В.К.). Потом он поворачивается ко мне, и мы обнимаемся... Члены Думы, прибывшие в Ставку, чтобы конвоировать Никки до Петрограда и в то же время шпионить за его приближенными, пожимают руку генералу Алексееву. Они дружелюбно раскланиваются. Я не сомневаюсь, что у них есть основания быть благодарными Алексееву".{427}
О пребывании в Могилеве Государя и об его отъезде пишут многие. Я передам некоторые из них.
"В храме стояла удивительная тишина... Все понимали, что в церковь прибыл последний раз Государь, еще два дня тому назад Самодержец величайшей Российской Империи и Верховный Главнокомандующий великой Русской армии, с матерью своей Императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим Русским Православным Царем. А на ектиниях поминали уже не Самодержавнейшего Великого Государя Нашего Императора Николая Александровича, а просто Государя Николая Александровича... Многие плакали. Генерал Алексеев, вообще очень религиозный и верующий человек, усердно молился и подолгу стоял на коленях. Я невольно смотрел на него и думал, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года. Я не мог решить, о чем молится Алексеев".{428}
Дальше Дубенский вспоминал:
«Как случилось, что Царь ушел и вся громадная Россия переходит во власть ничтожных людей, ничем себя не заявивших, кроме упорной, безумной интриги против Главы государства в разгар войны, когда чувствовался уже перелом в нашу сторону. И верилось мне в возможность таких речей, о которых шел слух среди лиц, стремившихся к перевороту: "Только теперь возможно свержение Царя, а потом, после победы над немцами, о перевороте в России не придется думать, и власть Государя надолго упрочится у нас"».{429}
Дубенский пишет дальше.
«Приехали агитаторы, появились газеты, радостно сообщавшие о "безкровных днях" переворота, наконец ясный переход генерала Алексеева на сторону Временного правительства, все это сделало то, что и войска Царской Ставки начали организовывать митинги и собрания... Утром стало известно, что на базаре соберутся войска Ставки и будет какой-то митинг... Генерал Цабель (командир Собственного Его Величества Железнодорожного полка — В.К.) не знал, надо ли быть в погонах с вензелями Государя, или их надо снять, как этого хотел генерал Алексеев... Он стал снимать вензеля с пальто, но дело не ладилось и генерал обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу, курьеру Михайлову:
"Михайлов, помоги мне, сними с погон вензеля".
"Никак нет, не могу, увольте. Никогда это делать не согласен, не дай Бог и смотреть", и он, потупившись, отошел.
Генерал Цабель замолчал, нахмурился и стал сам ковырять что-то на погонах. Но совершенно неожиданно вышло на самом митинге. Оказалось, все солдаты собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме явившихся без вензелей командира полка генерала Цабеля и его адъютанта, поручика барона Нольде».{430}
Заражали русский народ сверху. Старались и социалисты, и Государственная Дума, а потом Совдеп и... господа офицеры ("младотурки", окружение Гучкова, а когда его вышибли, его преемника Керенского — Барановский, князь Туманов, Якубович, Половцев, Энгельгардт и др.).
О миссии Иванова я долго говорить не буду. Сбитый с толку телеграммами Алексеева и телеграммой Государя, посланной под сильнейшим давлением Рузского, обманутый разговорами по телеграфу с ловкими Бубликовым и Ломоносовым, старый и недалекий от природы, генерал Иванов прибыл в Царское, был у Государыни, которая спокойно его выслушала и высказала мысль, что Иванову надо вернуться назад, так как помочь делу было уже поздно. Он недолго простоял в Царском со своим отрядом и затем вернулся в Могилев. В Могилеве он часто беседовал с Дубенским. Последний записал эти разговоры.
«"Самое величайшее бедствие — это отказ Царя от царства. Алексеева знаю хорошо, он ведь мой начальник штаба; Алексеев человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией — его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронтах стояли и теперь стоят спокойно, и никаких брожений не было. Да и Главнокомандующие не могли и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева". Этот разговор я записал немедленно по уходе Николая Иудовича».{431}
Есть много версий об аресте Государя. Многие утверждают, что Алексеев узнал об этом в последнюю минуту от приехавших четырех членов Думы во главе с Бубликовым. Воспоминания генерала Тихменева это категорически опровергают.
«По взволнованному и недоумевающему лицу К. (Кислякова, Товарища Министра Путей сообщений, прикомандированного в Ставке, ставшего сразу на сторону революции, это его не спасло и он был впоследствии "растерзан большевицкой толпой в Полтаве" — В.К.), я увидел, что случилось что-то особенное. "Я пришел к Вам по-дружески за советом, — сказал он мне, — вот я только что получил шифрованную телеграмму от Некрасова с известием, что завтра утром приедут в Могилев четыре члена Государственной Думы для того, чтобы арестовать Государя и отвести в Петроград. Мне воспрещается осведомлять кого-либо об этом и приказано приготовить секретно поезда и паровозы". "Видите ли, — ответил я ему, — или Вы должны были уж держать все это в секрете и никому не говорить, или раз Вы пришли ко мне за советом, то вот Вам мой ответ; вот у поезда стоит мой автомобиль, садитесь в него и немедленно поезжайте к Алексееву". К. уехал к Алексееву».{432}
Таким образом, мы видим, что Алексеев знал о предстоящем аресте Государя еще накануне и ничего не предпринял. Не сообщил об этом Государю и не протестовал в Петроград. Отныне Алексеев будет верным исполнителем всех директив своего нового начальства — Временного Правительства и Военного Министра Гучкова, а затем Керенского.
В день отъезда 8 марта Государь, еще ничего не зная о своем предстоящем аресте, пожелал попрощаться со всеми чинами штаба. Об этом пишет Лукомский:
"Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходим ость предотвратить ужасы междоусобицы и гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте — заставили его решиться отречься от Престола в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича; что Великий Князь, в свою очередь, отрекся от Престола.
Государь обратился к нам с призывом повиноваться Временному правительству и приложить все усилия, чтобы война продолжалась до победного конца.
Затем, пожелав всем всего лучшего и поцеловав генерала Алексеева, Государь стал всех обходить, останавливаясь и разговаривая с некоторыми. Напряжение было очень большое; некоторые не могли сдержаться и громко рыдали. У двух произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок... Государь не выдержал; оборвал свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из зала".{433}
Дальше описывают отъезд Дубенский и Мордвинов.
«Сейчас по своем прибытии Бубликов передал распоряжение Временного правительства о запрещении адмиралу Нилову следовать с Государем и приказание остаться в Ставке. "Что же, я арестован?" — спросил мрачно Нилов. "Нет, но Вы должны остаться здесь", — Ответил Бубликов. Нилов гневно отошел, и я, стоявший с ним рядом, искренно ожидал, что адмирал как-либо оскорбит депутата.
После переговоров Бубликова с генералом Алексеевым оказалось, что Государь должен считать себя арестованным и лишенным уже свободы. Это распоряжение произвело крайне тяжелое впечатление на всех и вызвало большое волнение и негодование среди свиты и некоторых других лиц Ставки.
"Как, почему, с какой стати, какие основания, неужели Алексеев решится передать это заявление Его Величеству", — говорили многие. Оказалось, однако, что генерал Алексеев передал Государю: "Ваше Величество должны себя считать как бы арестованным". Я не был при этом разговоре, но слышал, что Государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева. Прошло еще минут 10-15. Мы все напряженно стояли у вагонов при полной тишине... Отворилась вагонная дверь, и Государь стал спускаться по ступенькам на рельсы. Тут плотным кольцом окружили Его Величество провожавшие... Большинство со слезами целовали руки Царя... Затем Государь поднялся в свой вагон и подошел к окну, стараясь его протереть...
Наконец поезд тронулся. В окне вагона виднелось бледное лицо Императора с его печальными глазами. Генерал Алексеев отдал честь Его Величеству.
Последний вагон Царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот сиял шапку и низко поклонился. Помню этот поклон депутатам, которые увозили Царя "как бы арестованным", тяжело лег на сердце и окончательно пошатнул мое мнение об Алексееве».
Дальше Дубенский пишет:
"Сдача Великим Князем (его не допустили до верховного командования, несмотря на его заслуги в деле отречения Государя — В.К.) верховного командования генералу Алексееву повергла всех в уныние, и стало ясно, что революция теперь не остановится и скорая погибель армии, а с ней и России, неизбежны. Ставка при этом хорошо понимала, что генерал Алексеев Верховным Главнокомандующим ни по своему характеру, ни по своим способностям, ни по системе своего труда, при котором он стремился одинаково внимательно разрешать и крупные и мелкие вопросы, быть не может".