Все более широкое использование научного жаргона позволило государственным интеллектуалам сплести мракобесную апологию государственного правления, которая вызвала бы лишь насмешки у населения более простой эпохи. Грабитель, оправдывающий свою кражу тем, что он в действительности помог своим жертвам, поскольку его расходы дали толчок розничной торговле, нашел бы мало новообращенных; но когда эта теория облекается в кейнсианские уравнения и снабжается впечатляющими ссылками на «эффект мультипликатора», она, к сожалению, становится более убедительной. И так продолжается наступление на здравый смысл, причем каждая эпоха решает эту задачу по-своему.
Таким образом, поскольку идеологическая поддержка жизненно необходима государству, оно должно постоянно пытаться произвести впечатление на общество своей «легитимностью», чтобы отличить свою деятельность от деятельности простых разбойников. Неустанные нападки на здравый смысл не случайны, ибо, как ярко выразился Менкен: «Средний человек, каковы бы ни были его ошибки в других областях, по крайней мере ясно понимает, что государство – это нечто, лежащее вне него и вне общей массы его сограждан, что это отдельная, независимая и враждебная сила, лишь частично подвластная ему и способная нанести ему огромный вред. Разве не имеет значения тот факт, что ограбление государства повсеместно рассматривается как преступление меньшего масштаба, чем ограбление отдельного человека или даже корпорации? ‹…› Я полагаю, что за всем этим стоит глубокое чувство фундаментального антагонизма между правительством и людьми, которыми оно управляет.
Оно воспринимается не как комитет граждан, избранных для ведения общих дел всего населения, а как отдельная и автономная корпорация, занимающаяся главным образом эксплуатацией населения в интересах своих собственных членов. ‹…› Когда грабят частного гражданина, достойный человек лишается плодов своего прилежания и бережливости; когда грабят правительство, то, в худшем случае, у горстки жуликов и дармоедов будет меньше денег на их прихоти. Идея о том, что они заслужили эти деньги, не приходит никому в голову, большинству здравомыслящих людей она кажется нелепой»[19].
Как государство выходит за флажки
Как мудро заметил Бертран де Жувенель, за прошедшие столетия люди выработали концепции для сдерживания и ограничения государственного правления; в свою очередь, государство с помощью своих союзников интеллектуалов сумело преобразовать эти концепции, одну за другой, в интеллектуальные печати легитимности и добродетели для прикрепления к своим указам и действиям. Первоначально в Западной Европе концепция божественной власти предполагала, что короли могут править лишь в соответствии с божественным законом; короли вывернули эту концепцию наизнанку, превратив в печать божественного оправдания всех королевских действий. Концепция парламентской демократии начиналась как народный контроль над монархическим правлением; теперь же парламент стал неотъемлемой частью государства и каждый его акт полностью суверенен. Как заключает Жувенель: «Большинство авторов теорий суверенитета разработали какой-нибудь… ограничивающий механизм. Но среди этих теорий нет ни одной, которая бы в конце концов, рано или поздно отклонившись от своего первоначального замысла, не усилила бы Власть, дав ей мощную поддержку невидимого суверена, с которым та стремилась – и ей это удавалось – отождествляться»[20].
То же самое относится и к более узкоспециализированным доктринам: «естественные права» индивида, закрепленные Джоном Локком и Биллем о правах, превратились в этатистское «право на труд»; утилитаризм перешел от аргументов в защиту свободы к аргументам против сопротивления покушениям государства на свободу и т. д.
Разумеется, самой амбициозной попыткой наложить ограничения на государство стал Билль о правах, а также другие ограничивающие части американской Конституции, в которых записанные ограничения на правительство стали основным законом, предназначенным для интерпретации судебной властью, предположительно независимой от других ветвей власти. Все американцы знают, как в течение последнего столетия конструкция ограничений в Конституции неумолимо расширялась. Но мало кто обладал проницательностью профессора Чарльза Блэка, сумевшего понять, что в процессе этих изменений государство во многом превратило сам судебный контроль из ограничительного средства в еще один инструмент придания идеологической легитимности действиям правительства. Ведь если судебное решение о «неконституционности» является мощным инструментом сдерживания правительственной власти, то явный или неявный вердикт о «конституционности» является мощным оружием для поощрения общественного принятия все более широких правительственных полномочий.
Профессор Блэк начинает свой анализ с указания на то, что для существования любого правительства требуется «легитимность», которая означает согласие большинства с правительством и его действиями[21]. В таком государстве, как США, где «в теорию, на которую опирается правительство, встроены существенные ограничения», обретение легитимности становится особой проблемой. Необходим способ, добавляет Блэк, с помощью которого правительство может убедить публику в том, что расширение его полномочий в действительности «конституционно». А это, по его мнению, и было основной исторической функцией судебного надзора. Давайте позволим проиллюстрировать это Блэку: «Наивысший риск [для правительства] – это недовольство и чувство возмущения, широко распространяющееся среди населения, и потеря морального авторитета правительством как таковым, как бы долго он ни поддерживался силой, инерцией или отсутствием привлекательной и немедленно доступной альтернативы. Практически все, кто живет при правительстве с ограниченными полномочиями, рано или поздно подвергаются какому-нибудь правительственному действию, которое, по его личному мнению, выходит за рамки полномочий правительства или прямо ему запрещено. Мужчину призывают в армию, хотя в Конституции ничего не написано насчет призыва.
‹…› Фермеру говорят, сколько пшеницы он может вырастить, а он считает – и выясняет, что некоторые уважаемые юристы считают так же, – что у правительства не больше прав указывать ему, сколько пшеницы он может вырастить, чем указывать его дочери, за кого она может выйти замуж. Человек попадает в федеральную тюрьму за то, что он говорит что хочет, и расхаживает по камере, декламируя: «Конгресс не должен издавать ни одного закона… ограничивающего свободу слова». ‹…› Бизнесмену говорят, какую цену он может – и должен – назначать за обезжиренные сливки».
Есть достаточно реальная опасность, что каждый из этих людей (а кто не относится к их числу?) сравнит концепцию ограничения правительства с реальностью (как он ее видит) вопиющего превышения фактических ограничений и придет к очевидному выводу о статусе своего правительства с точки зрения легитимности[22].
Эта опасность предотвращается с помощью продвигаемой государством доктрины, согласно которой окончательное решение о конституционности должно приниматься одним органом и этот орган в конечном счете должен быть частью федерального правительства[23]. Ведь хотя кажущаяся независимость федеральной судебной власти и сыграла ключевую роль в том, что ее действия стали для большинства людей фактически Священным Писанием, не менее верно и то, что судебная власть является неотъемлемой частью правительственного аппарата и назначается исполнительной и законодательной ветвями власти. Блэк признает, что это означает, что государство само себя назначило судьей в своем собственном деле, нарушив базовый юридический принцип, направленный на обеспечение справедливости решений. Он бесцеремонно отрицает возможность какой-либо альтернативы[24].
Блэк добавляет: «Задача, таким образом, состоит в том, чтобы разработать такой способ выработки правительственных решений, который [как можно надеяться] уменьшит до терпимого минимума интенсивность возражений против того, что государство является судьей в своем собственном деле. Только сделав это, вы можете надеяться, что это возражение, хотя теоретически оно все еще остается обоснованным [курсив мой. – М. Р.], практически утратит свою силу настолько, чтобы легитимизирующая работа института, принимающего решения, получила признание»[25]. В конечном счете Блэк находит достижение справедливости и легитимности с помощью постоянного исполнения государством роли судьи в своем собственном деле «чем-то вроде чуда»[26].
Применяя свой тезис к знаменитому конфликту между Верховным судом и «Новым курсом», профессор Блэк в резких выражениях упрекает своих коллег, выступавших за «Новый курс», за их недальновидность в осуждении судебных препятствий: «Стандартная версия истории о „Новом курсе“ и Верховном суде, хоть и по-своему точная, неверно расставляет акценты. ‹…› Она концентрируется на трудностях; она почти забывает о том, к чему это привело. Конечным итогом этого дела было то [и именно это я хочу подчеркнуть], что после примерно двадцати четырех месяцев препирательств… Верховный суд, без единого изменения в законе о своем составе или, более того, в своем фактическом составе, поставил утвердительную печать легитимности на „Новый курс“ и на всю новую концепцию правления в Америке»[27].
Таким способом Верховному суду удалось утихомирить значительное число американцев, которые имели сильные конституционные возражения против «Нового курса»:
«Конечно, не все остались довольны. Красавчик Принц Чарли конституционно предписанного laissez faire по-прежнему волнует сердца нескольких фанатиков в горных районах холерической нереальности. Но больше нет никаких существенных или опасных общественных сомнений в том, что Конгресс имеет конституционные полномочия решать вопросы национальной экономики. ‹…›