиданно заблестели от слез, – и если вам когда-нибудь придется делать фильм о нем, – он выбросил руку вперед, показывая на экран, – постарайтесь это сделать лучше, чем сделали мы!
Он сел, дыша прерывисто, как после марафона.
– Толя, успокойся, ну что ты… Ну зачем ты вскочил?
Свет погас, по экрану пошли титры.
– Не знаю… Тяжело как-то… Я пойду… Буду ждать тебя там, внизу, – и он, согнувшись почти пополам, чтобы никому не мешать, направился к выходу.
Я хотел пойти следом, но стремление посмотреть картину пересилило.
Шел фильм, и мне казалось, что на белом полотне разыгрывается не столько судьба Федора Михайловича, сколько судьба брата, который, чтобы никто об этом не догадался, надел костюм прошлого века, отрастил усы и бороду и назвался писателем. В этом фильме, как ни в каком другом, Анатолий был самим собой – в чувствах, интонациях, жестах… Как будто ничего не играл.
Анну Григорьевну Сниткину в фильме сыграла актриса Евгения Симонова, лауреат Государственной премии СССР. Она рассказала:
«Я познакомилась с ним задолго до того счастливого момента, когда мы встретились на съемочной площадке. Нас подружил Александр Кайдановский, и в ту первую встречу, приглядываясь к Анатолию, поражаясь многим его человеческим качествам, я подумала: “Вот бы когда-нибудь сыграть вместе!” Потом он стал для меня дорогим человеком – таким же, как и мой учитель Катин-Ярцев. И вот, когда я приехала по приглашению Александра Григорьевича Зархи на съемочную площадку фильма о Достоевском, каково же было мое изумление, радость, счастье – я узнаю, что буду играть с Солоницыным и с Катиным-Ярцевым!
Кому неизвестно, что мало на земле рождалось таких женщин, как Анна Григорьевна, – способных на такое самопожертвование, такое служение, такое понимание своего мужа, своей и его судьбы…
Хорошо сказано у поэта: “…больше российской словесности так никогда не везло”. Действительно, трудно в мировой литературе найти такую жену у писателя, какой была Анна Григорьевна…
Я вглядывалась в черты Анатолия Солоницына, стараясь увидеть в нем то, что было присуще Достоевскому. И находила человеческое сходство, находила! Анатолий всю жизнь был неустроенным человеком в быту, да и не похож он был внешне на артиста.
Был абсолютно без позы, не мог ничего добиваться, ничего требовать, не мог – не хотел просто, не считал, что это прилично. Ему было негоже просить то, что другие брали без стеснения. Мне, которая ему в дочери годилась, говорят: Женя, извини, завтра за тобой не придет машина, потому что шоферы выходят на работу в восемь, а тебе надо быть раньше. А ему: Толя, а ты приедешь, как обычно. А он жил в Люберцах. Он женился, жил в коммунальной квартире, и то не в своей. Интеллигентный, добрый невероятно совершенно, образованный, очень тонкий человек, выдающийся артист. Я спросила: “А как вы обычно едете?” – “Как? Никак. На электричке”. Александр Кайдановский всегда его ругал за это, он с ним ссорился жутко, считал, что для Солоницына это непозволительно: “В электричке, в давке? Почему? Как это так? Пусть такси оплачивают. Это не может быть так”. – “Я приеду, приеду, – говорил Анатолий, – только Сане не говори, пожалуйста, он будет расстраиваться”. Вот такой это был человек…»
Фильм «26 дней из жизни Достоевского» представлял наше советское кино на 31-м Международном фестивале в Западном Берлине.
Вот что писали газеты: «В фильме выделяется игра Анатолия Солоницына. В сочетании с искренней непосредственностью Евгении Симоновой все вместе приоткрывает занавес над таинством создания гениальных художественных произведений, над личностью великого человека, которым восхищается весь мир» («Дивельт»).
«Большой успех выпал на долю нашего фильма “26 дней из жизни Достоевского”» («Советская культура»).
Памятный приз «Берлинале» – «Серебряный медведь» присужден Анатолию Солоницыну за лучшее исполнение мужской роли.
«Думаю, что присуждение высокой награды нынешнего фестиваля по праву отмечает исключительно проникновенное мастерство, своеобразную манеру подачи такой сложной личности, как великий русский писатель-философ», – сказал мне итальянский кинорежиссер Марко Беллоккьо.
Мне довелось поговорить и с известным актером «Шиллер-театра» Герхардом Хаазе. Он сказал: «Если мне придется воплощать образ Достоевского, я многое возьму у Солоницына. Поистине чудесный фильм. Мне очень импонирует и работа Евгении Симоновой, создающей образ, полный обаяния, доверчивости, искреннего самопожертвования».