Все же нельзя сказать, чтобы к генералу Алексееву в те тяжелые и смутные дни свита, находившаяся в Ставке относилась с безусловным доверием и надеждой».{333}
Алексеев и не любил, и не понимал Государя, и абсолютно ничего не предпринял, чтобы предотвратить катастрофу. Разве может человек, который любит своего Государя, говорить так, как говорил он.
"Ну, что можно сделать с этим ребенком! (это так называл Алексеев своего Государя — В.К.) Пляшет над пропастью и... спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим... На днях я говорил с ним, решительно все высказал ему".{334}
Так говорил Алексеев о Государе. О любви к Государю не может быть, конечно, и речи. Но есть вещь похуже. Алексеев не только верил всем сплетням и клевете, но и сочувствовал всем этим государственным преступникам, эти сплетни распространявшим. И был с некоторыми из них в "неофициальных" отношениях. Как начальник штаба Верховного Главнокомандующего он обязан был знать о пропаганде социалистов в воинских частях Петроградского гарнизона, он обязан был заменить их надежными частями, он обязан был назначить на пост Командующего Петроградским Военным Округом не Хабалова, который в прошлом был начальником Московского Юнкерского Училища, а энергичного способного человека. Он ничего этого не сделал. Но все это было до начала революционных событий в Петрограде. Во время этих событий Алексеев пошел на открытую измену. Впрочем, измена уже была совершена Алексеевым, когда он не сообщил Государю о предложении, сделанном ему, участвовать в заговоре.
В своих воспоминаниях Сергеевский говорит о пропущенной возможности — назначения Великого Князя Сергея Михайловича с особыми полномочиями вместо Иванова. Соглашаясь вполне, что Иванов никак не подходил к этой роли (об этом будет еще сказано дальше), остановимся на Великом Князе Сергее Михайловиче. Обратимся к характеристике Сергея Михайловича, данной его братом Александром Михайловичем.
«Мой четвертый брат — Великий Князь Сергей Михайлович — радовал сердце моего отца тем, что вышел в артиллерию и в тонкости изучил артиллерийскую науку. ...Его советов никто не слушал, но впоследствии на него указывали в оппозиционных кругах Государственной Думы, как на "человека, ответственного за нашу неподготовленность’'... У него была манера на все обижаться, которая дала ему прозвище: "Monsieur Tant — Pis"».{335}
О нем же пишет Лукомский:
"Русская полевая артиллерия очень многим обязана Великому Князю. Благодаря его знаниям и громадной энергии, с которой он проводил подготовку личного состава, постоянно объезжая и контролируя, наша полевая артиллерия и в Японскую, и в Европейскую войны была на должной высоте.
Но как администратор Великий Князь себя ничем не проявил, да и быть генерал-инспектору начальником главного управления совсем не подобало. А фактически так было, и создавалось самое невероятное положение. Начальника Главного артиллерийского управления генерала Кузьмина-Караваева часто бранили Сухомлинов и Поливанов, на него нападали и в Государственной Думе. А он, фактически исполняя указания Великого Князя, не мог это сказать и все удары принимал на себя".{336}
Вряд ли обе характеристики говорили в пользу волевого характера Великого Князя.
А когда Государя и Царскую Семью Керенский отправил в Тобольск, Великий Князь Сергей Михайлович писал своему брату Николаю Михайловичу:
"Самая сенсационная новость это — отправление полковника (выделено мною — В.К.) со всей семьей в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства — теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика. На этой почве может произойти много безпорядков".
Вот на этого человека "уповал" в своих воспоминаниях Сергеевский. Но несмотря на свое пресмыкательство перед "Керенщиной", оба Великих Князя были расстреляны в январе 1919 г. большевиками.{337} Герцог Орлеанский, он же Филипп Эгалитэ — тип безсмертный.
Руководство подавления мятежа должен был взять на себя сам Алексеев, оставаясь в Ставке. Хан-Гуссейн Нахичеванский или граф Келлер, конечно, справились бы с петроградской рванью. Но Алексеев этой ответственности на себя не взял.
В Петрограде же Хабалов, собрав командиров запасных батальонов, прочел телеграмму Государя и отдал приказание незначительные демонстрации разгонять кавалерией, а с красными флагами рассеивать огнем.
В тот же день вечером на заседании Совета Министров обсуждался вопрос о роспуске Государственной Думы и о безпорядках. Протопопов несвязно говорил, что безпорядки надо подавить силой и распустить Думу. Вызванный Хабалов произвел впечатление насмерть перепуганного обывателя. Он забыл даже доложить о телеграмме Государя. А Протопопов ни разу за все те дни не отправил Государю своего доклада о событиях. В Царском Государыня приняла нового Таврического губернатора. Все казалось спокойным.
На следующий день — 26 февраля, в Воскресенье, события приняли уже угрожающий характер. Газеты не вышли. Всюду расставлены полицейские заставы и войсковые наряды. Демонстранты, следуя указаниям из своих центров, приняли новую тактику — братанье с солдатами. Ночью полиция арестовала до ста человек из разных партий. К полудню появляются толпы с красными флагами, В три часа начинается стрельба пехотных частей по толпам. Цепи стреляют залпами. Но кто-то стреляет по солдатам сзади. Стрельбе по толпе мешают казаки, смешиваясь с толпой.
В Царском во Дворце царила атмосфера лазарета — особенно худо было Наследнику. Государыня получила успокоительное письмо от Протопопова, в котором тот лгал, сообщая, что к понедельнику все войдет в нормальную колею.
Вечером того же дня Спиридович, который был в те дни в Петрограде, приехав из Ялты по делам, звонил в Ставку своему бывшему начальнику Воейкову, указывая на крайне серьезное положение и настаивал на прибытии в Петроград Государя.
Родзянко же в это время явился к Голицыну и не нашел ничего лучшего, как просить его немедленно выйти в отставку. Голицын отказался, но указав на папку на столе, в которой находился указ о роспуске Думы, просил устроить совещание лидеров фракции, чтобы "столковаться".
В Ставке жизнь шла нормально, только было получено сообщение от Государыни. Это были две телеграммы. В одной было:
"В городе пока спокойно".
А во второй:
"Совсем нехорошо в городе".
Родзянко звонил по телефону также и Хабалову и спрашивал "зачем кровь?". Хабалов ни словом не обмолвился и здесь о телеграмме Государя. Позвонив Беляеву (военному министру), Родзянко посоветовал рассеивать толпу при помощи пожарных. Он также телеграфировал Государю:
"Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит безпорядочная стрельба. Части войск стреляют друг а друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".
Копии этой телеграммы были разосланы командующим с Просьбой поддержать перед Государем обращение Родзянко. Первым ответил Брусилов:
"Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и Царем исполнил".
Вторым ответил Рузский:
"Телеграмму получил. Поручение исполнено".
Между тем, в четвертую роту запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка пробрались агитаторы. Они стали жаловаться, что учебная команда Павловцев стреляет по народу. Рота заволновалась. Схватив винтовки, без офицеров, толпой вышли на улицу. Им загородила путь на Екатерининском Канале конная полиция. Началась перестрелка. Вызванный взвод Преображенского полка водворил Павловцев в казармы. Рота образумилась. Было выдано 19 зачинщиков, но 21 человек скрылись с винтовками.
А Протопопов опять послал успокоительную телеграмму Воейкову. Кончалась телеграмма так:
"...Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работе. В Москве спокойно. М.В.Д. Протопопов".
О бунте в Павловском полку не было сказано ни слова. В Совете Министров большинство министров высказалось за роспуск Думы, и Голицын сообщил об этом Родзянко в ночь на 27 число.
О решении распустить .Думу Голицын телеграфировал в 1 час 58 минут ночи на 27 февраля Государю.
После стрельбы по демонстрантам настроение в социалистических "главных квартирах" понизилось. Но положение не улучшилось, так как военное начальство никуда не годилось. Не было руководительства, и офицеры открыто бранили высшее начальство.
27 февраля можно считать первым днем настоящей революции. Началось с военного бунта, который потом при явном содействии Государственной Думы перешел в революцию.
В этот день начался мятеж в учебной команде Запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Ночью во второй роте команды старший унтер офицер Кирпичников уговаривал своих солдат не выступать завтра против "народа". Было решено заявить об этом завтра командиру 1-ой роты капитану Лашкевичу. Утром агитация велась уже во всех взводах. Кирпичников спросил всех, согласны ли слушаться его приказаний. Все согласились. Когда вошел капитан Лашкевич, унтер офицер Марков заявил, что солдаты решили больше не стрелять в "народ". Когда Лашкевич бросился к нему, он был убит.
Вместо энергичных и быстрых мероприятий офицеры обсуждали вопрос, что делать дальше. Затем происходит что-то невероятное — учебная Команда выходит на улицу, а командир батальона, предложив офицерам разойтись, куда-то уезжает.