«В "Новом Времени", — писал далее Савинков, — весною 1906 года утверждали, что это пожертвование сделано не американцами, а Японским правительством, но нет оснований сомневаться в словах Конни Циллиакуса"...
Английский журналист Дилон — определенный враг Царской Власти — написал в своей книге "Закат России":
"Японцы раздавали деньги русским революционерам известных оттенков, и на это были затрачены значительные суммы. Я должен сказать, что это безспорный факт".
О том же свидетельствует в своих мемуарах бывший русский посланник в Токио барон Р. Розен».{45}
Так много описываемое "кровавое" 9-ое января было спровоцировано Гапоном, который под влиянием Рутенберга (который позже его и "казнил") и других вожаков социалистов повел тысячные толпы забастовавших рабочих ко Дворцу с заведомо невыполнимыми требованиями. Власть не могла допустить этой провокации, и в результате были убитые и раненые.{46}
Это было как бы началом революции. Волнения возрастали, и дворянские собрания и земцы вели себя вызывающе, забыв, что страна ведет тяжелую войну с внешним врагом. В общем, это была генеральная репетиция февральской революции 1917 года, благополучно все же закончившаяся, не в пример 1917 году, когда не оказалось такого человека в армии, как Мин и Дубасов, и в управлении таких людей, как П.Н. Дурново. Вместо этих преданных Государю и Родине людей, в "армии на верхах была дыра" (по красочному выражению И. Солоневича), а в управлении и при Дворе то, что написал А. Суворин в своем дневнике:
"У нас нет правящих классов. Придворные — даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд".{47}
Все военные неудачи на море и суше, как взятие Порт-Артура, Цусимская катастрофа, поражение при Мукдене, русское общество принимало с почти нескрываемым злорадством. Для Государя на первом плане было доведение до успешного — конца исторической борьбы, для общества — борьба против власти во имя коренных преобразований всего строя. Политическое возбуждение охватило самые разнообразные круги. Это было всеобщим помрачением. Был образован Союз Союзов, в который входил целый ряд свободных профессий. Одним из руководителей его был профессор П. Милюков.{48} В земстве одержало победу левое крыло, которое тоже требовало конституции.
В это время по почину Вильгельма II, который вызвал американского посла и просил передать президенту Рузвельту предложить России свое посредничество, Государь согласился на переговоры, но только при условии, что и Япония предварительно согласится на эти переговоры. Государь ни в коем случае не желал, чтобы создалось представление, что Россия просит мира. В это время только Государь (как, впрочем, всегда) думал о чести России. Япония сейчас же согласилась, так как она достигла предела своих сил, в то время как Россия заметно оправлялась от нанесенных ей поражений.
Но безпорядки продолжались как в центральной России, так и в Царстве Польском и перекинулись во флот (броненосец "Потемкин"). За это время произошел целый ряд, политических убийств: Великого Князя Сергия Александровича (Московского Генерал-Губернатора), В.К. Плеве, Министра Внутренних Дел (оба еще до событий) и графа Шувалова, Московского Градоначальника. Государь и здесь заявил:
"Революционные проявления дольше не могут быть терпимы, вместе с тем не должны дозволяться самоуправные действия толпы".{49}
Подготовка к мирным переговорам, между тем, шла полным ходом, и русским уполномоченным был назначен бывший всесильный Министр Финансов С.Ю. Витте. После описания мирных переговоров и назначения его первым Председателем Совета Министров уже после манифеста 17-го октября мы коснемся более подробно этой "зловещей фигуры".
"Между прочим, уже проезжая через Берлин, Витте виделся со своим другом, банкиром Мендельсоном, и говорил ему, что России, конечно, придется отдать Японии Сахалин и заплатить большую контрибуцию. Опасаясь сопротивления со стороны Государя, он просил устроить так, чтобы германский император повлиял на Него в сторону уступок".{50}
Еще раньше, в беседе с германским канцлером Бюловым, Витте говорил:
"Как политик, я боюсь быстрых и блестящих русских успехов; они бы сделали руководящие санкт-петербургские круги слишком заносчивыми... России следует еще испытать несколько военных неудач".{51}
Это было сказано в начале июля 1904 года.
В то же время Государь на телеграммы, присылаемые группами русских людей с просьбой не заключать мира, недостойного чести России, отвечал:
"Русские люди могут положиться на Меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного Великой России мира".{52}
Зато заграничное "Освобождение", сыгравшее позорнейшую роль с самого начала своей деятельности, все время твердило об уступках Японии. Земский съезд, собравшийся в Москве, устами Петрункевича заявил:
"...Революция — факт. Идти с петициями надо не к Царю, а к народу".{53}
Государь увидел, что земские круги также заражены этим помрачением, каким была больна почти вся русская общественность.
Между тем начались совещания по поводу проекта Государственной Думы, о которой Государь говорил еще раньше 6 июня, заявив:
"Моя Воля — воля Царская — созывать выборных от народа — непреклонна. Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мной и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам".{54}
Этот проект совещательного народного представительства получил прозвание "Булыгинской Думы".
На Портсмутской конференции, которая открылась 27 июля, японцы предъявили свои условия. Они были в некоторых пунктах неприемлемы для Государя. Он заявил, что ни о контрибуции, ни об уступках территории не может быть речи. Витте настаивал на уступках. В конце концов Государь согласился отдать Южную часть Сахалина с обязательством не возводить на острове укреплений и, конечно, отказался окончательно от выплаты какой-либо контрибуции. И Рузвельт, и Вильгельм, и Витте были уверены в отказе Японии на эти условия. Япония согласилась на все предложения Государя.
"Присутствующие, и в том числе сам Витте, были ошеломлены. Никто не ожидал, что японцы откажутся от контрибуции и согласятся безвозмездно возвратить половину захваченного ими острова! Витте весьма быстро освоился с положением и уже в беседе с журналистами умело приписывал себе всю заслугу этого успеха".{55}
Но несмотря на окончание войны, после короткого перерыва начались опять волнения. На этот раз впервые была использована всеобщая забастовка. Забастовали железнодорожники почти всех дорог. Они прекращали работу, повинуясь своему руководящему центру, не предъявляя никаких требований. Уже через несколько дней была объявлена всеобщая забастовка, так что Москва была отрезана от внешнего мира. Затем железнодорожники явились к Витте и предъявили ему требования бастующих, которые сводились к Учредительному Собранию, отмене военного положения и свободе стачек, союзов и собраний, а также 8-часовому дню на железных дорогах. После этого Витте при помощи Гурлянда подал программную записку Государю. В этой записке он предлагал отмену всех исключительных положений, введение "свобод", конституцию, расширение избирательного права, автономию Польши и Грузии и... экспроприацию частной земельной собственности. Он также добавил, что есть и другой исход — "идти против течения", но сам он участвовать в этом не будет.
В это время бастующие начали устраивать уличные демонстрации. Происходили вооруженные столкновения толпы с войсками. Государь послал Витте телеграмму:
"Поручаю вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно".{56}
Трепову (Петербургскому генерал-губернатору) поручил поддержание внешнего порядка. Витте до принятия назначения настаивал на принятии его программы. Государь колебался, и тут появилась роковая для судеб России фигура Великого Князя Николая Николаевича, который всецело и решительно встал на сторону Витте. В Петербурге появился совет рабочих депутатов. 17 октября они выпустили "Известия Совета Рабочих Депутатов".{57} Государь в это время совещался с И. Горемыкиным, который составил Манифест, в котором, хотя и не было противоположностей к проекту Витте, были выражения:
"Даруемые Нами ныне населению Государства Нашего права народного представительства".
После подписания Манифеста Государь записал:
"Это страшное решение, которое я принял тем не менее совершенно сознательно. После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию".{58}
Манифест 17-го октября начинался так:
"Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства Смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений безпорядка, безчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешного выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.