— Ради Бога, Аликс, пусть Ваши чувства раздражения против Государственной Думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.
Государыня ответила, что Государь Самодержец и не может делить свои Божественные Права. Александр Михайлович начал возражать и тут позволил то, чего не мог и не должен был говорить, так как то, что он сказал, как раз ставило его самого в ряды тех, которые распространяли, умышленно конечно, клеветы и сплетни, о которых он же сам сказал в начале своего обращения к Государыне:
— Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, — кричал (выделено мною — В.К.) я в страшном гневе. — Я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, Вашего правительства (выделено мною — В.К.). Я вижу, что Вы готовы погибнуть вместе с Вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за Ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собой Ваших родственников в пропасть.
— Я отказываюсь продолжать этот спор, — холодно сказала Она".{320}
Все в этом разговоре не на стороне Александра Михайловича. Во-первых — он говорит, что клевета и сплетни (имея в виду то, что сам сказал позже — то есть, что "правительство Ваше", иначе говоря — Государыни) принимаются за правду и сам же эту клевету возводит на Императрицу. Во-вторых, говоря о том, что Государыня должна предоставить государственные дела Государю, тут же начинает с Ней обсуждать... государственные дела. Нелогично. Дальше. Настаивая на "коренном изменении политики", он предлагал ответственное министерство, то есть передать Государю власть добровольно Государственной Думе, а Самому стать конституционным Монархом, то есть открывать выставки породистых (и непородистых) кроликов, читать "тронную" речь, то есть шпаргалки, написанные Гучковым, Милюковым, а, может быть, и Керенским или Савинковым, и быть верным исполнителем всех предначертаний международной биржи. Это в лучшем случае. А на самом деле, вероятнее всего, монархия была бы заменена, как "отсталая и непрогрессивная" форма правления, демократической или, скажем, "народно-демократической" республикой.
Дальше фраза:
"...Я молчал тридцать месяцев".
Кого вам это напоминает? Я напомню — Пуришкевича. Тот тоже заявил, только с думской трибуны, что он, дескать, молчал, а теперь возговорил. Да так, что все записные предатели и аплодировали, и жали руки, и поздравляли, и... вызывали к себе для конфиденциальных бесед. Помните?
Да, помним и кто говорил, и о чем говорили. Но дальше еще лучше:
"Вы не имеете права увлекать за собой Ваших родственников в пропасть".
Ваши Императорские и просто Высочества! Если бы вы все вели себя как верноподданные (что является прямой обязанностью всех подданных Российской Империи, включая Императорскую Фамилию), если бы вы не распространяли клеветы о Вашем Государе Императоре и Вашей Государыне Императрице, если бы вы не вели интриг против Их Величеств совместно с "дядями Мишами", Бьюкененами, Палеологами и прочими "благожелателями" России, если бы вы сплотились вокруг вашего Монарха и Его Семьи, то, наверно, никакой пропасти не было бы. Есть только причины и последствия, сказал философ. Наступали последствия и легкомысленности одних, и глупости других, и... измены третьих. Кстати об измене. Великий Князь Александр Михайлович написал после своего разговора с Императрицей еще следующие строки:
"Гарнизон столицы, состоявший из новобранцев и запасных, конечно, был слишком ненадежной опорой в случае серьезных безпорядков. Я спросил у военного начальства, собирается ли оно вызывать с фронта надежные части? Мне ответили, что ожидается прибытие с фронта тринадцати гвардейских кавалерийских полков. Позднее я узнал, что изменники, сидевшие в Ставке, под влиянием лидеров Государственной Думы, осмелились этот приказ Государя отменить".{321}
Все нападки на Государыню чрезвычайно симптоматичны. Все, как сговорившись (уж "кто-то", кому было очень нужно, устроил это, конечно, "стихийно", как пишут многие "очевидцы") порицают "Екатерину Великую", "правительницу" и прочий вздор. А ведь, по существу, Государыня была права во всем. Больше Государя. Ведь Она писала Государю, что Гучкова, Львова и других нужно сослать в Сибирь за их антиправительственную деятельность во время войны. И, конечно, это нужно было сделать. И. Солоневич пишет еще более откровенно:
"Основных ошибок было две: то, что призвали в армию металлистов, и то, что не повесили П.Н. Милюкова. Заводы лишились квалифицированных кадров, а в стране остался ее основной прохвост".{322}
К сожалению, Государь на эти меры не шел. В своих воспоминаниях А. Спиридович, всегда хорошо осведомленный, пишет, что при сложившихся обстоятельствах к концу 1916-го года Государь должен был уступить всем этим "передовым" и "прогрессивным", "народным" избранникам или использовать все находившиеся в его распоряжении средства, чтобы ликвидировать все готовящиеся заговоры, с какой бы стороны они ни шли. Государь не делал ни одного, ни другого. Это вселяло бодрость в заговорщиков, и роковая развязка приближалась.
Наконец, Государь, после двух месяцев отсутствия из Ставки, вернулся туда 23 февраля. Посмотрим, как "верная" Ставка относилась в то время к своему Державному Вождю.
"В отношении Государя в Ставке все заметшее нарастало особое чувство — не то недовольства Им, не то обиды на Него. Усилилась критика его действии, некоторое отчуждение от Него. Кончался второй месяц, как Он уехал из Ставки. Ставка должна была бы соскучиться без своего Верховного, а между тем создалось такое настроение, точно чины Ставки отдыхают от переживаний, которые будились пребыванием среди них Государя и его действиями. И когда в половине февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку, чины Станки, особенно старшие (выделено мною — В.К.), совсем не обрадовались, — приходилось слышать:
— Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было".{323}
Старшими чинами Ставки были: начальник Штаба -Алексеев, его помощник — Клембовский и генерал-квартирмейстер — Лукомский. Библейский Хам мог быть довольным своими способными потомками...
Шавельский дальше пишет о той перемене, которую он заметил во внешности Государя:
"Как и прежде, Государь ласков и приветлив. Но в наружном его виде произошла значительная перемена. Он постарел, осунулся. Стало больше седых волос, больше морщин — лицо как-то сморщилось, точно подсохло."{324}
А в письме от 26-го февраля 1917 года Государь писал Государыне:
"Старое сердце дало себя знать. Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и мой лоб покрылся каплями пота".
Государь был затравлен. Он видел, конечно, и косые взгляды своих генералов в Ставке, и безконечные советы, и какие-то угрозы со стороны тех, которые были уж совсем некомпетентны в том, о чем говорили. Ну что понимал Шавельский, когда говорил с Государем о государственных делах? Как дети шептались между собой. "А вы пойдете к Государю?" "А вы уже сказали Ему?" "Молодец, что сказали!"
Боже, как все это пошло, глупо и недостойно! Уж о том, что это просто неприлично, и говорить не приходится. Кто из них думал о каких-то "приличиях"?! И всех бесило, что Государь "никак не реагировал на их советы и предупреждения". Ведь все они (я не буду перечислять, кто говорил с Государем — это заняло бы слишком много места) были уверены в том, что все, что ими было сказано, было "ужасно умно". А Государь слушал внимательно, курил и любезно "отпускал с миром". Ну что мог Государь им сказать? Что это не их дело, что они болваны (или доброжелатели настоящих заговорщиков), что они должны заниматься своим делом, а не совать свой нос туда, куда им не полагается. Но Государь молчал. Его невероятная выдержка и редкая уже и тогда воспитанность (теперь этого уже вообще не существует) не позволяли Ему всего этого сказать. Но думать Он, конечно, мог и, наверно, так и думал. И переживал. Ведь измена уже висела в воздухе, ее можно было уже почти что "физически ощущать". И сердце сдавало. Но добровольно Император не хотел, не мог отдать Россию всем этим ничтожествам, которые умели только говорить и не умели ничего делать. Его можно было заставить это сделать силой. Это могли сделать те, в чьих руках была подлинная сила. Они это сделали...
Передо мной лежат десятки книг с воспоминаниями о днях, которые будут описаны в следующих главах. В тех воспоминаниях, которые ограничены только этими днями, примерно двумя неделями, ничего нельзя понять. Можно только описать, что авторы видели и слышали, и только. Но делать выводы и, не дай Бог, ссылаться не на очевидцев, а на тех, которые писали свои труды на основании тех же воспоминаний очевидцев, нельзя ни в коем случае. Этим грешат: Спиридович, Сергеевский, отчасти Данилов и другие. Сергеевский цитирует или ссылается на Мельгунова, Спиридович на Тихменева и так далее. Очевидец должен писать только то, что он видел. Это уже Мельгунов, Ольденбург, Якобий, Солоневич и другие могут писать, ссылаясь на воспоминания, но никак не сам очевидец. Тогда это уже не воспоминания.
Только дав полную картину царствования Императора Николая II и, в особенности, последних трех лет перед революцией, а затем описав и весь крестный путь Государя до его ужасной смерти, можно понять, почувствовать и осмыслить все, что произошло в феврале и марте 1917-го года. Нужно описать и те полтора года, которые прожил после революции Алексеев. Ведь моя работа "Император Николай II и генерал-адъютант М.В. Алексеев" названа так не случайно. Называя Алексеева генерал-адъютантом, я сознательно подчеркиваю ту прямую обязанность, которая заставляла его исполнить свой долг пред своим Императором и Родиной. Все "юридические и практические" преграды не имели ни