-«авиаторах» с затемненными стеклами. Все это он носил на себе даже в тридцатиградусную жару. Перед ним всегда стояла бутылка мадеры цвета сосновой смолы. Он весь вечер сидел с мундштуком в зубах, а ближе к ночи уходил с каким-нибудь юнцом, менял молодых любовников чаще, чем трусы.
Говорили, он живет в гостинице через две улицы от бульвара. Говорили, зарабатывает на торговле антиквариатом на сетевых аукционах. Про него тут вообще слишком много говорили, его сумасбродный облик возбуждал нездоровый интерес.
В тот день с утра штормило. Даже на бульваре было слышно, как шумит море. Небо в тучах. Прохожих почти нет. И я с этюдником у бара – в легком платье на обожженных солнцем плечах, с рыжей, растрепанной ветром гривой. Пишу акварелью то, что вижу. А отсюда, с холма в начале бульвара, я вижу скалы в море. Там, на обросших водорослями известняках, гнездились морские птицы. А с террасы бара из-под темных очков-авиаторов на меня все смотрел и смотрел старик в ковбойской шляпе и с бородой Маркса. Много вечеров подряд он изучал меня. Иногда прохаживался по бульвару, останавливался у меня за спиной и наблюдал, как я рисую.
А в тот вечер вытащил мундштук изо рта и заговорил со мной:
– Деточка, собирай свой ящик. Есть разговор.
Любая решила бы, что он маньяк. Но я из породы медноголовых. Нас таких всего один процент от населения Земли. Мудаков и авантюристов я опознаю сразу – их тянет ко мне.
– Сначала сними очки, старикан, – произнесла я.
Ему понравилась моя наглость. А мне понравились его глаза, блестящие от мадеры и голубые, когда он приподнял свои «авиаторы».
– И что, даже не представимся друг другу? – уточнила я.
– Человек! – он приподнял шляпу с издевательской усмешкой.
Похоже, с этим мудаком можно было поговорить о многом. Я собрала этюдник и пошла за ним в его гостиничный номер. Совсем как те молодые красавцы, которых он менял чаще, чем трусы, – покорно. Педераст – относительно безопасный вариант мужчины, бесконечно женственный по глубине восприятия мира. Хочешь, чтобы афера прошла гладко, – скооперируйся с педерастом. В его планы точно не входит тюрьма. Особенно если ему за шестьдесят.
В гостинице, при открытых окнах, при прохладном ветре и шуме шторма он открыл бутылку мадеры и вдруг заговорил… ты, Федька, не поверишь… о Питере Брейгеле Старшем. Помню, меня до чертиков напугало это. У каждого художника есть свой мхом заросший тайничок души. В моем тайничке засел бородатый Брейгель. Каким таким чутьем старик меня раскусил? Что меня выдало? Тебя вытянули за рыжие волосы на свет, и ты стоишь без скорлупки, нечего тебе натянуть на душу.
В мастерской Кука ван Альста Брейгель научился всем секретам старых нидерландских мастеров. Узнал, как создавать картины, которые не выцветают веками. Древесина – непременно дуб, срубленный в январский мороз. А еще лучше – старые корабельные днища, просолившиеся в морской воде. Кук ван Альст вел учеников на пристань, покупал такие доски у моряков, варил в льняном масле, грунтовал и ставил на них клеймо гильдии живописцев святого Луки – гарантия качества. Вручную перетирались краски, а грунты изготавливались по тайным рецептам. Восхитительные холодного оттенка грунты, заставляющие картину светиться изнутри, сквозь все тончайшие слои лессировок.
И пока в открытые окна дул свежий ночной морской ветер, он рассказал мне все: как именно бородатый Брейгель готовил свой холодный грунт, как оттушевывал его коричневой темперой и какого состава прозрачным лаком покрывал.
– Странно, не правда ли? Такой художник, и всего-то полсотни, даже меньше, картин… – он прищурился, старый лис. – Пейзажи, жанровые сцены… Чего-то явно не хватает, верно, деточка?
– Портретов.
– Точно. Портрет только один. Портрет старой крестьянки, 1663 год. Может, на чьих-нибудь чердаках, в никому не нужных частных коллекциях все-таки пылятся неизвестные портреты кисти Питера Брейгеля Старшего?
– Это вряд ли.
– А я думаю, возможно… Знаешь, почему он не писал портреты на заказ? Я понял почему. Он боялся потерять заказчиков, им бы не понравились эти портреты. Брейгель был поразительный, восхитительный, умопомрачительный и умнейший ублюдок всех времен и народов. Ублюдок искренний только в одном – в живописи. Он вымазал всему человечеству свиное рыло темперой и маслом, поиздевался всласть над олухами. Не было на этой планете большего насмешника, чем Брейгель Старший. Люди – не более чем контекст, поганящий мир. Люди – молекулы зла. Люди – копошащийся муравейник среди прекрасного леса мироздания. Если бы они присмотрелись внимательнее к его картинам, то поняли бы свою мерзость. – Старый лис закинул ногу на ногу, вставил в мундштук сигарету, закурил и произнес: – Да, деточка, на заказ он портретов не писал. Но это не значит, что не писал вовсе. Подумай только, какие это могли быть портреты! Все изъяны рода человеческого, подмеченные великим насмешником. Так что Брейгель был бы не против того, что мы с тобой сделаем.
Тут он и рассказал мне историю Вольфганга Бельтракки, хиппаря, перевозившего наркоту между Амстердамом и Марокко, а потом вдруг решившего подзаработать на подделках картин. Удивительней всего, что Бельтракки был самоучкой – это повергало в шок. Умопомрачительно легко он копировал художников любой школы и нагнул на суммы с шестью нулями знаменитые аукционные дома «Сотбис» и «Кристис».
Я наконец поняла, к чему клонит этот престарелый ковбой в крокодиловых сапогах. У меня перехватило дыхание. Он же это несерьезно? Нельзя взять и просто подделать Брейгеля, мать его, Старшего…
– Еще как можно, деточка! – спокойно ответил он. – С тобой можно. Я две недели наблюдал, как ты пишешь.
Тут, клянусь богом, Питер Брейгель Старший на Луне схватился за голову. Потому что меня так и подмывало написать несуществующий потрет работы давно не существующего на этом свете Брейгеля. В том гостиничном номере старый лис заразил меня бациллами артистической страсти и вирусом вседозволенности – у медноголовых против этого нет иммунитета.
Ковбой с бородой Маркса был безумцем на всю жопу. Черт, он был кромешно сумасшедшим мудаком. Этот старый прожженный авантюрист не просто загорался невозможными идеями, он с упорством тарана претворял их в жизнь. Не бывает сверхидей. Это у вас кишка тонка для их воплощения. Словосочетание «рамки разумного» вызывало у него колики. «Что, зассали?» – распалялся он и вышвыривал пустую бутылку в форточку в доказательство отсутствия в мире каких бы то ни было рамок. Его голубые глаза бешено блестели. Если у меня в заднице был красный перец, то у него – шило. И будь он помоложе лет этак на тридцать и не относись к племени педерастов – я бы, ей-богу, пропала. Он любил вспоминать историю дворянина, наглеца и красавца Бориса Скосырева, проворачивавшего такие аферы, что в горле холодеет от восторга. Одна была немыслимой – он стал, пусть и всего на несколько дней, королем Андорры. Та история закончилось плохо, но моего старика волновало лишь то, что она все-таки случилась под Луной. «Подумать только: русский король Андорры!» – произносил он с нежностью, с гордостью, чуть не со слезой.
Через неделю я собрала свой рыжий чемодан и уехала из приморского городка вместе с охрененным стариканом.
Он был подонком, знающим все о методах экспертизы подлинности, осведомленным, что и с каких пор хранится в запасниках национальных музеев, что и с какого года ушло в частные коллекции, что украдено, что безвозвратно пропало. Торговал картинами, а зарабатывал на аферах: покупал оригиналы, делал копии и перепродавал их как подлинники. Порой доходило до шокирующего цинизма: он втюхивал сразу нескольким профанам копии одного и того же холста. Но трезво, с холодным расчетом: он шел на такие крайности, лишь когда был уверен, что глупость клиента и новейшие разработки в области химии обеспечат фальшакам надежный тыл.
У него был подельник, реставратор экстра-класса. Унылый маньяк. Он старался лишний раз не вылезать на улицу – на людях у него случались панические атаки. А отвечал за техническую сторону вопроса – добывал материалы для высококлассных фальшаков: состаренные холсты и деревянные основы, краски аутентичного состава и прочее. Он подходил к проектированию фальшивого шедевра, вооружившись всем доступным ему арсеналом средств для нашей тайной войны: знаниями в черепушке, связями в мире искусства, твердой рукой реставратора и компьютерными алгоритмами. С их помощью он решал какие-то нудные задачи по состариванию холстов, чуть ли не вычислял идеальную глубину кракелюров на старом лаке и масле в зависимости от условий хранения.
А старикан-ковбой всерьез мечтал собрать артель художников, чтоб штамповать гениальные фальшаки. Копии шедевров были орудием этого донкихота в его войне. А воевал он со страшной ветряной мельницей – с идеей. Война, в которой не выиграть. На планете миллиарды людей, в головах у которых соглашательство: ничего не поделать, пусть один процент человечества, владеющий восемьюдесятью процентами всех земных денег, и дальше перемалывает весь мир в бабло. Привычная реальность, привычная еда в привычной блестящей упаковке. Эй вы, девяносто девять процентов землян! Эй вы, кучка стопроцентных дебилов! Скажите, зачем вам еда в блестящей упаковке? Вас трахают в мозг, дебилы. Вас уравняли с сороками. Но вы же, черт возьми, люди. Вас мамы за что любили? А ведь господь все еще там, на Марсе, хоть и ни на что уже не надеется.
С тех пор как римляне принялись штамповать копии греческих статуй для богатых патрициев, мастерство имитаторов процветает. Человечество само погрузило искусство в условия дикого рынка: пока на шедевры есть спрос, будет и предложение.
В двадцатых годах двадцатого столетия начался золотой век фальсификаторов. Это была индустрия надувательства космических масштабов: брюссельские копиисты отличились еще в конце Первой мировой, они продали немецким офицерам-олухам больше десяти тысяч фальшивок за подписью плодовитого пейзажиста