Выходит так, что эта книга выпущена для офицеров. Или, что только офицеры должны быть признательны за эту книгу. Думаю, что это не совсем так. Если выпускается книга, имеющая исторический интерес, то все читающие признательны за появление такой книги. Очевидно, выпущенная книга не относится к этой категории.
Еще одно заявление Издательства:
"Как и историк С. Мельгунов, автор "Отречения" категорически опровергает существование "заговора" генералов и наличие "измены" генерала Алексеева"...
Очевидно, авторы "От издательства" плохо знакомы со всеми трудами Мельгунова.
Я им помогу в этом отношении. Мельгунов пишет:
"Слухи о разговорах, что необходимо обезвредить и укротить "Валиде" (так именовалась Царица в семейной переписке Юсуповых), не могли не доходить до Александры Феодоровны. В одной из версий такого "дворцового переворота", имевшей сравнительно скромную цель изолировать Царя от вредного влияния жены и добиться образования правительства, пользующегося общественным доверием, так или иначе оказался замешанным и генерал Алексеев... Этот план, связанный с инициативой не Гучкова, а с именем князя Львова — в переписке его имя упоминается только в декабре — изложен нами в книге "На путях к дворцовому перевороту" в соответствии с теми конкретными данными, которыми мы пока располагаем. Отрицать участие в нем Алексеева едва ли возможно, как это упорно делает генерал Деникин".{317}
Это все, что я могу сказать по поводу предисловия "От Издательства".
Теперь перейдем к самому изложению. На странице 61 автор изложения называет генерала Д. Дубенского, который написал очень ценные воспоминания "Как произошел переворот", — рамоликом. Это слово происходит от французского ramolli, что значит буквально расслабленный. Я полон почтительных чувств к автору "Отречения", но в 85 лет называть человека, который во время работы над своими воспоминаниями, несмотря на свой солидный возраст, годился в сыновья Б.Н. Сергеевскому, по меньшей мере... скажем: неудачно. Затем Б. Сергеевский пишет на той же странице, что Дубенский неправильно описал встречу отрекшегося Императора (вернее, Императора, которого заставили отречься — В.К.) в Могилеве. И тут же в сноске объясняет возможность этой ошибки. И тут же, не смотря на свою сноску, спрашивает:
"Что это? Умышленная ложь? Вероятно, еще хуже..."
И так далее. На странице 62 Сергеевский пишет:
«Нельзя также не отметить, что весь "труд" историографа проникнут ненавистью к генералу Алексееву и он множество раз клевещет на него».
Это очень опасный путь, по которому идет мемуарист. Ставя в кавычки "труд", автор "Отречения" подвергает и свой труд тоже возможности быть поставленным в кавычки. В своем труде (без всяких, конечно, кавычек) Д. Дубенский высказывает свое мнение об Алексееве, которое разделяется очень многими. А слово "клевета" может относиться к каким-либо фактам, а не к мнению человека о другом. А что касается генерала Д. Дубенского, то мы имеем характеристику его от человека, несомненно, и более сведущего, и более значительного по бывшему своему положению. Я говорю о генерале А. Спиридовиче. Вот что он пишет о Д. Дубенском:
"И жизненный опыт Дубенского, его почтенные года, и долголетняя его журнальная и издательская работа, и знание военных кругов и Петрограда вообще — все это увеличивало ценность его суждений. Я знал, что у него два сына в гвардии. Один дружил с Великим Князем Дмитрием Павловичем. Его слова меня очень заинтересовали. Мы разговорились. Дубенский был большой патриот и, если иногда брюзжал по-стариковски и говорил не совсем ладные вещи (на то он и журналист), все это искупалось его преданностью Царю и любовью к родине. Вот у кого девиз: "За Веру, Царя и Отечество" был не только красивыми словами, но и делом".{318}
Конечно, генерал Дубенский и по своему положению и связям (его лично знали и Государь, и Государыня) был гораздо больше в курсе событий, чем Б. Сергеевский, прибывший в Ставку 18-го февраля за несколько дней до революции. Его рассуждения о телеграммах (циркулярных и нециркулярных), на которых строится теория о "небытии" измены, несколько наивны и лишены интереса. "Психологическая" измена (то есть готовность к измене) готовилась высшими представителями Ставки давно и, конечно, не могла быть известна Сергеевскому ни по его скромному положению, занимаемому в Ставке, ни по кратковременному пребыванию в ней. Все описанное автором в книге известно по другим воспоминаниям, и все же каждая книга, относящаяся к тем дням, вызывает интерес, но только совсем не из-за того, что мы читали в предисловии "От издательства". Все это было гораздо сложнее, и только тщательное и долголетнее изучение этих вопросов может привести к выводам, не носящим определенно пристрастного характера.
Думаю, что не ошибусь, если скажу, что появление этой книги было вызвано желанием ответить на те статьи, которые появились в периодической печати некоторых монархических кругов. Должен сказать, желая быть совсем безпристрастным, что, как и в военных кругах, так и в некоторых монархических, наблюдается известная предвзятость и тенденциозное освещение событий февраля 1917 года. Военные круги (не все, конечно) стараются измену Алексеева, Рузского, Лукомского, Данилова, Брусилова и других высших представителей Армии "объяснить" так, что в их освещении этой измены и не было, а был "мученик" Алексеев. Объясняется это тем, конечно, что впоследствии Алексеев был основоположником Белого Движения. Но в жизни каждого человека есть взлеты и падения, и примеров можно привести великое множество. Апостол Павел до обращения был гонителем и мучителем Савлом. Апостол Иуда был одним из двенадцати апостолов и предал Господа. Лев Тихомиров был членом боевой группы социалистов и стал идеологом монархии. Наконец, генерал Власов был коммунистом и стал возглавителем Освободительного Движения. И, конечно, попытка Алексеева "зажечь огонек" вызывает и одобрение и делает ему честь. Но забыть его деятельность в февральские (вернее, мартовские) дни 1917 года, это значит сознательно искажать историю.
Теперь о статьях в монархической печати. Подробно описывая деятельность Алексеева, Рузского и других, печальной памяти, генералов, авторы этих статей упорно молчат о деятельности Великих Князей. Неохотно говорится о Николае Николаевиче и совсем не говорится о Кирилле Владимировиче. Между тем, как телеграмма Николая Николаевича с его "коленопреклоненной" просьбой является актом открытой измены. Точно так же, как появление Кирилла Владимировича во главе Гвардейского Экипажа 1-го марта в Государственной Думе за день до отречения Государя (2-го марта) с изъявлением лояльности этой самой Думе, которая была центром заговора против Государя, было актом открытой измены. 1-го марта войска, верные Государю и его Правительству, еще не сложили оружия. И замалчивать этого так же нельзя, как и все, что касается генералов. Но полемика эта, по моему убеждению, не нужна и безполезна. Мне, как автору моего исследования, придется еще говорить о всех этих горестных событиях, но мои затянувшиеся замечания по поводу книги Сергеевского "Отречение 1917 года" вызваны желанием как раз сказать о ненужности этой полемики. Все мы виноваты в том, что случилось, так как кровь Самодержца и Его Святой Семьи на нас и детях наших (Мф. 27, 25).
Лучше будем, как чудесно написал Владыка Аверкий, "плакать горькими покаянными слезами о нашем безмерном падении" должны мы, несчастные, сбитые с толку русские люди, которым так много дано было Богом".{319}
В начале февраля, незадолго до революции, еще один Великий Князь позволил себе вести себя так, что, как будто нарочно, вся Династия ставила на себе крест для будущих судеб России. Я говорю о Великом Князе Александре Михайловиче. Вот его рассказ об этом случае.
"Мы пили кофе в лиловой гостиной. Никки направился в прилегающую спальню, чтобы сообщить о моем приходе Аликс (Государыне — В.К.). Я вошел бодро. Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не предсказывало ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Никки, сидевшего у широкой постели... Я начал с того, что, показав на иконы, сказал, что буду говорить с Аликс, как на духу. Я кратко обрисовал общее политическое положение, подчеркивая тот факт, что революционная пропаганда проникла в гущу населения и что все клеветы и сплетни (выделено мною — В.К.) принимались им за правду.
Она резко перебила меня.
— Это неправда! Народ по-прежнему предан Царю (Она повернулась к Никки). — Только предатели в Думе и в петроградском обществе Мои и его враги.
Я согласился, что Она отчасти права.
— Нет ничего опаснее полуправды, Аликс, — сказал я, глядя Ей прямо в лицо. — Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как Вы любите Никки, но все же я должен признать, что Ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Никки и народному представлению о Самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был Вашим верным другом. Я и теперь Ваш верный друг, но на правах такового я хочу, чтобы Вы поняли, что все классы населения России настроены к Вашей политике враждебно. У Вас чудная семья. Почему же Вам не сосредоточить Ваши заботы на том, что даст Вашей душе мир и гармонию? Предоставьте Вашему супругу государственные дела!
Она вспыхнула и взглянула на Никки. Он промолчал и продолжал курить.
Я продолжал. Я объяснил, что каким бы я ни был врагом парламентарных форм правления в России, я был убежден, что, если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Никки и облегчил его задачу.