– Докажи! – сунули ему кисточку в руку. Ван Меегерен кисточку взял. Два с половиной месяца он писал свой последний холст под Вермеера «Иисус среди книжников». Все смотрели на картину и чесали затылки:
– Черт, а ведь и впрямь один в один Вермеер. Как же у тебя получилось, скотина? – Ван Меегерен тревожно заозирался и сделал свое последнее признание:
– Дух великого Вермеера всюду сопровождал меня, был моим ангелом-хранителем и водил моей кистью.
– Ладно, чудик, – согласились обвинители, – снимаем с тебя обвинение в коллаборационизме, садись за решетку как фальсификатор. – И великий фальсификатор сел за решетку, а через пару недель умер от сердечного приступа – не выдержал позора и ужаса последних дней. Но зато он отомстил, и жестоко, всем высмеявшим его искусство профанам-искусствоведам. Несравненный имитатор, хрупкий, нервный старый мудак Ван Меегерен.
Я вспоминаю его и, протрезвев, бесстрашно берусь за кисть.
В начале той зимы старикан ворвался в дом довольный, пнув дверь ногой; в каждой руке по бутылке шампанского. Наш «Брейгель» продан. «Мы их нагнули!» – он закурил и будничным тоном напомнил, что у нас до весны в работе еще «Питер де Хох», три «Ватто» и «Фрагонар» – все должно идти по плану.
В марте в Перу мы собирали материал для «Гогена», а в апреле уже были в Эфиопии, где придумали Умо.
А ведь Умо не зря сжег почти все свои картины и повесился на дереве в африканской деревушке. Сейчас самое время импрессионистов, кубистов и прочих покойников – рынок их искусства процветает. Странно – живые художники каждый век питаются крошками, как птицы, и умирают босяками, а мертвецы правят бал. Ты гений? Ну так сдохни. Не удивляйтесь, что там, у себя на Луне, гении посылают вас всех к черту.
Наш ковбой был в своей стихии, ему все это чертовски нравилось – он слишком долго вынашивал идею пнуть всех под зад крокодиловым сапогом, стать русским королем Андорры. Мы штамповали малых голландцев, импрессионистов и кубистов. А погорели на ерунде. Как-то толкнули одному коллекционеру безобидную подделку. Недорогое полотно художника второго ранга ХVIII века. Мы слегка схалтурили на этом фальшаке – охота ли тратить силы на мелочовку? Нам и в голову не пришло, что коллекционер бросится проверять никому не нужную картину на подлинность. Разразился скандал. Взволнованные толстосумы, имевшие дело с нашим ковбоем, начали заказывать экспертизы. Выяснилась шокирующая правда: четверть списка Forbes пала жертвой мошенников из заснеженной Ост-Индии. Нас окрестили «Русской триадой». Ковбоя взяли сразу как лицо, засвеченное в каждой сделке. Мы с реставратором успели скрыться – разбежались по разным гетто. Когда арестовали наши счета, оказалось, что на них нет ни копейки. Старикан все спустил на благотворительные фонды. Но они так и не вскрыли истинных масштабов нашего обмана. Большинство фальшаков «Русской триады» до сих пор хранятся в частных коллекциях по всему миру как подлинники.
Я его не забуду, сумасбродного провокатора. Голубые глаза, борода Маркса, изгрызенный мундштук, очки летчиков тридцатых годов ХХ века, сапоги из крокодиловой кожи, ковбойская шляпа и бронированная цепь гарлемского рэпера – то ли сумасшедший профессор, то ли нью-йоркский щеголь-наркоторговец. Он, когда-то менявший молодых любовников чаще, чем трусы, и виновный лишь в том, что родился с шилом в заднице, теперь сидит у них в плену, за решеткой, уже без очков и без шляпы. Грустный, как Ван Меегерен. Настоящий русский король Андорры.
– Я всегда знал, Ло, что ты самая восхитительная тварь на этом свете. Как только тебя увидел, так сразу и понял, – усмехается Федька.
Одна из прелестей жизни с ублюдком – его ничем не удивишь.
А он вдруг прибавляет:
– Когда я сдохну, расскажи кому-нибудь обо мне так же.
Зайка сидит в кресле в задней комнате чайханы. На нем толстый свитер с оленями и унты. Штанов нет. Бледные волосатые ляжки и мосластые колени. Зайка пьет горячий чай с водкой – прошибает пот. День сегодня безветренный, ясный, морозец – в такие дни не ноет нос, отрубленный и утерянный в сугробах у пирсов в незапамятные времена. Ночью призрак носа опять, скотина, вернется – и начнет крутить, зудеть да дергать. С каждым годом по ночам все хуже и хуже.
Зайке надо бы отоспаться, но он с утра все же заглянул в кофейню на Литейщиков, к старухе-матери. А теперь сидит, смотрит на свои заскорузлые ступни с серыми обломками ногтей и подливает себе водки в чай.
Стук в дверь. Входит Рубанок. Зайка останавливает на нем хмурый взгляд. Играет желваками. Наконец кивает на стол, где лежит комок фольги. Рубанок подходит, разворачивает, а там – героин.
– На Литейщиков, слышал поди, нарик передознулся… – мрачно говорит Зайка. – А вчера парни на Морском и на пирсах закладки нашли.
Рубанок хмурится.
– Я так думаю…
– А я тебя, на хрен, не спрашиваю, чего ты думаешь! – рявкает Зайка. – Я знаю, кто толкает.
– И кого кончать, если вдруг что?
– Если вдруг что… – Зайка задумчиво чешет волосатую ляжку. – Никакого если вдруг что, пока я не велю. А ты мне вот что скажи, гладиатор, как там Федька?
Зайка своего гладиатора проверяет – смотрит тяжелым взглядом, который простому смертному не выдержать. Рубанок выдерживает и отвечает:
– Поживает себе тихо. С Хосе не связывается, если ты об этом.
– Об этом, об этом… – Зайка вздыхает. – Какие еще в мире новости?
– На Галковского трубу прорвало, таджиков послали разгребать. Ты сам-то как? Нормально съездил?
– Вот, без штанов сижу, не видишь, что ли?
Рубанок с угрюмой осторожностью косится на его волосатые ляжки, но спросить, почему русский авторитет без штанов, не решается.
– Да ступай уже, гладиатор. Нормально я съездил. Шестьдесят хвостов, – устало отмахивается Зайка.
В дверях Рубанок сталкивается с Ольгой. Та принесла заштопанные штаны. Главарь русских ублюдков их натягивает и бросает Рубанку вслед:
– За Федькой пригляди.
Рубанок уходит с тяжелым сердцем. Какую еще кашу заварил Африканец? Не к добру это пристальное внимание Зайки.
Тяжелые мысли не дают покоя и главарю русских ублюдков в последнее время. Никто этого не замечает, но он сдает. И нос, едрить его, все чаще о себе напоминает по ночам. Вот уж год он думает только об одном – кого в преемники? Молодые все, ветер в головах. Ему больно от мысли, что развалится банда, начнется беспредел в квартале. Все остальные заботы – ерунда перед этой, по щелчку пальцев решаются. От таких мыслей Зайка и убегает – садится в машину, едет много долгих километров на зимний залив, на подледную ночную рыбалку. Ничего не надо – только бензиновый электрический генератор, термос, тишина, одиночество, морозная ночь и снасть. У него тонкая блесна, мормышка и самодельная удочка-кобылка. Хмурое небо над зимним заливом, а подо льдом косяк серебристой прожорливой корюшки.
Парни не любят, когда он один ездит, боятся, что латиносы за ним на залив потащатся. Зайку это забавляет. Он ведь как рассуждает – не ему, матерому ублюдку, смерти бояться. Его награда – хороший улов да ясная да ясная голова. Из таких одиноких поездок он привозит самые светлые свои мысли. В этот раз, правда, штаны порвал – крючком цапануло. Да, стареешь, сноровку теряешь… Жалко штаны, старые, добротные, с начесом.
Ольга садится за ноутбук, потягивает из стакана виски.
– Выпивка в феврале дорого обошлась, – угрюмо замечает Зайка. – В марте сэкономь, у химика закупись.
Ольга качает головой:
– Ты парней дерьмом собираешься поить? Бога побойся, они за тебя в хлам калечатся…
– Парням патроны нужнее выпивки, – Зайка отмахивается, а потом вздыхает: – Ладно, половину у химика закупи. Стерва ты все же.
Она кивает, наученная опытом: больше не выторговать.
Банда – общий котел. Каждый ублюдок занят своим промыслом и отстегивает в общак долю. Зато еда и выпивка в чайхане для ублюдков задаром, и бесценное знание – если вдруг что, за тебя впрягутся, как и ты впряжешься за своего в любой час дня и ночи. Но у котла есть хозяин. Хозяин требует от своих ублюдков армейской дисциплины. Интересы банды превыше всего, и это он, хозяин, решает, какой у банды сегодня интерес.
Да, он весь этот квартал считает своим. Это единственный уголок во всем мироздании, где матерый самец чувствует себя вольно, дышит полной грудью, режет овец, охотится на других самцов, любит каждую пядь этого заснеженного, ветреного, промозглого, хмурого и заплеванного кровавой харкотой леса. Каждая тварь в русской части квартала отстегивает хозяину, а хозяин блюдет порядок. У него с десяток лежек в этих переулках, и все даже Ольга не знает. Матерого Зайку находят, только когда он сам хочет, чтобы его нашли. По его слову подворотни квартала обагряются кровью, по его слову свои казнят своего за предательство. Ублюдкам нужен твердый кулак – как без него? В этих подворотнях никогда дела по-другому не делались. С тех пор как оказался в квартале 20/20, Зайка ни во что не верит, кроме мощи кулаков. С ними нужно отстаивать свою ублюдскую честь – мочить проклятых гнид-поляков и прочую латинскую шваль, нагибать Шимона все ниже, все ближе к земле, держать китайцев в узде. И потому китайский героин на русских улицах приводит его в такое бешенство.
Зайка наблюдает за Ольгой – она покачивает ногой, потягивает виски. Он доливает в кружку остатки водки. Ну вот, прикончил бутылку – и в голове сразу родилась светлая мыслишка. Он вдруг говорит:
– А ты, случаем, не помогаешь Федьке Африканцу китайское говно толкать?
Ольга на долю секунды замирает, сжимая пальцами стакан. За кого она так перепугалась: за себя или за Африканца? У Зайки все всегда сходится, как пазл. Он встает, накидывает свою куртку полярника с меховой опушкой.
– За что ты так со мной? – Она с обидой захлопывает ноутбук.
– А ты думала как? Я все вижу. За Федьку трясешься? Дупло у тебя чешется? Или что там у тебя, хлюпалка? Жареным пахнет, Олька, жареным.