превращает сердце в кусок льда; и повариха была права.
Огастес провел Доркас на служебную сторону дома, где они взяли щетки, швабры, тряпки и ведра. Ключ от павильона он положил в карман и все время ощущал его тяжесть и налагаемую им ответственность. Доркас, которая была на полголовы выше его, смотрела прямо перед собой. У нее было бледное костлявое лицо с веснушками, похожими на брызги грязи.
– Сначала большая комната наверху, – сказал он, отпирая дверь павильона. – Затем маленькая комната внизу, которую они использовали, и лестница.
– Поступай как знаешь, – сказала служанка, по-прежнему не глядя на него. – А я хочу сначала посмотреть спальню.
Огастес уставился на нее:
– Откуда ты знаешь, что здесь есть спальня?
– Мне девушка рассказала. Та, которая лежала в ней прошлой ночью, связанная, как куропатка для жаркого.
– Ты выдумываешь, – неуверенно возразил Огастес. – Я был здесь прошлой ночью.
– Но в спальню не заходил?
– Ты тоже не заходила.
– А девушка заходила. Она должна была притвориться девственницей. Но она такая же девственница, как моя бабушка. К ней пришел тот толстый молодой джентльмен. Он был слишком пьян, чтобы что-нибудь сделать, зато дал ей три гинеи.
– Где она сейчас?
– Вернулась в Лондон.
Огастес открыл дверь, думая, что Доркас, вероятно, сказала правду, поскольку знала, что это был тот толстый молодой джентльмен, мистер Аркдейл. Она протиснулась в прихожую мимо него и огляделась по сторонам.
– Где это?
Не дожидаясь ответа, служанка распахнула ближайшую дверь, которая вела в коридор, тянувшийся вдоль первого этажа павильона. С Огастесом в кильватере она быстро пошла по коридору, дергая все двери подряд, пока не нашла спальню.
С ведром в одной руке и шваброй в другой Огастес стоял в дверном проеме и наблюдал, как Доркас исследует комнату, точь-в-точь хозяйка дома в поисках свидетельств небрежности служанки. Она прищелкнула языком при виде лужицы воска у подножия подсвечника на столе. Громко вздохнула, заткнув пробкой бутылку ликера. Подняла брови при виде груды постельного белья на полу и коснулась указательным пальцем одного из белых шелковых шнуров, которые все еще были привязаны к столбикам кровати. Изучила красные пятна посреди простыни и наморщила нос.
– Ну и ловкачка.
– Что?
Служанка уставилась на Огастеса довольно доброжелательно. Она была на три дюйма выше и на девять месяцев старше, и все же выражение ее лица намекало, что с тем же успехом она могла быть высотой с часовню Королевского колледжа и примерно такой же древней.
– Она лежала со мной прошлой ночью и болтала без умолку. Вот откуда мне известно о бессилии молодых джентльменов. Она сказала, что это часто случается и тогда приходится притворяться. Но дело того стоит, имей в виду.
Огастесу стало жарко и неуютно. Он отвернулся, желая отстоять свой контроль над ситуацией; в конце концов, он в некотором смысле хозяин и к тому же мужчина, а Доркас – всего лишь девчонка.
– Иди наверх, – сказал он. – Там хуже всего.
Он вышел из комнаты, не глядя на Доркас, провел ее обратно по коридору и в длинную комнату на втором этаже.
– Фу! – фыркнула Доркас, входя в дверь. – Хуже, чем мусорная куча в жаркий день.
Она обошла комнату, причем Огастес снова следовал за ней. Пахло затхлым вином, табаком и свечной копотью. Под ними таились другие, еще менее приятные запахи. Два стула были перевернуты. На столе и полу виднелись лужицы вина и воска. По меньшей мере полдюжины бокалов было разбито, в том числе нарочно, и осколки стекла валялись вокруг пустого камина. В миске с фруктами на конце стола плескалась рвота. За ширмой все оказалось намного хуже, оттуда исходили самые отвратительные запахи: один из стульчаков упал набок и ночной горшок разбился. Половицы здесь были скользкими от мочи, рвоты и даже экскрементов.
– Да тут не один день убираться, – заметила Доркас, и впервые в ее голосе прозвучал трепет и даже некоторый страх.
Они вместе вернулись к остаткам пиршества на столе. Доркас выудила ягоду клубники и съела. Огастес нашел недоеденную куриную ножку. Несколько минут они рылись в поисках пищи, запихивая в рот объедки.
Девушка вытерла губы тыльной стороной кисти.
– Как ты думаешь, им понравилось?
Внизу хлопнула дверь. На лестнице раздались шаги. Доркас схватила щетку и принялась усердно ею орудовать. Огастес поставил на место один из перевернутых стульев. Дверь комнаты отворилась, и на пороге появился мистер Уичкот:
– Я плачу тебе не за праздность.
Огастес мог бы ответить, что мистер Уичкот вообще ему не платит. Вместо этого он опустил голову и покраснел.
Доркас низко присела в реверансе и промолчала, глядя в пол.
– Начните с проветривания, – велел мистер Уичкот. – Чего вы ждете? Откройте окна.
Слуги живо повиновались. Уичкот медленно обошел комнату, прижав к носу платочек.
– Не забывайте, – сказал он. – Я не желаю, чтобы люди судачили о том, что здесь происходит. Если в городе поползут дурацкие слухи, я буду знать, что один из вас или оба распустили язык. А если это случится, мы с миссис Фиар будем знать, что делать.
Он перевел взгляд с Огастеса на Доркас и продолжил тем же низким, неспешным тоном:
– Не правда ли, поразительное совпадение, что ни у одного из вас нет друзей? А следовательно, мы с миссис Фиар должны занять их место. Вот увидите, мы умеем вознаграждать преданность ничуть не хуже, чем наказывать за проступки.
Не проронив больше ни слова, он вышел из комнаты и спустился по лестнице. Ни Доркас, ни Огастес не шевелились, пока не услышали стук входной двери в коридоре.
– Он убьет нас, если мы проболтаемся! – выпалил Огастес.
Он покосился на Доркас и встревожился, увидев, что ее глаза полны слез.
– Ты помнишь ту, другую девушку, которая умерла? – пробормотала она.
– Февральскую? Табиту? Я слышал, что она задохнулась.
– Кто знает? Может, они убили ее. Но я тебе вот что скажу… хозяйка заперла меня с телом Табби в ту ночь. И с тех пор она не уходит.
– В смысле?
– Каждую ночь она рядом, – прошипела Доркас. – Я вижу ее силуэт в кровати рядом с собой. Она все говорит и говорит, но я не могу разобрать слова.
Элинор Карбери сидела в гостиной и пыталась перечитывать тридцать первую главу «Расселаса».
«То, что мертвые больше не являются нам, – заметил Имлак, – я не взялся бы отстаивать противно дружным и неизменным свидетельствам всех возрастов и наций. Не существует людей, простых или образованных, в среде которых не бытуют и не пользуются доверием рассказы о явлениях призраков. Это мнение, которое, возможно, господствует столь же широко, сколь распространен человеческий род, могло стать общепринятым лишь в силу своей истинности: те, кто ни разу не слышал друг о друге, не могли бы сойтись в том, чему только опыт способен придать правдоподобие. То, что отдельные придиры подвергают его сомнению, почти не умаляет его очевидности, и некоторые, отвергающие его на словах, признают его в своих страхах».
Но Элинор никак не удавалось сосредоточиться на книге. Взгляд то и дело скользил поверх удручающе симметричного сада к темно-зеленой массе платана. Она думала о Джоне и гадала, как ему понравилось на мельнице. Она ощутила его отсутствие за завтраком. В этом нет ничего предосудительного или необычного, уверяла себя Элинор, ведь за последние несколько дней она бывала в обществе чаще, чем порой за недели. Джон Холдсворт просто был частью этого общества, и в качестве хозяйки дома она должна была часто видеть его. И все же не могла отрицать, что испытывает уныние и скуку.
Окна гостиной были открыты, как и остальные в Директорском доме. Элинор осознала, что доктор Карбери принимает гостя в библиотеке внизу. Рокот мужских голосов – ее супруга и второго джентльмена – становился все громче. Их разговор постепенно накалялся.
Она позвонила в колокольчик. Когда Сьюзен наконец влетела в комнату, Элинор спросила, кто пришел.
– Доктор Джермин из Барнуэлла, мадам.
Элинор отослала девушку. Ей почудилось или поведение Сьюзен действительно изменилось? Она казалась странной последние день или два… неестественно веселой, но в то же время настороженной, почти подозрительной.
Учитывая обстоятельства, неудивительно, что Карбери и Джермин обменялись гневными словами. Хотя извлечение Фрэнка из лечебницы не имело никакого отношения к ее мужу, Джермин, вполне естественно, считает, что на нем лежит по меньшей мере часть ответственности.
В действительности Элинор удивило то, что произошло далее. Джентльмены вскоре понизили голоса и, по-видимому, заключили мир. Примерно через десять минут она услышала, как внизу открылась дверь в сад. Вытянув шею совершенно неподобающим леди образом, Элинор увидела, как укороченные перспективой фигуры Карбери и его гостя идут по гравийной дорожке к калитке, ведущей на служебный двор, где располагалась прачечная.
Джентльмены отсутствовали минут пять и вернулись, склонив головы друг к другу, увлеченные беседой. Вскоре она услышала, как Джермин ушел.
Весьма необычно, подумала Элинор. Она совершенно не представляла, что им понадобилось во дворе. Несомненно, это никак не связано с тем, что произошло утром во вторник?
Сьюзен и Бен… сопя и хрюкая, точно свиньи в хлеву.
В четверг Гарри постепенно приходил в себя после производства в ранг апостола. Он заработал штрафы за пропуск службы, завтрака и утренней лекции; и ему почти наверняка предстояло вытерпеть неприятный разговор с доктором Ричардсоном, а то и последующие наказания. Он заставил себя встать с постели, когда услышал звон к обеду. Но спуститься в зал у него не было сил. Гарри сел на краю кровати, обхватив голову руками, и застонал. Ему казалось, что он никогда в жизни не захочет проглотить хотя бы кусочек пищи.
Одевался Аркдейл очень медленно. Обед уже остался позади, когда он закончил. В комнатах было невыносимо душно. Он спустился вниз, останавливаясь на каждой ступени и перемещая конечности, как будто они сделаны из стекла и могут разбиться от мельчайшего сотрясения.