А дальше?
Анатолий все понимал, однако убеждал каждого, кто приходил к нему, что у него тяжелая форма радикулита. Да еще остеохондроз – есть такая болезнь…
В один из этих дней пришел Андрей Тарковский. Анатолий его очень ждал. Потому что уже был написан и утвержден сценарий фильма «Ностальгия», в котором главная роль предназначалась Анатолию. Кто-то из актеров, побывав у Толи, проболтался, что уже достигнута договоренность с итальянцами о совместной работе над будущим фильмом, что Тарковский собирается ехать в Рим буквально на днях. Конечно, Толя знал, что не поедет на съемки, но все же… А вдруг станет легче, особенно к весне? А вдруг все-таки можно будет сниматься, пусть в последний раз?
Сценарий Анатолию нравился. Радовало, что он написан специально для него, хотелось увидеть Рим, Флоренцию…
Когда позвонил Тарковский, Анатолий буквально ожил. Я умыл его, сделал обезболивающий укол, переодел брату рубашку.
Тарковский, как мне показалось, нисколько не переменился. Все такой же ироничный и уверенный в себе. Вел он себя так, как обычно ведут себя с больными, стараясь их развлечь какими-нибудь веселыми историями. Не помню уж почему, но разговор зашел о шампанском. Тарковский весело и подробно стал рассказывать, как благодаря русским гусарам и драгунам, которые завезли из Парижа шампанское мадам Клико в Россию, эта самая мадам нажила огромное состояние, стала известна всей Европе…
Толя смеялся.
После этой байки я вышел из комнаты, чтобы не мешать разговору. Но довольно скоро Толя окликнул меня, попросил ручку.
Еще летом он купил «Воспоминания» Аполлона Григорьева – один экземпляр предназначался для Тарковского, и сейчас Толя написал на титульном листе книжки: «Андрею Арсеньевичу с глубоким почитанием. Анатолий Солоницын».
– Спасибо, Толя, спасибо, – Тарковский встал, – Ну, пойду.
Я проводил его до двери.
– Здесь горный мед… от Сергея Параджанова. Надо давать по столовой ложке в день. Говорят, помогает.
– Хорошо, – как-то безнадежно сказал я, и он это почувствовал, но ничего не сказал, и дверь за ним закрылась.
Какая-то особая тяжесть навалилась на меня. Видимо, я понял, что это была последняя встреча режиссера и его постоянного актера: они почти двадцать лет проработали вместе. Не скрою, тогда мною завладело чувство отчаяния, обиды – ну разве так прощаются друзья по общему делу? За время смертельной болезни заглянуть к своему актеру лишь один раз, вот так, на полчасика…
Я прошел на кухню, схватил сигарету…
Потом, когда пришли горькие, отчаянные дни, когда я был оглушен смертью брата, я редко думал о Тарковском. Но через время, когда боль немного улеглась, когда я смог заниматься своими делами, по «голосам» стали доноситься известия об Андрее Арсеньевиче. Вот на фестивале в Каннах. «Ностальгии» не дали Гран-при только потому, что член жюри – наш режиссер – проголосовал против своего земляка. Горько об этом говорить, но этим режиссером был Сергей Бондарчук. Тарковский выступил с заявлением: он понял, что ничего хорошего его не ждет дома, что работы он опять никакой не получит. И он принял решение остаться на Западе.
О судьбе Андрея Арсеньевича после «Ностальгии» написано сейчас достаточно много. Я хочу здесь сказать лишь об одной поразительной подробности его судьбы. В своем дневнике Тарковский написал: «Я умираю от той же болезни, что и Солоницын».
Конечно, тем весенним днем, уезжая из Москвы, не думал он о том, что жить ему на этом свете осталось всего четыре года, что фильмов будет всего два, что Брежнев и присные даже не ответят на его письмо о воссоединении семьи. Нам всегда кажется, что жизнь будет еще долгой, что много еще чего впереди, – и больше мы надеемся на лучшее.
Не увидели мы на экране ни «Идиота», ни «Бесов», ни «Гамлета» в постановке Тарковского – многого не увидели, что мог бы сделать наш русский гений. Но и сделал он достаточно для того, чтобы навсегда остаться в истории мирового искусства.
Весной Анатолию неожиданно стало легче. С пластмассовой табуреткой мы выходили из дому. Шли полегонечку, останавливались. Он садился на табуретку, смотрел на солнце. Щурился.
Лицо его опять похудело, щеки запали. А в глазах появилось особое выражение – как будто он узнал что-то такое, чего мы, простые смертные, не знаем. Иногда он смотрел на меня с хитрецой.
Иногда – с благодарностью и мудростью: мол, держись, братка…
Мол, спасибо тебе. И не надо ничего говорить. Недаром же он был актером, про которого режиссеры говорили, что он умеет молчать.
– Знаешь, чтобы нам повеселее было, давай болтать. Ты задавай вопросы – какие хочешь. А я буду отвечать. Возьми магнитофон… Может, тебе моя болтовня пригодится, а?
Я понял, что он решил попрощаться и со мной, и с друзьями, и с миром.
Когда Анатолий был в состоянии размышлять, говорить, я включал магнитофон. О многом говорили и без магнитофона – и на улице, и дома, когда оставались одни.
Я хочу привести некоторые его мысли – по важным вопросам жизни и творчества. Думаю, портрет Анатолия тогда получится четче…
– Знаешь, у Френсиса Бэкона есть поразительные слова…
Вот они, послушай: «Я всего лишь трубач и не участвую в битве… И наша труба зовет людей не ко взаимным распрям или сражениям и битвам, а, наоборот, к тому, чтобы они, заключив мир между собою, объединенными силами встали на борьбу с природой, захватили штурмом ее неприступные укрепления и раздвинули границы человеческого могущества»… Представляешь, семнадцатый век!
– Да, замечательно, но вот только про «борьбу с природой»…
– Это надо понимать как познание тайн природы, а не так, как нынче толкуют о сохранении природы…
Разговор постепенно увлекал его, и он забывался. Казалось, никакой болезни нет, просто он прилег отдохнуть, а вставать не хочет, и вот мы болтаем, как обычно… Опять на «вечную тему» – о том, что такое актерская профессия…
– Ну и пусть меня считают «пижоном», «оригиналом». Но от своей точки зрения я не отступлюсь. Актер – это функция. Конечно, функция эмоциональная, мыслящая, но функция.
Актерская секция Союза кинематографистов провела дискуссию о нашей профессии. Я выступил. Там почти все были против меня.
Все называют себя личностями, художниками… Помню, еще в пятидесятые годы я прочитал статью Льва Свердлина – он ратовал, чтобы вообще работать без режиссера. А вот Константин Петрович Максимов, как ты помнишь, учил нас как раз противоположному – полностью подчиняться режиссуре. С тех пор я всегда старался придерживаться этого принципа. Ну, сам подумай. Кто такой актер? Художник – это человек, который создает произведения искусства, то есть делает картину, или кинокартину, или спектакль… А актер? Он лишь часть в общей конструкции режиссера.
– Но разве актер не создает образ? Разве он не участвует как полноправный член творческого коллектива в создании произведения искусства?
– Участвует. Но он только помогает режиссеру. Думаю, высшая степень актерского профессионализма заключается в том, что я идеально точно выполняю задание режиссера. Пусть даже самого плохого, а у нас таких пруд пруди… Но я как актер все равно обязан подчиниться его замыслу.
– А как же тогда быть со стремлением выразить общественный, личный идеал? Со стремлением утвердить какую-то идею?
– Помнишь, я тебе рассказывал, что получилось у меня на съемках фильма «Любить человека»? Когда я невольно выполнил его, режиссера, установку?
– Ну и что? Просто режиссер оказался опытней тебя. Вот один из критиков как-то верно написал: тема творчества Солоницына – это тема встревоженной совести. И действительно, если посмотреть твои основные работы, то можно понять – в твоих образах, их судьбе речь идет о людях, у которых есть совесть и которые хотят жить по совести. Так как это согласуется с той мыслью, о которой ты постоянно говоришь, что актер – функция?
– Видимо, это происходит подсознательно… Видимо, режиссеры чувствуют, что на такую-то роль именно я гожусь, а не кто-то другой.
– Но выходит, это закономерность? Выходит, что такова общая тенденция нашего кинематографа – раз нужен такой актер, как ты, столь разным режиссерам? Разумеется, есть и другие устремления, потому есть и другие актеры.
– Верно. Вот у плохих режиссеров даже хорошие актеры играют плохо. А у хороших режиссеров даже посредственные актеры играют хорошо. Почему? Да потому, что когда хороший актер приходит к плохому режиссеру, он получает плохие задачи. А у хорошего режиссера в его атмосфере даже плохой актер раскрывается, потому что сами идеи режиссера, текст сценария «вывозят» артиста…
– Ты, по-моему, больше говоришь о технике работы.
– О профессионализме. В нашей профессии вот что получается. Режиссеры нередко делают халтуру за счет совестливых людей. Артист ведь хочет верить и верит до последнего, что даже из посредственной роли у него что-то получится. Но это самообман. Из плохой роли никогда хорошей не будет. Это все равно что взять и заорать: «Идемте искать алмазы во дворе «Мосфильма».
Но ведь там нет алмазов, это все знают. Я этот пример люблю повторять, извини, если уже говорил…
– А если актер понимает, что роль не его, что фильм будет плохой, и идет сниматься…
– То он заведомо совершает бестактный, бессовестный поступок. И его ничем нельзя оправдать. Ни семьей, ни тем, что заработок нужен. Однако тут много ловушек… Ну, например… Есть режиссеры – просто прекрасные люди. Но плохие профессионалы. И вот видишь, что у такого режиссера собирается замечательная группа. Как же тут быть, если тебя приглашают сниматься?
Я не мог отказаться от роли в фильме «Один шанс из тысячи», хотя наперед знал, что фильм будет посредственный. Здесь перевес взяло личное отношение к режиссеру. А должно быть творческое… Есть и другие ловушки. Например, я отказываюсь сниматься. Раз, два. А если на третий меня уже никто не пригласит? Вот тут надо иметь терпение, мужество… Вообще, с какой стороны ни возьми, ото всех зависишь. Может быть, поэтому многие относятся к актерам чуть ли не с презрением…