– А что помогло понять суть профессии? Что давало возможность играть совершенно чуждый характер? Например, Портнова в «Восхождении»? Или рыбника Йоста в «Легенде о Тиле»?
– Это вопрос неоднозначный. На него не ответишь, как на вопрос: «Кто ваш любимый композитор?» На эту тему надо размышлять не один год.
– Это процесс подсознательный?
– Да, тут вообще много неразгаданного. Критики, да и многие режиссеры пользуются фразеологией, совершенно не вдумываясь в смысл понятий. Если я слышу: «Ищите зерно», то хочется ответить такому режиссеру: «Я не петух, и никаких зерен я искать не буду».
– В одном из интервью Феллини говорил: «Работая с актером, я помогаю ему вспомнить то состояние, движение, какое у него было однажды, и, вспомнив, вернуть на экран». Такой метод хорош?
– Этот метод мне самый близкий. Но тут режиссеру и актеру надо очень хорошо знать друг друга. Иначе ничего не выйдет.
– Критики ставят такие вопросы: что характерно сегодня для работы актера над ролью: ход «от себя – к образу» или «от образа – к себе»? Перевоплощение или исповедь? Игра или самовыражение?
– Профессия актера, как и игра актера, не может быть вечной исповедью. Исповедоваться можно раз, ну два. А дальше начнется повторение уже сказанного, то есть актерская смерть.
С моей точки зрения, существует игра. И не может быть иначе, тогда мы бы не были актерами. Сегодня я, например, играю человека нашей идеологии, а завтра – врага. Поэтому я стою за игру и не считаю, что есть что-то другое в моей профессии. Конечно, вопрос о том, к каким внутренним перестройкам приходится прибегать в работе над ролью, – сложен. Сергей Никоненко как-то мне говорил, что перед самыми серьезными кусками роли ему необходимо подурачиться, рассмешить себя, рассказать анекдот.
Это ему помогает играть серьезные роли. У меня совсем иной подход. Я, наоборот, пытаюсь по театральному углубиться, сосредоточиться. Бывают неожиданности, которые никак не объяснишь. Например, в работе над историческим образом вдруг может помочь самая современная книга. И наоборот.
…В юности я большое значение придавал техническим вещам. Я трудно приходил в театр, кино и поэтому решил доказать – может быть, себе больше, чем другим, – что могу быть не просто актером, а хорошим актером. Поэтому я так серьезно относился к гриму, тренировал память, помнишь, учил на ночь по стихотворению… Ежедневно занимался дикцией, «обживал» костюмы… Сейчас я думаю, что все это были мои наивные заблуждения по поводу профессии актера. Пойми меня правильно: все это необходимо актеру в начале пути, это азбука. Но вовсе не она имеет решающее значение для перевоплощения. Может быть, прав Шарль Дюллен, когда он пишет, что, уезжая в пригород Парижа, валяясь на траве и наблюдая травинки, он ближе оказывался к сути образа, чем в то время, когда учил текст… Да разве и у меня не было моментов, когда мне казалось, что ничего не выйдет?
– Я только и помню тебя таким. Ты вечно твердил: «Не получается…»
– Да, я всегда шел от противного. Разогревал себя до такого состояния, когда возникала злость: да что такое, неужели не выйдет? Всегда надо было преодолеть чудовищно высокий барьер… Странная, очень странная работа… Но людей так тянет к ней. И может быть, потому, что я сталкивался с хвастунами, фанфаронами, я всегда старался вести себя как можно скромней, чтобы не опорочить, а поднять авторитет своей работы… Сколько раз приходилось «зализывать раны», когда приходилось выступать на тех же площадках, где до меня выступали кинозвезды. Это не пустые слова – «выдержать испытание славой». Многие у нас не выдержали, скисли совершенно. Зато как прекрасно сознавать, что среди твоих коллег есть такие люди, как батька Гринько, Владимир Заманский, Алексей Баталов… Какие замечательные люди!
А как многому учат нас примеры Шукшина, Высоцкого… Да, непросто прожить в искусстве, ой как непросто… Чтобы о тебе вспомнили с уважением, а может быть, и с любовью…
Разговоры наши начинались в самое разное время и так же неожиданно заканчивались. Или он уставал, или начинались боли… Да и неудобно было приставать с вопросами. Пока Анатолий сам не просил включить магнитофон, я этого не делал.
Однажды я застал его с микрофоном в руке. Магнитофон был включен, но Анатолий спал. Видимо, он хотел записать какую-то мысль, но сил не хватило. Я спросил, что он хотел сказать.
– Понимаешь, я хотел поговорить о надежности… Это то качество, которое я стал более всего ценить в людях. У человека должна быть определенность, мне важно знать, какой позиции этот человек держится… Вот что я хотел сказать… И еще… Если все большее количество людей будет утверждать нравственный идеал, Земля будет все более и более прекрасной… Это так важно…
ПослесловиеВ поисках одного портрета
Писать о брате я не мог, хотя меня многие об этом просили. Рана была незаживающей – ведь я потерял самого близкого человека. Мне всегда казалось странным, когда братья враждуют, ненавидят друг друга. Ну, в художественном произведении – ладно, там вражда часто нужна для фабулы. Но в жизни-то? И много раз я думал, что если буду писать о брате, то напишу о том, как братья любили, как помогали друг другу.
Конечно, было очень обидно, что сообщение о кончине брата (именно сообщение, а не некролог) дала только «Вечерняя Москва», а «Советская культура» – заметку А. Зархи о том, что «актер А. Солоницын очень помог в создании фильма “26 дней из жизни Достоевского”». Такой эзопов язык был тогда очень в ходу. О Тарковском и упоминать даже было запрещено, потому что он остался за границей и официально считался нашим врагом. А как писать о Толе и не рассказать об их двадцатилетней творческой дружбе?
Но шло время, и постепенно стали складываться главы книги-повести, которая теперь перед вами. Она была закончена в 1988 году, когда многое определилось и встало на свои места. Оказалось, что мне дано досказать то, чего не успели сказать дорогие мне люди, и прежде всего старший брат.
Правда, первое издание оказалось сильно сокращенным.
Прошло семнадцать лет с тех пор, как не стало брата. Наступил май 1999 года.
Снова весна, лед сошел по Волге, снова грачи свили гнезда на старых липах больничного сада, что неподалеку от моего дома.
Долго я собирался съездить в город Богородск, что в сорока километрах от Нижнего Новгорода, где мы с Анатолием родились. Очень хотелось увидеть и село Ошминское, где была амбулатория нашего деда – Федора Солоницына, деревню Зотово, где родился отец и которую основал иконописец и летописец Захар Солоницын.
Звали родственники, сотрудники музеев, друзья-писатели из Нижнего, но все не получалось. Прежде бывал – но только в Горьком, да и то по служебным делам.
И вот наконец поездка удалась. Пенсионер из Нижнего Новгорода В. М. Ковязин за свой счет решил изготовить памятную доску и установить ее на родине своего знаменитого земляка. Были письма, телефонные разговоры, хлопоты, и вот наконец все устроилось.
Поезд приходит в Нижний рано утром, но я встаю задолго до прибытия и все смотрю в окно и чувствую себя, как в те годы, когда подъезжал к Москве, ожидая встречи с братом, надеясь на какие-то радостные события.
Перрон вокзала. Узнаю давнего друга, идущего к нашему вагону, узнаю Ковязина (он прислал фотографии).
Среди встречающих выделяется высокий, плечистый юноша, с лицом несколько удлиненным, с таким знакомым очерком глаз, носа, рта… Вот он улыбнулся, увидев меня в окне, и я улыбнулся ему в ответ.
«Ну, здравствуй, Алеша, здравствуй, Алексей Анатольевич, давно мы не виделись. И как хорошо, что ты приехал, нашел время, отложив все дела…»
Вслух я говорю совсем другие слова, интересуюсь, хорошо ли он доехал, как встретил его мой друг, а сам рассматриваю Алешу и не могу не отметить, что с годами он стал еще больше походить на отца.
Алеше той весной исполнился 21 год, он занимался следственной работой, заочно учился в юридическом.
В редакции «Нижегородских новостей», где через некоторое время начинается пресс-конференция, я вижу, с каким нескрываемым любопытством журналисты смотрят на Алексея.
Он немногословен, сдержан, скромен. Во всем его облике, в выражении глаз есть и обаяние юности, и мужская сила.
Когда мы идем по коридорам редакции, я ему говорю:
– Здесь работал твой дед, Алексей Федорович. Он был ответственным секретарем «Горьковской правды». Покажу тебе дом, в котором мы жили. Мама рассказывала, что на одной лестничной площадке с нами жил Валерий Чкалов, недолго, правда. Вообще Нижний тебе покажу.
Рядом с редакцией – часовня святой Варвары-великомученицы. Заходим, зажигаем поминальные свечи. Сегодня – память Георгия Победоносца. И воина Анатолия, который, видя мученическую кончину Георгия, не отрекшегося от веры, тоже встал на путь Христа и тоже принял мученический венец.
– А нет ли у вас иконки воина Анатолия? – спрашиваю я у монахини с приветливым, добрым лицом.
Она долго ищет иконку, сокрушается, что ее сейчас нет. Но в ту минуту, когда мы уже прощаемся, монахиня иконку находит.
Радостно отдает ее нам, приглашает приходить еще и так смотрит на Алешу, будто знает, что мы пришли помянуть его отца, а потом воздать ему должное в родительских местах.
Когда мы ехали в Богородск и смотрели на разлив Оки, на лесное заречье, так хорошо видное в этот чистый, дождем умытый майский день, Алеша рассказал мне:
– Не знаю, было ли это на самом деле, или приснилось…
Как будто мы с отцом стоим на берегу реки, и он бросает камешки так, чтобы они летели по поверхности воды, отскакивая.
– В детстве мы соревновались, кто больше «напечет блинов» – так это у нас называлось.
– …А потом я кидаю, и у меня получается. А потом отец кидает еще. И улыбается мне.
– А потом?
– А потом берет меня за руку, и мы уходим… Если я увижу эту речку, я ее сразу узнаю.
…Краеведческий музей в Богородске расположен в старом парке. Здесь небольшие пруды, воздух чист, в нем улавливаешь горчащий запах черемухи. Листочки берез, кленов так нежны и чисты, что хочется сравнить их с ладошками младенца, а светло-зеленые пупырышки на кончиках елей – как огоньки весны, которые горят так приветливо и ласково.