Для придания легитимности „Новому курсу“ у нас не было других средств, кроме Верховного суда»[28].
Как признает Блэк, одним из крупнейших политических теоретиков, распознавших – и в значительной мере заблаговременно – зияющую лазейку в конституционном ограничении правительства, заключающуюся в передаче высшей интерпретирующей власти Верховному суду, был Джон Кэлхун. Он не довольствовался «чудом», а провел глубокий анализ конституционных проблем. В своем «Исследовании о правлении» Кэлхун продемонстрировал присущую государству тенденцию прорываться сквозь ограничения такой конституции: «Писаная Конституция, безусловно, обладает множеством значительных преимуществ, но будет огромной ошибкой полагать, что лишь одного включения положений, предписывающих ограничивать и сдерживать власть правительства, без наделения тех, для защиты кого эти положения предназначены, средствами принуждения к их соблюдению [курсив мой. – М. Р.], будет достаточно для предотвращения злоупотребления полномочиями со стороны сильной и доминирующей партии. Будучи партией, контролирующей правительство, они по своей человеческой природе, делающей правительство необходимым для защиты общества, будут выступать за полномочия, предоставленные конституцией, и противостоять ограничениям, призванных их сдерживать. ‹…› Меньшая или более слабая партия, напротив, пойдет в противоположном направлении и будет рассматривать их [ограничения] как необходимые для ее защиты против доминирующей партии. ‹…› Но если нет средств, которыми они могли бы принудить главенствующую партию соблюдать эти ограничения, единственным утешением для них будет строгое толкование Конституции. ‹…› На что главенствующая партия ответит более вольным толкованием.
‹…› Толкование против толкования – одно для сужения, а другое для расширения власти правительства до максимальных пределов. Но каковы шансы строгого толкования слабой партии против вольного толкования сильной партии, если у сильной партии есть вся сила правительства для претворения своего толкования в жизнь, а у слабой партии нет средств, чтобы добиться принятия своего толкования? Результат такого неравного соперничества не вызывает сомнений. Партия, выступающая в пользу ограничений, будет подавлена. ‹…› Итогом соперничества станет низложение Конституции. ‹…› Ограничения в конце концов будут отменены, а правительство получит неограниченные полномочия»[29].
Одним из немногих политологов, кто оценил результаты анализа Конституции Кэлхуном, был профессор Аллен Смит. Он заметил, что в Конституции были предусмотрены системы сдержек и противовесов для ограничения всех ветвей власти, но затем был создан Верховный суд, обладающий монополией на полномочия по окончательному толкованию Конституции. Если федеральное правительство было создано для того, чтобы сдерживать посягательства отдельных штатов на свободу личности, то кто должен сдерживать федеральную власть? Смит утверждал, что в идее сдержек и противовесов Конституции заложено сопутствующее воззрение, согласно которому ни одна ветвь власти не может быть наделена правом окончательного толкования: «Народ предполагал, что новому правительству не будет разрешено определять границы собственных полномочий, поскольку в этом случае главенствовать будет именно оно, а не Конституция»[30].
Решением, предложенным Кэлхуном (и поддержанное в нашем столетии такими авторами, как Смит), конечно, была знаменитая доктрина «согласованного большинства» («concurrent majority»). Если какое-либо существенное меньшинство в стране, к примеру правительство штата, считает, что федеральное правительство превышает свои полномочия и покушается на права этого меньшинства, то данное меньшинство имеет право наложить вето на применение этой власти, квалифицировав его как неконституционное. Применительно к правительствам штатов эта теория вводила право «аннулирования» федерального закона или постановления, находящегося в юрисдикции штата.
Теоретически вытекающая из этого конституционная система должна была бы гарантировать, что федеральное правительство будет препятствовать любому вторжению штатов в права личности, а штаты – чрезмерной федеральной власти над личностью. И тем не менее, хотя такие ограничения, без сомнений, были бы эффективней, чем существующие сейчас, с решением Кэлхуна связано много сложностей и проблем. Если и в самом деле группа более низкого уровня должна по праву иметь возможность наложить вето в касающихся ее вопросах, то зачем останавливаться на уровне штатов? Почему бы не ввести право вето в округах, городах, городских районах? Далее, групповые интересы могут быть не только местными, но и профессиональными, социальными и т. д. Как насчет пекарей, таксистов и представителей других профессий? Разве не следует предоставить им право вето в вопросах, касающихся их жизни? Это приводит нас к важному выводу, что в теории аннулирования сдержки ограничены только подразделениями самого правительства. Давайте не будем забывать, что федеральное правительство и правительства штатов вместе со всеми сопутствующими ветвями власти – это все еще государство, движимое собственными государственными интересами, а не интересами отдельных граждан. Что помешает применить систему Кэлхуна наоборот, когда правительства штатов осуществляли бы тиранию над своими гражданами и накладывали вето на федеральное правительство только тогда, когда оно пытается вмешаться, чтобы остановить тиранию штатов? Или как насчет попустительства правительств штатов федеральной тирании? Что помешает федеральному правительству и правительствам штатов заключить взаимовыгодные союзы для совместной эксплуатации граждан? И даже если частные профессиональные группы получат некое «функциональное» представительство в правительстве, что помешает им использовать государство для получения субсидий и других особых привилегий для себя или для навязывания принудительных картелей своим членам?
Короче говоря, Кэлхун не развил свою новаторскую теорию достаточно далеко: он не продумал ее вплоть до самого индивида. Если в конечном счете именно индивид является тем, чьи права должны быть защищены, то последовательная теория согласия дала бы право вето каждому индивиду; то есть некую форму «принципа единогласия». Когда Кэлхун писал, что «невозможно привести в действие или сохранить его [правительство] без одновременного согласия всех», он, возможно неосознанно, подразумевал именно такой вывод»[31]. Но такие рассуждения уводят нас далеко от нашей темы, поскольку на этом пути лежат политические системы, которые вряд ли вообще можно назвать «государствами»[32]. Просто для примера: как право аннулирования для правительства штата логичным образом предполагает право отделения [сецессии], так и право аннулирования у индивида предполагало бы право любого индивида «отделиться» от государства, в котором он живет[33].
Таким образом, государство неизменно демонстрирует поразительный талант к расширению своих полномочий за пределы любых ограничений, какие могут быть на него наложены. Поскольку государство неизбежно живет за счет принудительной конфискации частного капитала и поскольку его экспансия неизбежно влечет за собой все более серьезные посягательства на частных лиц и частное предпринимательство, мы должны утверждать, что государство является глубоко и по своей сути антикапиталистическим. В некотором смысле наша позиция обратна марксистской сентенции о том, что государство – это «исполнительный комитет» класса, правящего в данный момент, – предположительно капиталистов. Напротив, государство – организация политических средств – составляет и является источником этого «правящего класса» (скорее, правящей касты), находясь в постоянной оппозиции подлинно частному капиталу. Таким образом, мы можем повторить вслед за Жувенелем:
«Надо совсем уж ничего не знать, кроме своего времени, не иметь никакого понятия о тысячелетнем поведении Власти, чтобы видеть в подобных действиях (национализация, подоходный налог и проч. – М. Р.) только плод определенных доктрин. Это нормальные проявления Власти, по сути своей ничем не отличающиеся от конфискации монастырских имуществ Генрихом VIII.
У всех этих действий одна и та же первопричина: жажда владычества и острая потребность в средствах; у всех одни и те же характерные черты, в том числе быстрое возвышение наживающихся на изъятой собственности.
Социалистическая или нет, Власть с необходимостью должна бороться против капиталистической власти и отнимать накопленное капиталистами; тут она следует собственному закону»[34].
Чего государство боится
Конечно, больше всего государство боится любой фундаментальной угрозы его власти или существованию. Смерть государства может наступить по двум главным причинам: (а) в результате захвата другим государством; (б) в результате революционного переворота, осуществленного своими гражданами, – короче говоря, в результате войны или революции. Именно война и революция, эти две базовые угрозы, неизменно пробуждают в правителях государства максимум их усилий и максимум пропаганды среди граждан. Как уже говорилось, задействуются все средства для мобилизации людей на защиту государства в твердом убеждении, что они защищают сами себя. Ошибочность этой идеи проявляется явно в обращении с теми призывниками, которые отказываются «защищать» себя и поэтому силой принуждаются к присоединению к военной банде государства: не стоит даже упоминать, что полностью запрещена «защита» против таких действий со стороны «их собственного» государства.
Во время войны власть государства усиливается до предела; под лозунгами «защиты» и «чрезвычайного положения» может быть установлена такая тирания над обществом, какая в мирное время вызвала бы открытое сопротивление. Таким образом, война предоставляет государству множество выгод; и действительно, современные войны оставили враждовавшим народам нерушимое наследие в виде увеличения государственной нагрузки на общество. Более того, война предоставляет государству заманчивые возможности захвата территорий, на которых можно установить монополию на применение силы. Рэндолф Борн определенно был прав, когда писал, что «война – это здоровье государства», однако для конкретного отдельного взятого государства война может стать как здоровьем, так и тяжелым увечьем