Девушек звали Нини и Лулу, потому что первая няня их была француженка.
Мысленно переживая вновь эти блаженные времена, донья Леонарда помахивала сложенным веером, словно дирижерской палочкой, закатывала глаза и томно вздыхала.
Хулио сейчас же удалился в сторонку с Нини, и Андресу пришлось поддерживать беседу с Лулу и ее матерью.
Лулу была грациозная девушка, но не красавица, темно-зеленые ее глаза, казались еще темнее от черных ресниц. Андресу эти глаза показались очень мягкими и добрыми. Расстояние между носом и подбородком было у нее слишком велико, и это делало ее несколько похожей на обезьяну; низкий лоб, тонкие губы с улыбкой не то горькой, не то иронической, острые белые зубы, чуть-чуть вздернутый нос и бледный, болезненный цвет лица.
Уртадо нашел, что Лулу изящна, лукава и остроумна, но лишена главной привлекательности в девушке, — непосредственности, свежести и наивности. Это был цветок, помятый трудом, бедностью и культурой. В восемнадцать лет она уже не выглядела юной.
Сестра ее Нини, с неправильными и гораздо менее одухотворенными чертами лица, была более женственной; в ней было желание нравиться, больше лицемерия, притворства. Постоянное усилие казаться простодушной и наивной придавало ей большую женственность, гибкость и вместе с тем большую вульгарность.
Андрес вынес убеждение, что мать знала об истинных отношениях между Хулио и своей дочерью. Несомненно, она сама допустила такую близость, надеясь, что Арасиль потом не бросит Нини.
Новые знакомые не понравились Андресу; воспользоваться, как Хулио, тяжелым положением семьи для того, чтобы сделать Лулу своей любовницей, с мыслью бросить ее, когда для этого настанет удобное время, казалось ему низким поступком.
Если бы Андрес не был посвящен в тайные намерения Хулио, он ходил бы в дом доньи Леонарды не испытывая неприятного чувства, — но уверенность в том, что в один прекрасный день роман его друга окончится трагедией со слезами и жалобами, и что донья Леонарда будет кричать, а Нини падать в обморок, была не из приятных.
Перед масленицей, Хулио Арасиль сказал Уртадо:
— Знаешь, у Мингланильясов будет вечеринка.
— Неужели! Когда же?
— В воскресенье на карнавал. Расходы на керосин для освещения, на угощение, наем рояля и тапера в складчину. Так что, если ты желаешь принять участие в торжестве, готовься к расплате.
— Ну, что ж, ничего не имею против. Сколько надо заплатить?
— На днях скажу.
— Кто же придет?
— Несколько знакомых девиц со своими кавалерами, мой приятель журналист Касарес, один куплетист и еще два-три человека. Выйдет недурно. Будут хорошенькие девочки.
В воскресенье, в день карнавала, по окончании дежурства в больнице Андрес отправился на вечеринку. Было уже одиннадцать часов. Серено отпер ему дверь. Квартира доньи Леонарды была битком набита народом, гости стояли даже на лестнице. При входе в «гостиную», Андрес увидел Хулио среди группы незнакомых молодых людей. Хулио представил его куплетисту, глупому и унылому человеку, который с первых же слов, должно быть, для того, чтобы сразу обнаружить свою профессию, сказал несколько каламбуров, один другого избитее и пошлее.
Он познакомил его также с Антонито Касаресом, чиновником и журналистом, пользовавшимся большим успехом у женщин. Антонито Касарес был андалузец с замашками франта, считавший, что пропустить женщину, не попользовавшись ею, величайшая глупость. По мнении Касареса, все женщины, в силу одного только факта, что они женщины, обязаны были платить ему контрибуцию, выкуп. Антонито разделял всех женщин на две категории: одни — бедные, существовали для развлечения мужчин, другие — богатые, для того, чтобы на них женились, по возможности, ради их денег.
Антонито искал богатую жену с настойчивостью англосаксонца. Так как он был красив и хорошо одевался, девушки, за которыми он принимался ухаживать, вначале относились к нему хорошо, считая его подходящим претендентом. Осмелев, он шел дальше, вступал в переговоры с прислугой, посылал письма, прогуливался по улице, на которой жил предмет его ухаживаний. Он называл это «обрабатывать женщину». Девушка, пока считала своего поклонника хорошей партией, не отталкивала его, но как только узнавала, что он неизвестный и бедный газетный репортер, переставала даже смотреть на него.
Хулио Арасиль очень восхищался Касаресом, которого считал товарищем, достойным себя. Оба рассчитывали на взаимную поддержку, чтобы достигнуть жизненного успеха.
Когда тапер заиграл, все кавалеры бросились приглашать дам.
— Ты умеешь танцевать? — спросил Арасиль Андреса.
— Нет.
— Ну, так пойди посиди с Лулу; она тоже не любит танцевать. Да будь с ней полюбезнее.
— Зачем ты говоришь мне это?
— Затем, — с иронией ответил Хулио, — что несколько минут тому назад донья Леонарда сказала мне: «С моими дочерьми, Хулио, нужно обращаться так, как будто они невинные девушки». — Как будто они невинные девушки!
И Хулио Арасиль рассмеялся ехидным и злобным смешком.
Андрес стал пробираться сквозь толпу. Несколько керосиновых ламп освещали залу и гостиную. В маленькой столовой были расставлены для гостей подносы со сластями и печеньем и бутылки белого вина.
Наибольшим успехом во время танцев пользовалась одна очень хорошенькая блондинка. Эта блондинка имела свою истории. Один богатый сеньор, вертевшийся постоянно около нее, увез ее в Дом Милосердия, и через несколько дней она бежала оттуда, спасаясь от похитителя, который, по-видимому, оказался сатиром. Вся семья этой девушки носила печать ненормальности: отец, почтенного вида старец, был судим за изнасилование малолетней, а ее брат, пустив две пули в свою жену, пытался сам покончить жизнь самоубийством.
К этой блондинке, которую звали Эстрелья, почти все соседки питали злобную ненависть. Говорили, будто она нарочно, чтобы позлить соседних девушек, вывешивала на балконе черные ажурные чулки, шелковые рубашки с кружевами и другие роскошные предметы туалета, которые могла приобрести только нечестным путем. Донья Леонарда не позволяла своим дочерям бывать у этой девушки. По ее словам, она не могла «санкционировать» такого рода знакомства.
Сестра Эстрельи, очень хорошенькая и бойкая двенадцати или тринадцатилетняя Эльвира, несомненно следовала по ее стопам.
— Эта соседская птичка еще большая бесстыдница, — сказала одна старуха позади Андреса, указывая на Эльвиру.
Эстрелья танцевала, как, наверное делала это богиня Венера, и при движениях бедра ее и высокая грудь выпирали прямо-таки оскорбительным образом. Проходя мимо нее, Касарес сказал:
— Да благословит вас Бог, воительница!
Андрес пробрался через залу и сел рядом с Лулу.
— Как вы поздно! — сказала она.
— Да, я должен был отбыть половину дежурства в госпитале.
— Что же вы не идете танцевать?
— Я не умею.
— Не может быть!
— Правда. А вы?
— А я не люблю. У меня кружится голова.
Касарес подошел к Лулу, приглашая ее танцевать.
— Позвольте, черная, — сказал он.
— Что вам угодно, белый? — дерзко отозвалась она.
— Не хотите ли сделать со мной несколько кружков?
— Нет, сеньор.
— Почему же.
— Потому что не привыкла ходить по кругу! — дерзко ответила она.
— Вы что-то не в духе, черная, — сказал Касарес.
— Зато, вы, должно быть, в духе, белый, — ответила она.
— Почему вы не захотели танцевать с ним? — спросил Андрес.
— Потому что он нахал и противный; воображает, будто все женщины влюблены в него. Пусть убирается!
Танцы продолжались с возрастающим оживлением, а Андрес сидел молча возле Лулу.
— Вы оказываете мне большую любезность, — сказала она немного погодя с улыбкой, придавшей ей хищное выражение.
— Почему? — спросил Андрес, внезапно покраснев.
— Разве Хулио не говорил вам, чтобы вы подружились со мной? Правда ведь?
— Нет. Он мне ничего не говорил.
— Нет, говорил, признайтесь, что говорил. Но вы слишком деликатны, чтобы признаться. Ему это кажется совершенно естественным. Сначала берут бедную девушку, барышню с претензиями, вроде нас, и развлекаются с ней, а потом ищут женщину с деньгами, на которой можно бы жениться.
— Не думаю, чтобы таково было его намерение.
— Не думаете! Зато я думаю! Неужели вы верите, что он не бросит Нини? Да тотчас же, как только кончит учебу. Я хорошо знаю Хулио. Это эгоист и мелкий мерзавец. Он обманывает мою мать, мою сестру… и вообще.
— Я не знаю, что сделает Хулио… но знаю, что я этого не сделал бы.
— Вы — нет, потому что вы другой… Впрочем о вас не стоит и говорить, потому что вы не влюбитесь в меня даже и для забавы.
— Почему же?
— Да потому же!
Она понимала, что не нравится мужчинам. Ей самой больше нравились девушки, и не потому чтобы у нее были извращенные инстинкты, а потому, что мужчины действительно не производили на нее впечатления. Несомненно, завеса, которой природа и стыдливость прикрывают все импульсы половой жизни, разорвалась для нее слишком рано; она узнала об отношениях между мужчиной и женщиной в таком возрасте, когда инстинкты ее молчали, и это вызвало в ней смех равнодушия и отвращения ко всем любовным чувствам.
Андрес подумал, что это отвращение объясняется органической слабостью, недостатком питания и воздуха.
Лулу призналась ему, что ей хочется умереть, просто так, без всяких романтических причин; она уверена, что ей никогда не удастся пожить хорошо.
Этот разговор сблизил их.
В половине первого танцы пришлось прекратить; таково было непременное условие, поставленное доньей Леонардой. Девушкам на другой день надо было работать, и, несмотря на все просьбы, донья Леонарда осталась непреклонной, и к часу дом уже опустел.
Андрес вышел на улицу с группой мужчин. Было очень холодно.
— Куда пойдем? — спросил Хулио.
— Идемте к донье Виргинии, — предложил Касарес. — Вы ее знаете?