Но вот что я иногда вижу у авторов воспоминаний. Одни ссылаются на других. И все те, которые во что бы то ни стало, любой ценой, ценой искажений действительности порой, стремятся возвести Алексеева в ранг "мученика", ссылаются на Мельгунова. И только на него. Почему? Потому что все остальные (Ольденбург, Якобий, Спиридович, Солоневич и др.) совершенно ясно указывают на Алексеева как на главного виновника гибели России. И только Мельгунов этого не делает. Почему?
На этот вопрос я отвечу вопросом. Почему Мельгунов в своем труде "Как большевики захватили власть", труде обширном и хорошо документированном, делает вывод, что до захвата власти большевиками жизнь в России уже налаживалась и входила в нормальную колею? Почему в своем также обширном и хорошо документированном труде "Судьба Императора Николая II после отречения" Мельгунов делает вывод, явно противоречащий действительности, что расстрел Царской Семьи произошел не по инициативе Москвы, а местных уральских властей. Я, когда прочел это, стал чуть ли не зубрить наизусть все, что связано с этим ужасным злодеянием, и ничего не нашел, что подтверждало бы тезис Мельгунова. Правда, почему?
При всей своей добросовестности и стремлении пространно описать какой-либо эпизод из описываемых событий, Мельгунов все же остается самим собой. Как и Ольденбург, Якобий, Спиридович, Солоневич и др. Другими словами, при описывании событий применяется тот или другой критерий, которым пользуется исследователь. Мельгунов, конечно, был "февралистом", точно так же, как все остальные, мной упомянутые, убежденными монархистами. В предлагаемой мной исследовательской работе я тоже пользуюсь критерием нравственного начала (о чем я уже говорил несколько раз), а это нравственное начало коренным образом связано с религиозной основой, в то время как такие понятия, как республика, демократия, социализм, коммунизм не только не связаны с религией, но, наоборот, враждебны ей, а коммунизм и социализм являются понятиями, которые по своей атеистической сущности отрицают возможность существования религиозного мировоззрения, считая это "дурманом", "опиумом" и прочими вымыслами, обычными для большевицкого лексикона. Так что ссылка на Мельгунова, как на единственный источник, в моем понятии, не убедительна и одностороння.
Вот что пишет о приезде в Псков флигель-адъютант Мордвинов:
"Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было.
Где -то посредине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата.
Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя, и, как нам всем невольно показалось, будто нарочно не спеша. Голова его, видимо, в раздумье, была низко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и еще два-три офицера из его штаба. Сейчас же было доложено, и Государь его принял, а в наш вагон вошли генерал Данилов с другими генералами, расспрашивая об обстоятельствах нашего прибытия в Псков и о дальнейших наших намерениях.
"Вам все-таки вряд ли удастся скоро проехать в Царское, — сказал Данилов, — вероятно придется здесь выжидать или вернуться в Ставку. По дороге неспокойно и только что получилось известие, что в Луге вспыхнули безпорядки и город во власти бунтующих солдат".
Об отъезде Родзянко в Псков в штабе ничего не было известно; он оставался еще в Петрограде (не пустили "хозяева" — В.К.), но были получены от него телеграммы, что в городе началось избиение офицеров (по науськиванию "хозяев" Родзянко — В.К.) и возникло, якобы, страшное возбуждение против Государя и, что весь Петроград находится во власти взбунтовавшихся запасных. (Тут-то и надо было послать войска усмирять бунтовщиков и уничтожить творцов приказа № 1 — В.К.). Генерал Данилов был мрачен и, как всегда, очень неразговорчив. (Данилов еще задолго до революции был против Государя — В.К.).
Рузский недолго оставался у Государя и вскоре пришел к нам, кажется в купе Долгорукова, и, как сейчас помню, в раздраженном утомлении откинулся на спинку дивана.
Граф Фредерикс и мы столпились около него, желая узнать, что происходит по его сведениям в Петрограде и какое его мнение о всем происходящем.
"Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — с раздраженной досадой говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала... не слушались... голос хлыста Распутина имел больший вес... вот и дошли до Протопопова, до неизвестного премьера Голицына... до всего того, что сейчас... посылать войска в Петроград уже поздно (почему? телеграмма Алексеева повлияла? — В.К.), выйдет лишнее кровопролитие (большее будет из-за попустительства Алексеева и "брата" Рузского — В.К.) и лишнее раздражение... надо их вернуть" (Измена Рузского под влиянием Алексеева и Родзянко — В.К.).
"Меня удивляет, при чем тут Распутин? — спокойно возразил граф Фредерикс. — Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал".
"О вас, граф, никто не говорит, вы были в стороне", — вставил Рузский.
"Что же по-вашему теперь делать?" — спросили несколько голосов.
"Что делать? — переспросил Рузский. — Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя".{362}
Я нарочно привел дословно текст очевидца и прибытия в Псков, и разговора Данилова и Рузского со Свитой Государя. Помимо Мордвинова, о том же, почти в тех же выражениях говорит и присутствовавший там же "клеветник и рамолик" Дубенский, и "представитель темных сил реакции" Воейков.
Сейчас проанализируем все сказанное Даниловым и Рузским. Данилов говорит так, как будто он, Данилов, снисходит до Государя и его окружения: "Вам вряд ли удастся, придется выждать", — и прочее. Так не говорит человек, который исполнен решимости все сделать для того, чтобы исполнить волю своего Государя. О Рузском и говорить не приходится. Каждое его слово — позор и для его генерал-адъютантских аксельбантов (эти "аксельбанты" больше всех повинны в национальной катастрофе. И Алексеев, и Рузский, и Николай Николаевич, и Брусилов — все они носили аксельбанты), и для генерала, который обязан был помочь Государю. Рузский был масоном, и для него присяга не имела никакого значения. Он давал другую присягу. Мы помним, какую: "убью, если будет велено". Об этом спрашивали "братья" не только одного Теплова, конечно. Но сколько цинизма, сколько подлости, сколько пошлости, скажу я, в словах генерал-адъютанта Государя Императора, сказавшего: "Надо сдаваться на милость победителя". Победителем этого страшного зверя — взбунтовавшейся черни в мундирах запасных батальонов — сделали вы, господа генерал-адъютанты! Вот тут-то уместен вопрос Милюкова — глупость или измена? Измена, конечно, на первом месте, но и глупость тоже. Умный человек не пойдет на измену своему Императору, не пойдет на уговоры Родзянко, ставшего тоже по непроходимой глупости на сторону революции. Меньше, чем через два года Рузский увидел, что значит измена Родине и Государю. Он не понимал, этот "лучезарный брат", что Родина и Государь — это одно и то же. Понял ли он это в минуту своей страшной смерти? Понимают ли это и те, которые называют предателей "мучениками" и ставят их рядом с нашим умученным Императором, настоящим Царем-Мучеником? Государь прошел настоящий крестный путь со своей Святой Семьей. Прошел как настоящий христианин, прощая всех, и только Рузского Государь не простил. В своем дневнике Государь писал, что он всех прощает, но генерала Рузского простить не может. Мы скоро увидим почему. Рузский позволил себе оскорбить Венценосца в самый тяжелый момент его жизни — перед отречением, когда предатели-генералы заставили нашего чудесного Государя отказаться от Прародительского Престола.
Что мы знаем о генерале Рузском? Он был Главнокомандующим Северо-Западным Фронтом до своей болезни. О нем пишет Брусилов:
"Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались".{363}
Пишет о нем и Воейков:
"...Генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста Главнокомандующего Северо-Западным Фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился) телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт".{364}
Алексеев и Рузский терпеть не могли друг. Рузский критиковал Алексеева, когда тот был назначен на пост начальника штаба Государя.
Великий Князь Андрей Владимирович пишет об этом: "Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе. Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком неспособным командовать... Теперь же, в оправдание, он уже обвиняет войска в неустойчивости".{365} О Рузском пишет и Бубнов:
"Потеряв надежду достигнуть Царского Села, Государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северным Фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал Государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасения за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице... Во всяком случае 1 марта войска Северного Фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза Царской Семьи. Но у генерала Рузского воля, как и у боль