"Как только поезд двинулся со станции, — пишет Воейков, — я пришел в купе Государя, которое было освещено одной горевшей перед иконой лампадою. После всех переживаний этого тяжелого дня. Государь, всегда отличавшийся громадным самообладанием, не был в силах сдержаться: Он обнял меня и зарыдал...
Сердце мое разрывалось на части при виде столь незаслуженных страданий, выпавших на долю благороднейшего и добрейшего из Царей. Только что пережив трагедию отречения от Престола за Себя и сына из-за измены и подлости отрекшихся от Него облагодетельствованных Им людей, Он, оторванный от любимой Семьи, все ниспосылаемые Ему несчастия переносил со смирением подвижника... Образ Государя с заплаканными глазами в полуосвещенном купе до конца жизни не изгладится из моей памяти.
Я просил Государя разрешить мне оставаться безотлучно при нем, в каких бы условиях Он и Его Семья ни находилась, что Государь мне обещал.
В этот день Государь занес в свой дневник:
"В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого... Кругом измена, и трусость, и обман".{414}
Глава XXV
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОГИЛЕВ. СЛУЧАЙ НА ОДНОЙ СТАНЦИИ. ПРИЕЗД В МОГИЛЕВ. ПРИЕЗД ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕОДОРОВНЫ. РОЛЬ АЛЕКСЕЕВА В УДАЛЕНИИ ФРЕДЕРИКСА И ВОЕЙКОВА. ОТКАЗ ОТ ПРЕСТОЛА МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА. МАНИФЕСТ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА. МОГИЛЕВ В ДНИ ПРЕБЫВАНИЯ ГОСУДАРЯ. АРЕСТ ГОСУДАРЯ. ЕГО ОТЪЕЗД. АЛЕКСЕЕВ СООБЩАЕТ ОБ АРЕСТЕ. ОБРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ К ВОЙСКАМ НЕ ОПУБЛИКОВЫВАЕТСЯ.
Поезда (Императорский и Свитский) шли на Могилев. Дубенский пишет об одном очень интересном эпизоде.
«На одной какой-то станции уже к вечеру наш "Свитский" поезд остановился: я вышел из вагона и направился к вокзалу... В самом вокзале, в зале первого класса, совершенно пустом, ко мне подошел какой-то человек, лет за 40, по виду, одежде и разговору торговый человек или состоятельный крестьянин. Он поклонился, затем очень тихо спросил меня:
"Простите, позвольте узнать, неужели это Государя провезли?" Я ответил, что да, это проследовал Его Величество в Могилев в Ставку.
"Да ведь у нас здесь читали, что его отрешила Дума и теперь сама хочет управлять".
Я дал ему разъяснение, но он остался неудовлетворенным и с грустью сказал:
"Как же это так. Не спросясь народа, сразу Царя Русского Помазанника Божия и отменить и заменить новым".
И человек отошел от меня.
Я задумался над этими простыми, но ясными словами. Точно нарочно этот русский случайный человек передал мне в первый же день, когда у нас уже не было Государя Императора Николая II, голос толпы, голос того русского народа, который сотни лет так свято чтил имя Православного Царя».{415} Дубенский продолжает свои записи:
«Утром 3-го марта я зашел в купе барона Штакельберга. Он сидел еще не одетый, и все лицо его было красно от слез.
"Меня возмущает обстановка, при которой совершен переворот. Готовили все это давно. Воспользовались только волнениями в Петрограде. Ставка по отъезде Государя в один день снеслась со всеми Главнокомандующими фронтов от севера России до Румынии и Малой Азии. Установилась полная связь между Алексеевым, Родзянко и всеми высшими генералами. Английский посол Бьюкенен принимал давно горячее участие во всех интригах и происках. Решили, что надо сменить "шофера", и тогда Россия помчится быстрее к победе и реформам. И начальник штаба Государя, его генерал-адъютант, прощается с Его Величеством 27 февраля, провожая Государя в Царское для создания "ответственного министерства", а час спустя начинает осуществлять смену шофера. Вот что меня особо удивляет и возмущает. Ведь это измена и предательство".
Я ответил Штакельбергу, что мне трудно понять поведение Алексеева, тем более, что лично давно его знаю. Я Алексеева помню еще на академической скамье. Он товарищ моего брата по академии. Все считали его простым, искренним и чистым Человеком. Некоторые увлекались им, находили его даже особо даровитым, чуть ли не государственным человеком. Я лично никогда не разделял этого взгляда. Мы целый год писали вместе с Алексеевым книгу о Суворове, и пришлось узнать его хорошо. Михаил Васильевич средний человек, но необычайно упорный и трудолюбивый. Он без особой воли и склонный подпадать под влияние. Алексеев всегда выбирал в сотрудники себе недаровитых людей, ему нужны были исполнители, он работал всегда единолично. Но все-таки я не могу понять, как Алексеев мог осуществить это величайшее предательство. Как этот действительно религиозный человек мог изменить своему Царю, будучи самым доверенным у Него лицом».{416}
Чтобы не быть заподозренным в неправильной передаче приезда Государя в Могилев, привожу воспоминания В.М. Пронина:
«Вагоны тихо проходят мимо меня; я стою "смирно" и держу руку у козырька... Поезд тихо остановился... Я оказался против второй площадки Царского вагона.
Глядя на вагон, в трех шагах от меня находившийся, я был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась — "будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов" — мелькнула мысль.
С площадки вагона соскочили два казака и стали по бокам выхода на перрон.
Спустя несколько минут вышел Государь в сопровождении Министра Двора Барона (ошибка — графа — В.К.) Фредерикса. Государь подошел к генералу Алексееву, обнял его и расцеловался с ним; затем, что-то сказав ему, медленно пошел вдоль фронта офицеров, молча здороваясь, глядя каждому в глаза и пожимая руку. "Бодрится"... промелькнула у меня мысль, когда я заметил, что Государь все время вскидывает вверх головой и поводит, как бы вздрагивая, плечами.
Пожав руку правее меня стоявшему Генерального Штаба Полковнику Киященко, Государь подошел ко мне. В этот момент Киященко, видимо глубоко взволнованный переживаемым моментом, зарыдал. Император повернул в его сторону голову. Свет, падавший от фонаря, освещал Императора, и я увидел его полное скорби лицо и крупные слезы, катившиеся по его щекам... Резким движением левой руки Он смахнул слезы и, повернувшись ко мне лицом, глядя прямо в глаза, протянул и пожал мне руку».{417}
Пронин пишет дальше:
"4 марта. Подходя сегодня утром к штабу, мне бросились в глаза два огромных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской думы..."
И дальше:
"Начальник Конвоя, генерал граф Граббе явился к генералу Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать "Конвой Его Величества" в конвой Ставки Верховного Главнокомандующего".
И дальше.
"Отмечу один гнусный факт, вызвавший негодование: придворный парикмахер отказался брить Императора; пришлось вызывать частного парикмахера из города".{418}
Дежурный генерал Ставки Кондзеровский пишет:
«...Люди действительно приближенные показали себя по отношению к Государю в эту трудную минуту часто ничуть не лучше лакеев. И вот Федоров (лейб-хирург, профессор — В.К.) сказал несколько таких фраз, которые, должен сказать прямо, больно резанули меня по сердцу. Почему-то, говоря о Государе, он не назвал его ни "Государь", ни "Его Величество", а говорил "он".
И это "он" было ужасно!..
Ну, а затем и то, что было сказано профессором, навсегда оттолкнуло меня от него. Он стал говорить, что совершенно не знает, кто из докторов будет сопровождать Государя за границу, ибо прежде это было просто: "Он" пожелает, чтобы ехал такой-то, ну и едет; теперь же другое дело. Бросать семью, все дела и ехать с "ним" за границу — это не так просто. Я никак не ожидал от профессора Федорова такого цинично-житейского разговора».{419}
4-го марта Государь в последний раз принимал доклад Алексеева о положении на фронте. Об этом пишет Клембовский, бывший вместе с Лукомским на этом докладе.
«Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний раз доклад о великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого, наверно, дела наши пойдут хуже. Я даже задавал себе вопрос: что это — равнодушие или ясно осознанная необходимость порядком кончить свою роль перед своим штабом? Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему "тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но, видно, Воля Божия сильнее моей воли"».
Очень многие писали и были уверены, что Воейков сам покинул Государя. Меня вообще поражает, как повсюду лгали на Воейкова. Лгал Дмитрий Павлович, Бубнов, Рузский, Пуришкевич и целый ряд других. Приписывали ему совершенно фантастические вещи, какое-то необыкновенное влияние, самовольное оставление Государя, влияние в назначениях министров и прочий вздор. Ничего этого, конечно, не было. А вот как Воейков вынужденно оставил Могилев.
"Среди свиты и штабных шли разговоры, что будто бы в гарнизоне Ставки между нижними чинами начались брожения, были митинги и вынесено заявление, переданное генералу Алексееву, что солдаты требуют удаления из Могилева графа Фредерикса и дворцового коменданта генерала Воейкова. Солдаты, будто, не доверяют этим лицам, и если их желание не будет немедленно исполнено, то волнение может угрожать и Его Величеству. Генерал Алексеев доложил уже о сем Государю и с разрешения Его Величества передал министру Двора графу Фредериксу и генералу Воейкову указания, что они должны ныне же оставить Ставку. Сообщение это всех очень удивило и многих возмутило, ясно, что басне, сплетне сразу придали значение и поспешили удовлетворить наглое требование заволновавшихся солдат. Генерал Алексеев отлично знал, что и граф Фредерикс, и генерал Воейков неповинны, однако не посмел отказать солдатам, генерал Алексеев превосходно понимал, что, удаляя принудительно министра Двора и дворцового коменданта из Ставки, он тем самым оскорблял Его Величество и как бы подтверждал вздорные слухи о предательстве и измене России этих ближайших лиц Государя".