«Самый выразительный план у Анатолия в картине – это, на мой взгляд, финальный план, – сказал режиссер. – Вот открыли памятник, вот идут пионеры… Малинин смотрит на них…
Он понимает, что теперь никакому следователю не докопаться до обстоятельств аварии. Да и нужно ли это? Здесь стоят люди…
Люди, которых я не могу обвинить глобально… Не может же быть прав один следователь, а все остальные – неправы. Дети, например. И вот все эти размышления читаются на лице Анатолия Солоницына, хотя он молчит. Он смотрит на пэтэушников и понимает, что это будущие Тимонины и что, когда надо, они поступят точно так же… Малинин ходит и думает о будущем… Это просто поразительно, сколько может выразить взгляд человека – такого, каким был Анатолий Солоницын…»
Осенью Анатолия уговорили на три дня слетать в Минск.
Там, на «Беларусьфильме», режиссер Б. Луценко экранизировал пьесу Янки Купалы «Разоренное гнездо». Роль Незнакомого, во многом аллегорическая, олицетворяла собой человеческую совесть, ее веление идти и бороться за торжество справедливости.
Была и загадка появления Незнакомого на пепелище крестьянина, и жизнь, и дом которого растоптали богатеи.
По замыслу режиссера, Незнакомый должен был походить на Янку Купалу. Сделали грим – и Анатолий оказался очень похож на знаменитого белорусского писателя. Такая удивительная «актерская» внешность у него была – лицо даже под легкими мазками грима менялось, приобретало нужные для картины черты…
Сохранилась фотопроба Анатолия на роль Гоголя – там он как две капли воды похож на великого писателя…
Роль Незнакомого оказалась последней в жизни Анатолия.
Текст этой роли во многом передает отношение артиста к жизни.
Опять произошло слияние роли и актерского характера. Этот небольшой текст мне хочется привести полностью.
Развалины. З о с ь к а одна.
Появляется Н е з н а к о м ы й.
З о с ь к а. Што это? Кто?
Н е з н а к о м ы й. Не бойся, сестра моя! Я свой человек, хоть и прихожу не званы, не сланы.
З о с ь к а. Кто ты?
Н е з н а к о м ы й. Кто я? Я уже ж человек. А что больше нужно знать, если не это?
З о с ь к а. Что же вам нужно?
Н е з н а к о м ы й. Мне ничего не нужно. Я не из тех, что приходят что-то взять, а из тех, что с собой нечто доброе приносят.
З о с ь к а. Я вас боюся, человече. Вы некий такой дивный.
Н е з н а к о м ы й. Не бойся, сестра. Я лист, сорванный с того самого дерева, что и вы, что и многие мильены подобных. Ветер свободных принес меня сюда, на вашу руину. Хотел бы с тобой и с братом твоим поговорить.
З о с ь к а. Никого нет дома, а я сама ничего не знаю.
Н е з н а к о м ы й. И ничего знать не надо, а что надо – я скажу, а ты это брату передай. Слушай, сестра! Скликается сход великий, и все браты и сестры должны на этот сход явиться.
З о с ь к а. Кто скликает?
Н е з н а к о м ы й. Сам по себе скликаетца. Никто не знает, от кого наказ вышел, а все, где только клич слышат, вздымаются и идут.
З о с ь к а. А если кто не пойдет?
Н е з н а к о м ы й. Кто сам не пойдет, над тем проклятье зависнет, так как на сходе жизнь мильёнов будет решаться, а в таких великих делах и один человек может собой сюда и туда перетянуть.
З о с ь к а. И я должна идти на сход?
Н е з н а к о м ы й. Да, сестра моя…
З о с ь к а. А куда идти?
Н е з н а к о м ы й. Совесть и желание счастья себе и другим дорогу покажут.
З о с ь к а. Та-ак! Я пойду, я должна куда-нибудь идти отсюда. Тут так страшно.
Н е з н а к о м ы й. Иди, сестра моя. И брата за собой веди, а я пойду до других клич кликать…
З о с ь к а задумывается, а Н е з н а к о м ы й тем временем уходит, минует развалины, засыпанные первым снегом, уходит дальше, дальше – по белой дороге, к горизонту…
Так заканчивалась последняя, сорок седьмая, кинороль Анатолия Солоницына.
Творческая судьба его завершилась.
«Я всего лишь трубач»(последние разговоры)
В Минске Анатолию стало очень плохо. Самолетом его отправили в клинику Первого московского медицинского института – туда, где ему делали операцию. Болезнь, которую пока еще не может победить человечество, вступила в свой страшный, завершающий этап: метастазы ударили в позвоночник. Боли при этом человек испытывает очень сильные, и Анатолий при всем его мужестве и терпеливости не сдерживался – кричал.
Когда, вызванный телеграммой, я вошел в больничную палату, он робко улыбнулся: мол, прости, что опять беспокою… Ему только что сделали обезболивающий укол, и он мог говорить.
– Защемление нерва… Называется остеохондроз – слыхал? Да еще радикулит, будь он трижды неладен. – Такова была официальная врачебная версия для больного. – Только уколами и спасаюсь.
Лежал он в отделении клинической хирургии, и я по-прежнему не знал, что с ним происходит на самом деле.
Он рассказал о съемках в Минске. Вместо обещанных трех дней эпизод снимали больше недели. Был ветер, снег… Кино, что поделаешь. Было холодно, простыл, вот и приступ…
В палате была Светлана, она слушала молча, с отрешенным лицом. Улыбка ее выглядела какой-то неестественной.
Пришел студенческий друг Анатолия – Владимир Шинкаренко. Когда-то он ходил в драматический кружок, которым руководил молодой артист театра Солоницын. Теперь Володя стал научным сотрудником Всесоюзного института общей патологии, кандидатом медицинских наук.
Поговорили, повспоминали… Анатолию принесли ужин, и мы с ним распрощались до завтра.
На улице шел снег. Он летел косо, крупными хлопьями, и машины без устали работали, разгребая его. Взъерошенная ветром рябь Москвы-реки была почти черной, и снег как будто боролся с этой пугающей чернотой, как будто хотел прикрыть ее.
Напрасно.
Река ненасытно съедала снег, он растворялся в ней мгновенно.
Сквозь летящий снег неожиданно я увидел купола собора Новодевичьего монастыря: он находился рядом с клиникой. Но стоило отойти чуть подальше, и снежная завеса скрыла и собор, и кирпичную стену, окружающую монастырь и кладбище.
Мы зашли поужинать в ресторан гостиницы «Юность».
Когда-то, работая в молодежной газете, я, приезжая в Москву, останавливался здесь…
Ресторан был почти пуст. Только красивые кавказцы с великолепными усами пили шампанское и смеялись чему-то.
– Леша, – очень серьезно сказал Володя. – Толя серьезно болен.
– Я понимаю.
Глаза у Володи большие, чуть навыкате. Он может смотреть долгим немигающим взглядом.
– Нет, ты не совсем понимаешь, в чем дело. Только не волнуйся, выслушай спокойно. По крайней мере, постарайся… Соберись, хорошо?
– Хорошо.
– Дело в том, что Толя болен смертельно. Вылечить его нельзя. Он умрет.
И тут прозвучало название этой болезни – короткое, как удар хлыста.
Володя говорил ровным голосом. Раньше он был практикующим врачом и научился этому – сообщать самые страшные известия.
Я видел его умное, интеллигентное лицо, длинные пальцы, которые вертели мельхиоровую вилку, видел белую накрахмаленную скатерть, пузатые фужеры, в которых пузырился нарзан.
Все предметы были такими, как обычно. Все было, как обычно: и ресторан вокзального типа, и обязательные кавказцы с шампанским, и официант, которого надо ждать и который ведет себя так, будто он, по крайней мере, лорд из английского парламента, а его, видите ли, заставляют тарелки носить…
И вдруг я понял, что и люди, и предметы теперь существуют как бы в ином измерении – до слов Володи Шинкаренко и после них.
– Умереть он может в любой момент, – продолжал говорить Володя. – Я думаю, тебе надо вызвать родителей.
– Да-да, – и голос у меня стал какой-то другой.
Наконец пришел официант с закусками. А вот и водка.
Володя – положительный герой. Он не выпивает, не курит, не ходит на хоккей и футбол, а изучает в свободное время иностранные языки. Водка противна и Светлане, и мне приходится пить одному.
– Что же вы раньше-то молчали?
– Надеялись, что Толю можно будет спасти.
– Надеялись… Выходит, вся ваша медицина гроша ломаного не стоит.
– Леша, ты не понимаешь сложности задачи.
– Конечно, не понимаю… И не пойму никогда. Как это можно заниматься работой, когда знаешь, что она никуда не годится?
Нависает пауза, и я не знаю, о чем говорить… Да, я обидел Володю, надо извиниться.
– Налей, – говорит он.
Володя выпил водку, как воду. Не поморщился, даже не нахмурился.
– Мне немного легче, потому что я сталкиваюсь с этим не в первый раз. Вы должны знать, что будет дальше, – он подождал, пока Светлана вытрет слезы и успокоится. – Сейчас начнутся метания, поиски чудес, вплоть до знахарок. Постарайтесь сделать так, чтобы не было мракобесия. Врачи называют эти занятия «успокоительным для родственников». В этом есть правда… В таком состоянии больных обычно отправляют домой. Вам придется научиться делать уколы – сестра может приходить лишь два раза в день, а боли возникают внезапно…
– И сколько же времени все это продолжается?
– Обычно около года. Бывает, чуть раньше, бывает, чуть позже. Точно сказать тут нельзя. Но вы должны быть готовы ко всему самому страшному уже сейчас, вот в эту минуту…
– А он знает?
– Нет, разумеется. Когда у человека есть надежда, он борется, и жить ему легче. Но Толя такой человек… Он все поймет сам – если уже не понял.
Так. Все правильно. Надежда дает силы, и смерть встретить легче. Да-да, как легко говорить об этом… Неужели я не могу не реветь? Надо же успокоить Светлану. Неужели я не могу сдержать себя?
– Налей мне еще, – попросил Володя.
…Неплохой кооперативный дом построили «Мосфильму».
Неподалеку от студии, рядом с речонкой Сетунькой. На одиннадцатом этаже Анатолий получил квартиру. Это произошло в канун нового, 1982 года. Занялись устройством жилья, и эти хлопоты немного приглушили боль.
Но вот и устроились, и все бумажки оформили и заштемпелевали, вот и телефон установили с помощью неотразимых Владимира Басова и Ролана Быкова…