Впереди меня из ворот старого дома вывернула девушка, небрежно забросила на плечо модную парусиновую сумку и направилась куда-то, покачивая бедрами.
И у меня вдруг возникло ощущение, что это я иду, я — только та, прежняя, молодая совсем. Это моя красная свободная юбка в белый цветочек, застегивающаяся впереди на пуговицы, моя черная майка на тонких бретелях, мои спортивные тапочки с фирменным крокодильчиком — ну какие крокодильчики были у нас в девяностых, китайские, конечно. Весь город в этом ходил… Даже волосы у девушки мои — светло-русые, до плеч, а челка впереди убрана заколкой вверх.
Я, прежняя, беззаботно иду по расплавленному июльской жарой асфальту, вокруг звенит лето — самая его середина, и еще полтора месяца до сентября, когда снова нужно в институт… А сзади иду я нынешняя — точно такая же, но только почти на тридцать лет старше, на десять килограммов тяжелее, с рюкзаком жизненного опыта за плечами. Иду и думаю — а не окликнуть ли мне себя и не рассказать ли, что случится потом? Просто чтобы уберечь, отвести от каких-то бед, от того же Одинцова, будь он неладен?
Наверняка завтра мне, идущей впереди, на дежурство, у меня ведь практика, а там — он, Павел… И вот я уже вижу себя в зеленом хирургическом костюме в ординаторской, и Павла, расслабленно сидящего за столом с сигаретой в руке — он только что вышел из операционной. И я слушаю его, стараясь не пропустить ни единой подробности, а он небрежно обещает взять меня на следующую операцию, если сегодня таковая случится — меня, четверокурсницу! Это же полный восторг… Если бы в тот момент знать, как через несколько лет этот самый Павел подставит меня, украдет мои наработки и выдаст их за свои…
Конечно, я никого не догнала и ничего не сказала — эта девушка, идущая впереди, разумеется, ничего общего со мной не имела, кроме, может, чем-то похожего наряда. Да и глупо это — менять прошлое. Возможно, я никогда не стала бы той, кем стала, если бы в жизни не произошло все то, что ни изменить, ни исправить я не могу, да и не хочу.
В сумке зазвонил телефон, и я встрепенулась, отвлеклась от воспоминаний и тут же потеряла из вида девушку, за которой завороженно шла почти два квартала, как за волшебной дудочкой.
Звонил Матвей:
— Ты закончила?
— Я даже успела уйти куда-то, откуда пока не могу выбраться, — засмеялась я, оглядываясь и ища табличку с названием улицы — оказывается, вслед за девушкой свернула с проспекта и очутилась где-то во дворах.
— Деля, все в порядке? — голос мужа звучал обеспокоенно.
— Все хорошо. Я просто задумалась… а ты освободился?
— Освободился. Буду в центре минут через десять.
— Тогда я буду ждать тебя у парка, там не потеряемся.
В парке было довольно многолюдно, несмотря на рабочий день — каникулы, оставшиеся в городе дети развлекались на аттракционах или просто бегали по аллеям. Гуляли молодые мамы с колясками, катили на велосипедах и самокатах ребятишки разного возраста, и вся эта пестрая толпа звенела смехом, шуршала конфетными обертками, повизгивала от смеси страха и восторга на каруселях, улыбалась из окошек поезда на детской железной дороге.
Я никогда не страдала от отсутствия детей и вовсе не потому, что разделяла мнение моей мамы, говорившей, что в ее жизни было только две хирургические ошибки, я и мой брат Николенька, живущий теперь у отца в Швейцарии. Я не хотела детей по совершенно иной причине…
Мне казалось, что я никогда не смогу жить в постоянном страхе перед тем, что может произойти с ребенком, если меня не будет рядом — и даже если я буду. Довольно часто мне приходилось оперировать последствия таких происшествий, и всякий раз я с содроганием думала о том, что это мог быть мой ребенок. Нет, я не хотела таких потрясений, и, к счастью, Матвей разделял мои чувства, а потому о детях не заговаривал. Да и возраст уже был далек от того, в котором следует давать жизнь новому человеку.
К счастью, мы не были обременены родней, которая позволяет себе нетактичные и откровенно хамские вопросы на эту тему. Моя мать умерла, отец счастливо жил в Швейцарии, и я даже не знала, есть ли у него там жена и дети, приемная мать Матвея занималась своим мыловаренным цехом и вовсе не стремилась менять бизнес на возню с внуками. Приезжая к ней изредка в гости, мы были гарантированы от стенаний по поводу отсутствия топота маленьких ножек и всего подобного, что произносится в таких случаях заждавшимися внуков потенциальными бабушками.
— Разрешите с вами познакомиться! — громыхнул над самым ухом голос мужа, и я вздрогнула, развернулась на каблуке и оказалась в его объятиях.
— Ты пристаешь к женщинам на улице?
— Только к одной. Ну что — домой? Или, может, посидим где-нибудь, пока народа не так много? — предложил Матвей, укладывая мою руку на локоть своей. — Тут, кстати, отличное кафе прямо на набережной, может, туда дойдем?
— А машина где?
— На парковке. Я решил, что мы слишком мало времени проводим вне стен клиники, да и вообще в последнее время мало бываем вдвоем. Идем, Деля, посидим в кафе пару часов как нормальные люди.
И мы отправились через парк на набережную, где работали несколько кафе. Матвей выбрал то, что располагалось на старом теплоходе, давно пришвартованном чуть правее большой лестницы, ведущей из парка прямо над оживленной дорогой к реке. Столики стояли и на палубе, и в салоне, и даже на обнесенном невысоким заборчиком участке набережной под зонтиками и натянутым от верхней палубы теплохода тентом.
— Где ты хочешь сидеть? — спросил муж, когда мы спустились по лестнице.
— Пойдем на верхнюю палубу, — предложила я.
В кафе оказался приличный выбор блюд и даже напитков, мы сделали заказ, и Матвей, сняв пиджак, спросил:
— Ну что, ты поговорила со своим приятелем?
— А кто-то жаловался, что мы мало времени проводим вне клиники, — фыркнула я. — Ты вон даже в кафе расслабиться не можешь.
— У меня из головы не выходит вчерашняя ситуация.
— Матвей, мы уже обсудили это. Такое могло произойти с кем угодно. Хорошо, что Калмыкова оказалась достаточно квалифицированной для того, чтобы сориентироваться сразу и быстро исправить возникшую ситуацию. Состояние клиентки хорошее, я сегодня ее сама осматривала. Кстати, она никаких вопросов не задала и претензий тоже не предъявила.
— Деля, но ведь дело не в претензиях, неужели ты не понимаешь? — вздохнул муж, сложив на столешнице руки и глядя на них. — Я не могу работать с человеком, которому не полностью доверяю.
— Так не работай, — пожав плечами, отозвалась я. — Калмыкова не единственный наш анестезиолог.
— Ты опять не понимаешь. Если с ней перестану работать я, рано или поздно откажутся и другие.
— Матвей… ты знаешь, что я всегда признаю твою правоту и твой талант, но… сейчас ты перегибаешь. Не чувствуй себя богом, ладно?
— Богом? В каком смысле?
— Да в прямом. Если ты не хочешь работать с Калмыковой — пусть, это твое право, как главного хирурга. Но решать за других не надо.
Матвей поднял на меня глаза:
— Происходит странное. Ты второй день подряд защищаешь эту Калмыкову и пытаешься внушить мне, что я то не прав в чем-то, а то и вовсе начал страдать комплексом бога. Я не понимаю, что ты задумала, Деля.
— Я? Абсолютно ничего, — мне, признаться, было неприятно слышать от мужа такие слова.
Я никогда не сомневалась в нем, никогда не подвергала его слова и действия каким-то дополнительным проверкам, просто принимала их как аксиому.
Матвей Мажаров был для меня не только мужем, лучшим другом и близким человеком, но и блестящим хирургом, чьи заслуги и чьи навыки я ценила куда выше собственных.
— Тогда почему ты так упираешься и не хочешь отстранить ее от операций хотя бы на какое-то время?
— Матвей, она — мать-одиночка с двумя детьми, каждый день простоя будет стоить ей вычетов из зарплаты.
— Только поэтому?
— Да, только поэтому, — твердо заверила я, хотя вовсе не факт наличия двух детей заставлял меня не уступать просьбе мужа. Я хотела обсудить все сперва с Иващенко.
Похоже, искусством вранья я в последнее время овладела блестяще, потому что Матвей оставил тему Калмыковой и переключился на своих курсантов, среди которых ему приглянулся один, работавший где-то в районе, и Мажаров был уверен, что из него непременно можно вырастить хорошего хирурга-пластика.
— Я знаю, как ты умеешь увлечь, — улыбнулась я, делая глоток холодной минеральной воды. — Но подумай и о том, что, возможно, человеку это не нужно и его устраивает нынешняя работа.
— Но у него настоящий талант, ты бы тоже это заметила.
— Матвей… меня порвут в клочки в Райздраве, если я переманю к себе хирурга из района, ты ведь знаешь, что их всегда не хватает. Кстати… я решила взять на испытательный срок Кайзельгауза-младшего.
Матвей отложил вилку:
— В каком смысле?
— Ну в каком смысле берут на испытательный срок?
— Нет, я не об этом… он что же, решил из-под папиной опеки выйти? Очень странно.
— Почему?
— Насколько я слышал в институтских кулуарах, младший Кайзельгауз у стола стоит только вторым номером при папе, сам мало что умеет.
— Какие вы там все сплетники, в вашем институте, — я поморщилась и отставила стакан. — Если хочешь знать, его коллеги совершенно иного мнения. И я лично уверена, что все эти разговоры инспирирует сам папенька — чтобы сынок не вышел из-под опеки, как ты выразился.
— Ой, брось! Зачем Борису Исаевичу это?
— Вспомни, сколько ему лет. И вспомни, за какие случаи берется профессор Кайзельгауз, а от каких отказывается.
— И я после этого сплетник… — вздохнул муж, снова берясь за вилку. — Об этом судачат завистники, те, кому Кайзельгауз, например, диссертацию запорол.
— Я бы не была так категорична, Матвей. Все, что Алка мне собрала про младшего Кайзельгауза, выглядит правдоподобным. Плюс — я ведь тоже кое с кем знакома. И вот поверь — никто мне не говорил, что младший бездарен или выезжает за счет отца.