Стал он приходить к нам на целый день. Смотрел, как я работаю. Писал я тогда только большие холсты. Он часами сидел и смотрел. Говорю жене: «Давай заберём Зверева к себе». Спрашиваю Толю, и он говорит: «С удовольствием». Художники группы «Двадцать один» приняли эту идею положительно. Так общаться мы стали постоянно. Нет его у меня три дня — уже волнуюсь, разыскиваю. Он, бывало, жил у нас несколько дней, все знали об этом и звонили ему ко мне. Когда он оставался у нас ночевать, то на диван никогда не ложился, не хотел: «Детуль, я на газетке, на полу». Стелить себе не позволял, но когда мы специально приобрели для него раскладушку, тогда уже ложился на неё, не раздеваясь. До сих пор осталась у нас эта раскладушка, и мы её называем «раскладушка Зверева».
Утром он вставал раньше всех. Я начинал работать, он следил. Как-то говорит: «Витя, если ты будешь так вкалывать, то скоро помрёшь». Я ничего ему не ответил. Зверев опять своё: «Витя, что ты за дурак такой. Пишешь, пишешь, как колорадский жук. Нюхаешь краски, света белого не видишь, подохнешь! Мамашка (так он называл мою маму), останови его!» Наблюдал он за мной, наблюдал, а потом и сам начинал работать.
В промежутках между работой мы играли с ним в шашки, в карты. Он мне всё говорил: «Детуль, успокойся, не спеши. Рисование тебя до добра не доведёт». Бывало, и «подхваливал»: «Витя, что я там делаю! Надо работать, как ты. Ляп-ляп, раз-раз, обвёл — и порядок». В общем, умел поиздеваться. Когда ему не нравилась чья-то работа, он говорил: «Ну, брат, ты гений. Лучше не бывает».
Как-то Зверев целый месяц отсутствовал, жил у кого-то на даче. Потом мне сказал: «Ты что думаешь, я там много работал? Три работы всего написал. Два натюрморта и рисунок. Всё мне это не нравится в принципе». Приехав ко мне, опять начал работать. Мы заводили как бы друг друга. Моя жена — свидетель. Она нам даже темы придумывала. Изрисуем мы всё на свете и спрашиваем: «Что ещё нарисовать?» Весь зоопарк вспомнили — жирафа, кенгуру, зебру… У нас это было, как танец. Много писали с ним вместе.
Как-то мы пошли с Толей в Пушкинский музей. Я следил за ним. Картины он рассматривал очень внимательно. Пронизывающим глазом смотрел. И людей наблюдал. Не понравится кто-то — начинал подсмеиваться.
Однажды дал в рожу одному реалисту, заметив, что тот стал на меня нападать, — словесно, конечно. Я говорю: «Толя, за что ты его?» Отвечает: «А что он на тебя попёр?» Реалист тотчас же бросился в милицию, но обошлось.
Агрессивность, бравада Зверева были защитной реакцией. Он был человеком чистым и благородным, совершенно лишённым зависти. Как-то рассказывал: «Меня звали в Америку, обещали особняк, жену, но я не соблазнился. Зачем?»
Он ни у кого ничего не брал, всем всё отдавал. Он жил и плодоносил, как дерево.
АЛЕКСАНДР КУРКИНСветлой памяти мастера
Гениальность, которая кажется Божьим даром, есть не что иное, как обречение на несчастье и одиночество.
Он не был человеком толпы… — родился с диагнозом — ХУДОЖНИК, жизнь его — АНАМНЕЗ…
Свиблово, которое он именовал как «Гиблово», запах хлорки…
Служба в Морфлоте, комиссация по причине неадекватного поведения…
Прогулки с женой — она с подушкой, повязанной на голову: «Жена гения должна беречь себя!»
Безумная ревность — запирал её в комнате, выходя на улицу. Приходя, кидал «еду» на пол…
Страсть к футболу — мог часами гонять камень, консервную банку — да что угодно — по улицам Москвы… И игра в шашки — ГРОССМЕЙСТЕР!!! — «Старик! Ты в сортире! И ещё раз, только в другом! У тебя что, две жопы?!»
Неизменная сигара «Пагар» — дешёвая, вонючая, постоянно тухнущая…
Круг общения НЕОБЫЧАЙНЫЙ… — художники, коллекционеры, поэты, рабочие и люди без определённых «занятий» — HOMO SAPIENS!
При всём при этом — абсолютное небрежение к себе — ЕГО МИР — это МИР, который принадлежал только ему — «В СЕЙ МИР ВХОДЯЩИЕ — ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЕ…»
Безудержная страсть наблюдать, запоминать и, мгновенно схватывая суть того, что привлекало его внимание, — воплощалась в его рисунках, акварелях, картинах…
Тимофеичу было безразлично, где рисовать, где пребывать, где спать… Мастерская Воробьёва — Толя особым образом режет ржаной хлеб, превращая его в «пирамиду», состоящую из кусков, брусков и кусочков разной величины и формы. На столе на обычной бумаге рассыпана гречневая каша и неизменная жареная навага из «Кулинарии». Бутылка с водкой покупалась только наполненная не доверху — в противном случае там — антабус…
Идём в мастерскую Владимира Немухина… Зверев в рубашке, надетой наизнанку (швы должны быть наружу — к ним машина прикасалась!).
На Сретенке — извержение содержимого. Снимает рубашку, кидает её в урну, заходит в магазин и покупает новую. Выворачивает её наизнанку, надевает.
Приходим… У Володи Плавинский, Кандауров, Алик Русанов… На столе гречневая каша, хлеб, навага, водка… Немухин с неизменной папиросой «Север», Тимофеич — с сигарой «Пагар».
Спустя некоторое время Отарий Звереву:
— Старик, ты что-нибудь, кроме «Мойдодыра», в жизни читал?
Зверев наизусть читает ему «Евгения Онегина». Посрамлённый Кандауров покидает застолье.
Великолепное остроумие Зверева было всеизвестно, поступки его вызывали то негодование, то восхищение — всё зависело от ситуации, в которой он находился… За словом в карман он никогда не лез, а из любой ситуации находил выход. О нём до сих пор ходят легенды…
Из путешествия в Самарканд:
«Ползут по рельсам трое. Плавинский: „Лестница неудобная, от ступеньки до ступеньки еле дотягиваешься“. Харитонов: „И перила низкие, все руки изломаешь!“ Зверев: „Хватит подниматься, отдохнём, — лифт приближается!“»
На приёме в посольстве США гостей встречает посол с супругой. Подходит Зверев, лезет рукой в задний карман брюк — все в недоумении — Тимофеич достаёт пучок сена: запах полей Российских.
У дяди Жоры Костаки, где Зверев жил и работал не один месяц и создал не одну сотню прекрасных работ (среди них — иллюстрации к «Евгению Онегину», «Дон-Кихоту», «Золотому ослу» Апулея), — вечернее застолье… Присутствуют художники, поэты, послы, дипломаты. Георгий Дионисович был хозяином радушным, хлебосольным, великолепным собеседником, знатоком искусства. Прекрасно играл на гитаре, пел. В его доме — праздник. Костаки: «Толя, ты же написал поэму о князе Игоре, прочти, пожалуйста!» — «Нет, Георгий Дионисович, не могу…» — скромно, но решительно отвечает Зверев. «Но мы тебя очень просим, Толя. Прочти, пожалуйста!» Зверев соглашается, читает… Все внимательно слушают… Поэма оканчивается словами князя: «И натянул тетиву я — и ни х…!» «Толечка, но как же так, при всех?» — «Георгий Дионисович, вы же сами просили», — потупив взор, скромно ответил Зверев.
Зверев творит — не имеет значения, что под рукой… — бумага, холст, картон, карандаши, кисти, перо… — он весь поглощён священнодействием. Сам процесс воспроизведения «чудного мгновения», неотъемлемой частью которого — он: взмах руки, движение карандаша, кисти — фейерверк красок, композиция — всё противоречит «канонам»! А результат?!!
Ничто и никто в этот момент не существует для него — только мгновение, автор которого есть мастер!
Толю просят нарисовать портрет… — «Бумага, холст, краски? Чем рисовать, есть?» — «Толечка. Вот бумага, цветные карандаши, акварель, темпера». — «А что ещё?» — «А что надо?» — «Веник есть?» — «Есть». — «Давай».
Мастер преобразился. Маргарита в нём, и ничто не существует, кроме того, что восхищает нас много лет спустя, после ухода того, кто был и остался Художником! Все цветные карандаши зажаты в руке… Несколько движений — все в недоумении… В ход идёт веник — вода в тазу, акварель на столе. Он не смотрит ни на краску, ни на бумагу… Всё внимание и суть!!!
Две, три, пять минут — пред взором присутствующих ТО, что никто не мог себе представить!
— Толя, изумительно, спасибо!!!
Мастер оставил нам великолепные произведения, восхитительные портреты своих современников. Он увековечил не только себя, но и своих близких, друзей — тот мир, неотъемлемой частью которого он является.
Малая Грузинская, 28… С 1976 года Зверев принимает участие во многих выставках, которые организуются в Горкоме графиков по нескольку каждый год.
Приходит на выставку. Сосредоточен — весь внимание! Лучше не подходить…
Стоит в коридоре при входе в залы. В руках у него бумага, карандаш…
— Старик. Портрет будет стоить три рубля! Ну ладно, давай хоть два!
— Что? Рупь!
— Ну, хорошо!
Счастливый посетитель, заплатив рупь, уносит рисунок домой.
Рисовал всегда и везде… Сотни? Тысячи работ! Каждый год выставки его произведений, монографии, передачи…
Отношение к нему было неоднозначное — любили, ненавидели — равнодушных не было. А как много друзей! Володя Немухин, Дима Плавинский, Саша Харитонов, Дима Краснопевцев, Боря Свешников, Алик Русанов, Георгий Костаки, Наташа Шмелькова. А Оксана Асеева!!! «Старуха, как нечем топить печку?!» — снимает с полки собрание Асеева и бросает в топку (на даче у Асеевой)!
Он ушёл Мастером, представителем великой культуры, неотъемлемой частью которой он является, оставив нам свидетельство того времени, того мира — его понимания и осознания всего, чему он был свидетелем.
Доколе мастера при жизни оных будут являться для нас «экзотикой»?! Но, когда мы лишены общения с ними, в полной мере осознаём тот пласт культуры, свидетелями которого мы были, но не осознавали. Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим…
На месте упокоения Мастера водружён крест, созданный по эскизу его друга Дмитрия Плавинского. На кресте начертано: «ЦАРЬ СЛАВЫ».
ИГОРЬ КИСЛИЦЫНОставаясь всегда свободным
Впервые я увидел Толю в 1969 году в мастерской Васьки Ситникова (как называл его Зверев — Васьки Ситникова) на Лубянке. Он был опухшим с похмелья, с совершенно перекосившимся лицом, бороду он тогда не носил. Вася представил его как художника-абстракциониста, который будет писать портрет его жены Лильки. Он как-то боком прошёл по коридору в другую комнату, видимо, спать. Надета на нём была кальсонная рубаха.