Ненависть к духу города поддерживала его в его тайной борьбе; это было одно из тех глубоких чувств, которые успокаивают испытывающего их человека, вселяют эпическое и высокомерное презрение ко всему. Его не задевали никакие шутки, все они отскакивали от панциря его бесстрастия.
Иногда он думал, что такое поведение нелогично: человек, желающий быть человеком науки, вдруг тревожится из-за того, что не все на свете обстоит так, как ему хотелось бы! Ведь это глупо. Земля здесь сухая, деревьев нет, климат суровый, и люди поневоле должны быть тоже суровы.
Жена секретаря Городского Совета, председательница Общества Взаимной Помощи, сказала ему однажды:
— Вы, Уртадо, хотите доказать, что можно не иметь никакой религии, и все же быть лучше монахов.
— Лучше, сеньора? — с улыбкой отозвался Андрес, — ну, это не трудно.
Через месяц нового режима Андрес почувствовал облегчение. Скудное, исключительно растительное питание, купанье, прогулки на свежем воздухе укрепили его нервы. Теперь он чувствовал себя свободным, как бы одухотворенным своим аскетизмом, и начал подмечать в себе состояние атараксии, душевного спокойствия, воспетого еще эпикурейцами и пирронианцами[334].
Он уже не испытывал гнева ни против явлений, ни против людей. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, и он собрался было написать Итурриосу, но потом подумал, что душевное состояние его еще более укрепится, если он будет единственным свидетелем своей победы.
Раздражительность его исчезла. Он вставал очень рано, с зарей, и уходил гулять по ровным полям, по виноградникам, до холмика с оливковой рощей, которую он называл трагической из-за ее вида. Старые, искривленные столетиями оливы напоминали больных, одержимых конвульсиями; среди них ютился низенький уединенный домик с изгородью из боярышника, а на вершине холма стояла ветряная мельница, такая странная и нескладная с своим приземистым корпусом и огромными размахивающими крыльями, что Андрес всегда вздрагивал при виде ее.
Часто он выходил из дома еще до рассвета и смотрел, как вечерняя звезда трепетала и растворялась, словно жемчужина, в пламени сверкающей зари.
По вечерам Андрес спасался на кухне, и присаживался к низкому очагу. Доротея, старуха и девочка шили у огонька или вязали, и Андрес подолгу разговаривал с ними, или смотрел на потрескивавшие в печи сухие виноградные лозы.
Однажды ночью, зимой, за Андресом прибежал мальчик: какая-то женщина упала из окна на мостовую и разбилась насмерть.
Уртадо накинул плащ и в сопровождении мальчика сейчас же отправился на отдаленную улицу. Возле постоялого двора, где обычно собирались погонщики мулов, и называвшегося Гостиницей Креста, он увидел лежащую без чувств женщину, вокруг которой толпилось несколько соседей. Женщина оказалась женой старьевщика дядюшки Гарроты; голова ее была залита кровью, и она была без памяти.
Андрес приказал перенести раненую в лавку и зажечь огонь; у старухи было сотрясение мозга. Уртадо пустил ей кровь из руки. Вначале черная свернувшаяся кровь не шла из вскрытой вены, потом стала капать редкими каплями, а затем более правильно, и женщина стала дышать сравнительно свободно.
В эту минуту прибыл судья с письмоводителем и двумя полицейскими и стал допрашивать сначала соседей, а потом Андреса.
— В каком состоянии эта женщина? — спросил он.
— В очень тяжелом.
— Можно ли допросить ее?
— Сейчас, нет, подождем, пока она придет в сознание.
— Как только она придет в себя, сейчас же скажите мне. Я пойду осмотреть место, откуда она выбросилась, и допрошу мужа.
Лавка битком была набита всяким старьем, валявшимся в углах, свисавшим с потолка; стены были увешаны старинными ружьями и мушкетами, саблями и шпагами.
Андрес старался привести женщину в чувство; наконец, она открыла глаза и, видимо, сознание вернулось к ней.
— Позовите судью, — сказал Андрес соседям.
Судья немедленно явился.
— Дело осложняется, — пробормотал он, потом обратился к Андресу.
— Понимает она что-нибудь?
— По-видимому, да.
Действительно, выражение лица женщины стало совсем осмысленным.
— Вы сами выбросились из окна, или вас кто-нибудь выбросил? — спросил судья.
— А? — отозвалась женщина.
— Кто вас выбросил?
— А?
— Кто вас выбросил?
— Гарро… Гарро… — с усилием пробормотала старуха.
Судья, письмоводитель и оба полицейских изумились.
— Она хочет сказать: Гаррота, — догадался кто-то.
— Да, это обвинение против него, — сказал судья. — Вы не согласны, доктор? За что же он вас выбросил?
— Гарро… Гарро… — повторила старуха.
— Просто, она хочет сказать, что ее выбросил муж, — предположил один из полицейских.
— Нет, это не то, — возразил Андрес. — У нее поражена левая сторона головы.
— Так что же из этого? — спросил полицейский.
— Замолчите, — сказал судья. — Что вы предполагаете, доктор?
— Я предполагаю, что эта женщина находится в состоянии афазии. У нее поражена левая часть мозга, вероятно, поражен третий лобный завиток, который считается центром речи. Она, по-видимому, слышит и понимает, но может произнести только эти немногие слова. Попробуйте, спросите ее еще что-нибудь?
— Вам лучше? — спросил судья.
— А?
— Лучше ли вам?
— Гарро… Гарро… — ответила старуха.
— Да, она на все отвечает одно и то же, — подтвердил судья.
— Это случай афазии, или словесной глухоты, — прибавил Андрес.
— Однако, против мужа много подозрений, — возразил письмоводитель.
Позвали священника причастить умирающую. Все удалились. Андрес вышел вместе с судьей. Из лавки дядюшки Гарроты в первый этаж вела винтовая лестница. Квартира состояла из прихожей, кухни, двух спален и комнаты, из которой выбросилась старуха. Посреди этой комнаты стояла жаровня, возле нее валялась грязная лопатка; ряд кровавых пятен тянулся до самого окна.
— Дело носит все признаки преступления, — сказал судья.
— Вы думаете? — спросил Андрес.
— Нет, я ничего не думаю, приходится только признать, что улики представляются, как в полицейских романах, где следы умышленно запутываются. Женщину спрашивают, кто ее выбросил, она произносит имя мужа; затем, эта лопатка с следами крови, кровавые пятна, направляющиеся к окну, все заставляет предполагать, то, о чем уже начали говорить соседи.
— А что же они говорят?
— Они обвиняют дядюшку Гарроту, мужа этой женщины. Предполагают, что они поссорились, он ударил ее лопаткой по голове, она кинулась к окну позвать на помощь, а он схватил ее сзади и выбросил на улицу.
— Может быть и так.
— А может быть и не так.
Эта версии совпадала с дурной репутацией дядюшки Гарроты и его явным участием в смерти двух игроков, Каньямеро и Петуха, погибших лет десять тому назад в окрестностях Даймиэля.
— Я приберу эту лопатку, — сказал судья.
— Да, пусть ее не трогают, — сказал Андрес. — Следы на ней могут очень помочь нам.
Судья положил лопатку в шкаф, запер его и позвал письмоводителя наложить печати. Комнату тоже заперли, и судья взял ключ с собой.
Когда Уртадо и судья спустились в лавку, жена дядюшки Гарроты уже умерла.
Судья приказал привести мужа. Полицейские связали ему руки.
Дядюшка Гаррота был человек уже старый, толстый, понурого вида, кривой, с противным лицом, усеянным черными пятнами, от заряда дроби, который ему всадили несколько лет назад прямо в лицо.
На допросе выяснилось, что дядюшка Гаррота — пьяница и часто грозился убить то того, то другого. Дадюшка Гаррота не отрицал, что дурно обращался с женой, но отрицал, что убил ее. Он все время твердил:
— Нет, сеньор судья, я не убивал жену. Правда, я много раз говорил, что убью ее, но не убивал.
После допроса, судья отправил дядюшку Гарроту в тюрьму.
— Что вы думаете об этом деле? — спросил судья Андреса.
— Для меня несомненно, что этот человек невиновен.
Днем судья еще раз допросил дядюшку Гарроту в тюрьме и сказал, что тоже начинает думать, что он не убивал жену. Но народная молва упорно называла Гарроту убийцей.
Вечером доктор Санчес уверял всех в клубе, что дядюшка Гаррота несомненно выбросил в окошко свою жену, а судья и Уртадо хотят выгородить его Бог весть почему; но на вскрытии истина должна выясниться.
Узнав об этом, Андрес пошел к судье и попросил его пригласить дона Томаса Солану, третьего врача, присутствовать при вскрытии в качестве арбитра, на случай несогласия во мнениях между ним и доктором Санчесом.
Вскрытие было произведено на следующий день, были сфотографированы раны на голове, нанесенные лопаткой, и следы, выступившие после смерти на шее женщины. Затем приступили к вскрытию трех полостей, и обнаружился пролом черепа, захватывающий часть лобной и височной кости и бывший причиной смерти. В легких и в мозгу оказались маленькие круглые сгустки крови.
В установленных данных вскрытия все трое врачей оказались согласны, но относительно причины смерти мнения их разошлись. Санчес придерживался народной версии. По его мнению, покойная, почувствовав, что она ранена в голову ударами лопатки, побежала к окну позвать на помощь; здесь сильная рука схватила ее за горло, причинив контузию и временное удушье, что подтверждалось кровяными сгустками в легких и в мозгу; а затем она была выброшена из окна, отчего у нее произошло сотрясение мозга и пролом черепной крышки, вызвавший смерть. Сама женщина в агонии несколько раз повторила имя мужа, указывая этим, кто был ее убийцей.
Уртадо говорил, что раны на голове были настолько поверхностны, что не могли быть нанесены сильной рукой, а только рукой слабой и конвульсивной; что следы на шее относятся к повреждениям, нанесенным ранее дня смерти, а кровяные сгустки в легких и в мозгу происходят не от временного удушья, а от застарелого алкоголизма покойной. Основываясь на этих данных, Уртадо утверждал, что женщина, находясь в нетрезвом состоянии, что подтверждалось алкоголем, найденным в ее желудке, охваченная манией самоубийства, сама ранила себя в