"...В подавлении безпорядков, кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9 запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня Лейб-гвардии сводноказачьего полка из Павловска и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка. Хабалов".
А Протопопов телеграфировал Воейкову:
"Наряду с эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие местами приветствуют войска. Прекращению дальнейших безпорядков принимаются энергичные меры военным начальством. Москве спокойно. Протопопов".
Вечером около 6 часов из толпы стали стрелять по полиции и войскам. Офицер отряда не растерялся и дает по толпе залп. Несколько человек было убито и ранено. Это значительно охладило толпу. Невский сразу опустел. Чернь разбегалась.
А в Городской Думе при попустительстве власти заседание, посвященное продовольственному вопросу, превратилось в политический митинг. Прибытие Керенского было встречено аплодисментами. Городской Голова (Лелянов) добивается по телефону от градоначальника Балка освобождения арестованных. Начальство еще не понимало, что началась революция.
Но если начальство еще не понимало, что началась революция, то это хорошо понимали те подлинные темные силы, которые вылезли из подполья и стали направлять бунтарское движение в нужном для этих темных сил направлении. И самым злобным, открыто ненавидящим Россию был Суханов (Гиммер). Вот что он пишет об этих днях.
"На больших улицах происходили летучие митинги, которые рассеивались конной полицией и казаками — без всякой энергии, вяло и с большим запозданием. Генерал Хабалов выпустил свое воззвание, где в сущности уже расписывался в безсилии власти, указывая, что неоднократные предупреждения не имели силы, и обещая впредь расправляться со всей решительностью. Понятно, результата это не имело. Но лишним свидетельством безсилия это послужило. Движение было уже явно запущено. Новая ситуация в отличие от старых безпорядков была ясна для каждого внимательного наблюдателя. И в пятницу я стал уже категорически утверждать, что мы имеем дело с революцией, как с совершающимся фактом".{327}
Дальше Суханов, который был, конечно, гораздо умнее всех думских заправил, пишет, что революция удастся, если буржуазия (то есть та же Дума в лице Прогрессивного блока) возьмет "власть" в свои руки, которая фактически должна быть в руках социалистов всех мастей.
"Вся наличная государственная машина, армия чиновничества, цензовые земства и города, работавшие при содействии всех сил демократии, могли быть послушными Милюкову, но не Чхеидзе. Иного же аппарата не было и быть не могло. Первая революционная власть в данный момент, в феврале, могла быть только буржуазной".{328}
Сам Суханов был пораженцем, фанатичным циммервальдцем и, как и Ленин, видел в России только плацдарм для грядущей мировой революции. Его партнерами были Соколов и Стеклов (Нахамкес). О Соколове пишет сам Суханов:
«Однако, так или иначе мы вполне сходились с Н.Д. Соколовым в наших практических выводах. Как человека, более и определеннее других выступавшего против войны, как литератора, имевшего довольно прочную репутацию пораженца, интернационалиста и ненавистника патриотизма, Н.Д. Соколов убеждал меня выступить сейчас как можно скорее и решительнее против развертывания антивоенных лозунгов и содействовать тому, чтобы движение проходило не под знаком "долой воину"».{329}
В общем Суханов, Соколов, Стеклов и компания сознательно подготовляли обман для думцев, чтобы под эгидой Государственной Думы (как мы увидим дальше) взять фактически власть в свои руки при помощи сплошь распропагандированных в духе социальной революции петроградских рабочих и того сброда, который числился в частях гарнизона столицы. Этот план блестяще удался. Государственная Дума столько лет расшатывала авторитет Верховной Власти и Правительства, что социалистам не пришлось затрачивать почти никаких усилий, чтобы прибрать массы к своим рукам. Дума кричала "война до победного конца", а социалисты "долой войну", Дума хотела, чтобы ее лидеры управляли страной, а социалисты говорили — "гоните в шею буржуев", а вскоре после приезда "гуманиста" Ульянова-Ленина бросили столь близкий сердцу столичных "масс" (попросту подонков) лозунг "грабь награбленное".
Конечно, в лице "Временного Правительства" все эти "гениальные" Гучковы, Милюковы, Львовы и прочая "элита" могла быть очень "временно" в "правительстве", которое, впрочем, не правило. Их вышибали методично и решительно. Сперва выгнали "неторгующего купца" (который за два месяца развалил Армию), потом очень умного профессора ("с проливами"), а потом и самого молчаливого (в прениях правительства он не принимал участия, а всегда ... молчал) "главу правительства". Все это было заранее предусмотрено "революционной демократией".{330}
Но вернемся к развивающимся событиям. После сообщений Хабалова и Протопопова о безпорядках в Петрограде, причем в своем донесении Хабалов не доложил об убийстве пристава казаком и о том, что толпа качала казака-убийцу, Государь отправил в 9 часов вечера личную телеграмму Хабалову:
"Повелеваю завтра же прекратить в столице безпорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай".
Мне хочется спросить Издательство "Отречения 1917 года", как это ясное приказание Императора и Верховного Главнокомандующего Российской Империи совместить с утверждением авторов "От Издательства" о "непротивлении злу" Государя?
А вот что пишет в этот день генерал Д. Дубе некий ("рамолик", "злобный" человек и "клеветник") по утверждению автора того же "Отречения" Сергеевского.
"Генерал Алексеев пользовался в это время самой широкой популярностью в кругах Государственной Думы (еще бы! — В.К.), с которой находился в полной связи. Он был надеждой России в наших предстоящих военных операциях на фронте. Ему глубоко верил Государь (выделено мною — В.К.). Высшее командование относилось к нему с большим вниманием. На таком высоком посту редко можно было увидать человека, как генерал Алексеев, к которому люди самых разнообразных партий и направлений относились бы с таким доверием. Уже одно то, что его называли, по преимуществу, Михаил Васильевич, когда о нем упоминали, говорит о всеобщем доброжелательном отношении к нему. При таком положении генерал Алексеев мог и должен был принять ряд необходимых мер, чтобы предотвратить революцию, начавшуюся в разгар войны, — да еще в серьезнейший момент, перед нашим весенним наступлением.
У него была вся власть. Государь поддержал бы его распоряжения. Он бы действовал именем Его Величества. Фронт находился в его руках, а Государственная Дума и ее Прогрессивный блок, — не решились бы ослушаться директив Ставки. К величайшему удивлению, генерал Алексеев не только не рискнул начать борьбу с начавшимся движением, но с первых же часов революции выявилась его преступная бездеятельность и безпомощность. Как это случилось, — понять трудно".{331}
Трудно было понять Дубенскому, который не знал о деятельности Алексеева еще в 16-м году. Не знал Дубенский и о сношениях Алексеева с Гучковым и Львовым.
Получив телеграмму от Государя, Хабалов "растерялся'’. "Меня ударило как обухом по голове", — говорил он про впечатление от этой телеграммы. То есть почему это? Почему Командующий Петроградским Военным Округом "растерялся", получив приказ от Государя Императора? Кто был вообще Хабалов? Кто его назначил на этот пост?
На этот вопрос я приведу ответ в лице адмирала Бубнова, который уж не может быть назван Сергеевским тоже "рамоликом", "клеветником" и т.д. А может быть, тоже?
"...Сделало ли верховное командование в лице генерала Алексеева и его сотрудников все, что было необходимо и возможно для предотвращения катастрофы, которая принесла России столько бедствий и страданий, а всему человечеству столько лишений и тревог за будущее?
Можно, быть может, было бы еще спасти положение принятием энергичных и обширных мер в самые первые дни революционного движения, то есть 25 и 26 февраля. Но для этого верховное командование и главнокомандование Северо-Западным фронтом должно было быть в руках прозорливых, смелых и решительных боевых начальников, каковыми ни генерал Алексеев, ни тем более генерал Рузский не были. Остается, значит, во всей своей широте, чреватый великой ответственностью, вопрос: почему же не были своевременно предприняты меры для предотвращения начала революционного движения в столице и, в случае необходимости, для успешной борьбы с ним".{332}
А вот еще несколько слов об Алексееве, написанные флигель-адъютантом полковником Мордвиновым:
«...Я убежден, по многим признакам, что Его Величество относился к генералу Алексееву с большей симпатией и любовью, чем к другим... Понимал ли генерал Алексеев Государя настолько, чтобы любить его как человека, был ли предан Ему, как настоящий русский своему настоящему Русскому Царю, вот те вопросы, которые я задавал себе неоднократно тогда и потом и как тогда, так и потом вплоть до настоящего времени, не мог себе с достаточной ясностью на них ответить.
Многое, а после отречения и, судя по искренним рассказам его семьи — очень многое мне говорило "да", но всегда с неизменной во мне прибавкой "вероятно, недостаточно крепко, хотя бы до забвения сплетен".
Генерал Борисов, близкий друг М. В. Алексеева, в частных разговорах со мной уже после отречения неоднократно выражал сожаление, что Государь "не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его, якобы, из других". "Тогда все было бы, конечно, иначе", — неизменно, с полным убеждением, доказывал мне Борисов.