он согласен с правосудием закона. Но предположим, что этот преступник или другие члены сообщества имеют философское убеждение, что определенные группы людей (будь то рыжие, мусульмане, помещики, капиталисты, генералы и т. д.) заслуживают того, чтобы быть убитыми. Если жертва принадлежит к одной из этих ненавистных групп, то ни преступник, ни другие люди, придерживающиеся такого убеждения, не согласятся ни со справедливостью общего закона против убийства, ни с наказанием данного конкретного убийцы. Только на этом основании теория подразумеваемого единогласия должна рухнуть.
Вторым предлагаемым критерием содержания закона является негативное «золотое правило»: «Не делай другим того, чего не хотел бы, чтобы делали тебе». Но и этот критерий неудовлетворителен. Во-первых, некоторые действия, обычно считающиеся преступными, все равно пройдут проверку на соответствие негативному «золотому правилу»: так, садомазохист может пытать другого человека, но, поскольку тому приятно, чтобы его пытали, его поступок, согласно негативному «золотому правилу», не может считаться преступным. С другой стороны, «золотое правило» – слишком широкий критерий; преступными могут быть признаны многие действия, которые, конечно же, не должны быть таковыми. Так, согласно этому правилу, люди не должны лгать друг другу (человек не хочет, чтобы ему лгали), но мало кто призывает объявить всю ложь вне закона. Также «золотое правило» гласит, что ни один человек не должен поворачиваться спиной к нищему, потому что никто не хотел бы, чтобы нищий повернулся к нему спиной, если бы они поменялись местами, и все же вряд ли можно считать либертарианством запрет на отказ в милостыне нищему[51].
Леони намекает на гораздо более перспективный критерий: свобода должна определяться как отсутствие ограничений или принуждения – за исключением тех, кто накладывает ограничения. В этом случае инициирование принуждения объявляется вне закона, а «правительственная» функция строго ограничивается принуждением принуждающих. Но, к сожалению, Леони попадает в ту же самую ловушку, в которую попался Хайек в своей «Конституции свободы»: понятия «принуждение» и «ограничение» остались без надлежащего или убедительного определения[52]. Сначала Леони подает надежды на правильное понимание принуждения, когда говорит, что нельзя сказать, что человек «ограничивает» другого, когда отказывается покупать его товары или услуги или когда отказывается спасать утопающего. Но затем, в злополучной главе 8, Леони признает, что принуждение может иметь место, когда религиозно набожный человек чувствует себя «ограниченным» из-за того, что другой человек не соблюдает его религиозные обычаи. И это чувство стеснения может показаться оправданием таких посягательств на свободу, как «голубые законы» о запрете работать по воскресеньям. И здесь Леони снова ошибается, ставя критерий ограничения или принуждения не на объективные действия ответчика, а на субъективные чувства истца. Безусловно, это чрезвычайно широкая дорога для тирании!
Кроме того, Леони, видимо, не понимает, что налогообложение – это яркий пример принуждения и оно вряд ли совместимо с его собственной картиной свободного общества. Ведь если принуждение должно распространяться только на принуждающих, то, несомненно, налогообложение – это несправедливое принудительное изъятие собственности у огромного числа граждан, не занимающихся принуждением. Как же тогда его оправдать? Леони, опять же в главе 8, также допускает существование в его идеальном обществе некоторого законодательства, включая, mirabile dictum, некоторые национализированные отрасли промышленности[53]. Одна из конкретных национализаций, за которую выступает Леони, – это маяки. Его аргумент заключается в том, что маяк не может взимать плату с индивидуальных потребителей за свои услуги и поэтому они должны предоставляться государством. Основных ответов на этот аргумент три: (1) налогообложение для обеспечения работы маяков налагает принуждение и, следовательно, является вторжением в свободу; (2) даже если маяк не может взимать плату с частных лиц, что мешает судоходным линиям построить или субсидировать свои собственные маяки? Обычно на это отвечают, что тогда различные «зайцы» будут пользоваться услугами, не платя за них. Но это универсальная истина в любом обществе. Если я делаю себя лучше или лучше ухаживаю за своим садом, я увеличиваю количество благ, которыми пользуются другие люди. Так имею ли я право взимать с них дань за этот счастливый факт? (3) В действительности маяки могли бы легко взимать плату с судов за свои услуги, если бы им было разрешено владеть теми поверхностями моря, которые они преобразуют своим освещением. Человек, который берет бесхозную землю и преобразует ее для продуктивного использования, с легкостью получает право собственности на эту землю, которая отныне может использоваться экономически выгодно; почему же то же самое правило не должно применяться к другому природному ресурсу – морю? Если бы владелец маяка получил право собственности на освещаемую им морскую поверхность, он мог бы взимать плату с каждого судна, проходящего через него. Недостаток здесь заключается не в свободном рынке, а в том, что правительство и общество не предоставляют право собственности законному владельцу ресурса.
Говоря о необходимости взимания налогов за государственные маяки и другие услуги, Леони добавляет поразительный комментарий, что «в этих случаях принцип свободного выбора в экономической деятельности не отменяется и даже не ставится под сомнение» (p. 171 [c. 192]). Почему? Потому что «признается», что люди в любом случае были бы готовы платить за эти услуги, если бы они были доступны на рынке. Но кто это признает и в какой степени? И какие люди будут платить?
Однако наша задача может быть решена: существует убедительный критерий содержания либертарианского права. Этот критерий определяет принуждение или ограничение просто как инициирование насилия или угрозу его применения в отношении другого человека. Тогда становится ясно, что использование принуждения (насилия) должно быть ограничено принуждением инициаторов насилия к окружающим. Одна из причин ограничить наше внимание насилием заключается в том, что уникальным оружием, используемым правительством (или любым другим правоохранительным органом против преступности), является именно угроза применения насилия. Объявить какое-либо действие «вне закона» – значит пригрозить применением насилия любому, кто его совершит. Почему бы тогда не использовать насилие только для подавления тех, кто инициирует насилие, а не против любого другого действия или бездействия, которое кто-то может определить как «принуждение» или «ограничение»? И все же трагическая загадка заключается в том, что так много квазилибертарианских мыслителей на протяжении многих лет не приняли это определение ограничения или не ограничили насилие противодействием насилию, а вместо этого открыли дверь этатизму, используя такие расплывчатые, путаные понятия, как «вред», «вмешательство», «ощущение ограничения» и т. д. Постановите, что никакое насилие не может быть применено к другому человеку, и все лазейки для тирании, которые даже такие люди, как Леони, признают: «голубые законы», государственные маяки, налогообложение и т. д., будут сметены.
Короче говоря, в обществе существует другая альтернатива праву, альтернатива не только административным постановлениям или статутному законодательству, но даже и праву, создаваемому судьями. Эта альтернатива – либертарианское право, основанное на критерии, согласно которому насилие может применяться только против тех, кто его инициирует, и, следовательно, на неприкосновенности личности и собственности каждого человека от «вторжения» насилия. На практике это означает, что нужно взять в значительной степени либертарианское общее право и скорректировать его с помощью человеческого разума, прежде чем закрепить в виде постоянно действующего либертарианского кодекса или конституции. И это означает постоянное толкование и применение этого либертарианского кодекса законов экспертами и судьями в частных состязательных судах. Профессор Леони завершает свою очень интересную и важную книгу словами о том, что «законотворчество – это в большей степени теоретический процесс, чем акт волеизъявления» (p. 189 [c. 211]). Но, безусловно, «теоретический процесс» подразумевает использование разума человека для создания кодекса законов, который станет неприступной и непоколебимой крепостью для человеческой свободы.
Война, мир и государство
Уильям Бакли-младший упрекает либертарианское движение за неспособность использовать свой «стратегический интеллект» для решения важнейших проблем нашего времени. Следует признать, мы слишком часто склонны «проводить свои занятные семинарчики о том, следует ли демуниципализировать сборщиков мусора» (как презрительно написал Бакли), игнорируя и не применяя либертарианскую теорию к самой насущной проблеме нашего времени: войне и миру. Либертарианцы склонны отрывать представляемую ими идеальную систему от реалий мира, в котором они живут, и в каком-то смысле действительно их мышление ориентировано скорее утопически, нежели стратегически. Короче говоря, слишком многие из нас оторвали теорию от практики и довольствуются тем, что держат чистое либертарианское общество как абстрактный идеал для какого-то отдаленного будущего, в то время как сегодня мы бездумно следуем ортодоксальной «консервативной» линии. Чтобы жить свободой, чтобы начать трудную, но необходимую стратегическую борьбу за изменение сегодняшнего неудовлетворительного мира в направлении наших идеалов, мы должны осознать и продемонстрировать всему миру, что либертарианская теория может быть поставлена ребром перед всеми важнейшими мировыми проблемами. Разобравшись с этими проблемами, мы сможем продемонстрировать, что либертарианство – это не просто прекрасный идеал где-то на седьмом небе, а жесткий свод истин, который позволяет нам занимать свою позицию и предлагать решения для широкого круга проблем современности.