От генерала Алексеева я прямо пошел к Государю, чистосердечно передал Ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах; но встретил со стороны Государя непоколебимое решение во что бы то ни стало вернуться в Царское Село. При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось безконечно грустным. Через несколько минут к Государю явился генерал Алексеев и был принят в кабинете. По окончании разговора с Алексеевым Его Величество сказал мне, что он не изменил своего решения ехать».{341}
Флигель-адъютант Мордвинов пишет:
«На мой вопрос, не наступило ли улучшение в Петрограде, Алексеев только безнадежно махнул рукой: "Какое там, еще хуже. Теперь и моряки начинают и в Царском уже началась стрельба".
"Что же теперь Делать?" — спросил я, волнуясь.
"Я только что говорил Государю, — отвечал Алексеев, — теперь остается лишь одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мной уже сделаны, но, конечно, нужно время... пройдет не менее пяти-шести дней, пока все части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать".
Генерал Алексеев говорил все это таким утомленным голосом, что мне показалось, что он лично сам не особенно верит в успешность и надежность предложенной меры».{342}
А в Царском началось то, что всегда бывает.
"...Понемногу все нас покидали. Одни из боязни за себя, других арестовывали. Уехал граф Апраксин, генерал Ресин, ушли флигель-адъютанты, слуги, офицеры и, наконец, полки. После каждого прощания Государыня возвращалась, обливаясь слезами. Ушли от меня сестра милосердия, санитар Жук, доктор лазарета, спасались все, кто мог. Императрица не теряла голову, всех успокаивала, за всеми ходила, всех ободряла, будучи уверена, что Господь все делает к лучшему. Так учила Она — не словами, а примером глубочайшего смирения и покорности воли Божией во всех грядущих событиях. Никто не слышал от нее слова ропота... На следующий день (1-го марта — В.К.) полки с музыкой и знаменами ушли в Думу. Гвардейский Экипаж под командой Великого Князя Кирилла Владимировича... По дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивали у оставшихся слуг объяснение. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им Его показали. Императрица продолжала оставаться спокойной и говорила, что опасается только одного: чтобы не произошло кровопролития из-за Их Величеств".{343}
В Адмиралтействе была агония. Беляев, не зная, что Родзянко уже открыто изменил Государю, говорит с ним по телефону. Родзянко советует прекратить сопротивление и распустить войска. Беляев получает сообщение, что Петропавловская крепость перешла на сторону мятежников, что преображенцы готовятся атаковать Адмиралтейство. Откуда-то начали стрелять, ранили несколько лошадей. Занкевич опять собирает офицеров и опять... только говорит. В 8 часов 25 минут Хабалов послал Алексееву телеграмму:
"Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 чел. всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное".
Через полчаса Хабалова по телефону вызвал из Могилева Иванов, сообщил о своем назначении и поставил десять вопросов.
На все вопросы Хабалов ответил весьма неутешительно. В них давалось верное изображение тогдашней обстановки. Из отряда стали уходить офицеры. Первый ушел по... болезни. Генералы стали колебаться.
В 12 часов к генералу Хабалову явился офицер от Морского министра Григоровича (правительства уже не существовало — В.К.) с требованием... очистить здание от войск.
Беляев разрешил всем разойтись. Через четверть часа войска стали покидать Адмиралтейство. В 1 час 30 минут Беляев телеграфировал Алексееву:
"Около 12 часов дня 28 февраля остатки оставшихся еще верными частей в числе 4 рот, 1 сотни, 2 батарей и пулеметной роты по требованию Морского Министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод всех этих войск в другое место не признан соответственным ввиду неполной их надежности. Части разведены по казармам, причем, во избежание отнятия оружия по пути следования, ружья и пулеметы, а также замки орудий сданы Морскому министерству. 9157. Беляев".
Это был конец. В 4 часа дня вооруженная толпа арестовала в Адмиралтействе Хабалова, Беляева, Балка и др.
Хорош же был морской министр Григорович! Недаром он был так популярен в Думе и многие "советовали" Государю назначить его Председателем Совета Министров. Теперь многое становилось ясным.
В Думе Родзянко приказал вынуть в главном зале из рамы портрет Государя. Солдаты сорвали его штыками. А революционеры разжигают солдат против офицеров. Демагогия растет. Но появляется вокруг Энгельгардта кучка офицеров генерального штаба, которая восторженно приветствует революцию. Это — Туган-Барановский, Якубович, кн. Туманов и... Половцев, начальник штаба "дикой" дивизии, который после Корнилова будет назначен Командующим Петроградским Военным Округом. Они делают распоряжения, чтобы "не пустить" Иванова с его отрядом в Петроград. В Думу стали приводить и привозить видных деятелей царского режима. Вечером сам явился жалкий Протопопов. А на улице толпа зверски расправляется с городовыми.
Но все же все нервничают и боятся. Боятся прихода войск с фронта, боятся возвращения Государя. Во что бы то ни стало стремятся помешать продвижению поездов. Это поручили Бубликову, который стал распоряжаться с большим рвением. Бубликов, как и подавляющее большинство "героев февраля", был масоном. Он выпустил воззвание, полное демагогии, которое начиналось:
"Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась безсильной. Комитет Государственной Думы, взяв в свои руки оборудование новой власти, обращается к вам от имени отечества: от вас зависит спасение родины..."
Я не буду продолжать это демагогическое, насквозь лживое заявление. Разруху создала не власть, а революционная рвань, к которой принадлежали как и сам Бубликов, так и его покровитель Родзянко, Прогрессивный блок, социалистические партии, "Земгор" и прочие оппозиционные очаги. Комитет Государственной Думы никакой властью не обладал и, как мы увидим позже, сам Родзянко не имел права сообщаться по телеграфу без разрешения всех этих Сухановых, Стекловых, Соколовых, Чхеидзе и прочих новых владык взбунтовавшегося Петрограда. Но Бубликов отдавал приказания, и все его слушались. Чувствовалось, что та преступная пропаганда, которая велась все эти годы, давала себя знать. Да и братьев "свободных каменщиков" было повсюду больше, чем достаточно, а они должны были исполнить, что им было приказано. Помните:
"Убью, если будет велено".
Преследуя "темные силы" "реакции и царизма", эти "лучезарные силы" масонов сидели и во Временном Комитете Государственной Думы и в далеко не временном Совете рабочих и солдатских депутатов, находились среди высшего командования Императорской Армии, гвардейских офицеров, дипломатов, профессоров, журналистов, банкиров и прочих "прогрессивных и передовых" изменников нашей Родины. Вместе с Бубликовым активное участие в подлинной разрухе принял участие его родственник инженер Ломоносов. Это они повинны в том, что ни Государь, ни Иванов не смогли пробраться в Петроград. Суханов пишет о реальном положении, создавшемся к тому времени:
«Формально власть принадлежала думскому комитету, который проявлял немалую деятельность, который быстро распределил ведомства и функции между депутатами "Прогрессивного блока"... но, в частности, он не имел никакой реальной силы для очередной "технической" задачи — водворения порядка и нормальной жизни в городе. Если кто-либо располагал для этого средствами, то это был Совет Рабочих Депутатов, который начинал овладевать и располагать рабочими и солдатскими массами. Всем было ясно, что в распоряжении Совета находятся все наличные (какие ни на есть) рабочие организации, что от него зависит пустить в ход стоявшие трамваи, заводы, газеты и даже водворить порядок, избавить обывателя там и сям от эксцессов при помощи формировавшихся дружин.
Несомненно, если "сознательные" буржуазно-интеллигентские группы были всецело на стороне единовластия думского комитета, то нейтральная интеллигентская обывательщина и весь третий элемент тяготел тогда к Совету Депутатов. И представители их, не разбирая никаких прав и норм представительства, ломились в залу заседании...»{344}
Но, несмотря на хвастливые замечания Суханова, все они, и временные, и не временные, трусили отчаянно, и когда случайно около здания Думы послышались выстрелы, то:
«...Керенский бросился к окну, вскочил на него и, высунув голову в форточку, прокричал осипшим, прерывающимся голосом: "Все по местам!.. Защищайте Государственную Думу! Слышите: это я вам говорю, Керенский... Керенский вам говорит... Защищайте вашу свободу, революцию, защищайте Государственную Думу! Все по местам!.." Но на дворе также была паника, все были заняты выстрелами. Никто, кажется, не слушал Керенского, или слышали очень немногие. Во всяком случае, никто не шел "по местам" и никто не знал их. А неприятель не показывался, никто не нападал, никто никого не пугал, кроме самых испугавшихся».{345}
Всю эту революционную рвань с Сухановыми, Стекловыми, Керенскими, думскую рвань с Родзянко, Милюковым, Гучковым, Шульгиным и просто уличную рвань можно было уничтожить в два счета. Бубликов, "герой февраля", пишет:
"Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание было подавлено".