ках. Встреча произошла возле Порткаллис-Хаус и Вестминстер-холла, – сказала я присяжным, показав нужный листок.
Зашелестели бумаги: присяжные с интересом открыли папки-скоросшиватели и принялись искать нужный лист. Все любят карты, пусть даже пока на них особо нечего искать. Мне хотелось, чтобы присяжные визуализировали встречу Оливии и Джеймса в точке, отмеченной на карте крестиком. Пусть привыкнут к планировке палаты общин, к лабиринту боковых коридоров и секретных ходов, словно созданных для тайных встреч, политических и романтических. Зерно этой мысли следовало заронить уже сейчас.
– Что случилось потом? Вы разговаривали? – спросила я.
– Да. – Голос Оливии дрогнул, и я предостерегающе посмотрела на нее. Сейчас нельзя ошибиться, нам еще далеко до основных фактов. Я дружески улыбнулась ей, но в моей улыбке сквозила прохлада. – Я увидела, что он идет навстречу, и поздоровалась, но оступилась и споткнулась. Наверное, от волнения. Заседания в тот вечер не было, я не ожидала увидеть Джеймса. Я просто торопилась за сумкой.
– И что случилось, когда вы оступились?
– Он мне помог. Поддержал под локоть, пока я не восстановила равновесие, и спросил, все ли со мной в порядке, что-то вроде этого.
– А раньше он вам так помогал, поддерживал под локоток?
– Нет, он никогда до меня не дотрагивался. В офисе все держались официально.
– Он продолжал держать вас под локоть?
– Нет, он сразу опустил руку, как только я надела слетевшую туфлю.
– А потом? – продолжала я. Другая подвыпившая девушка поспешила бы уйти по своим делам, но здесь вышло иначе. Я не стала наводить разговор на эту тему: надо дождаться, пока ляжет на место следующий кусочек головоломки.
Оливия чуть улыбнулась и ответила дрогнувшим голосом:
– Он пригласил меня выпить.
Я повела беседу дальше. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Нужно держать ритм, не торопиться. Пусть беседа течет ровно и приятно, не обгоняя ручку судьи.
Мы подтвердили, что отношения начались и через неделю у них уже был секс. Глазки Оранжевой Физиономии стали как щелочки. Да, да, они занимались сексом, в этом и состоит суть разбирательства, перестаньте уже ханжествовать. Конечно, я ничем не выдаю свое раздражение. Я с безмятежным спокойствием перевожу взгляд с одного присяжного на другого, не задерживаясь. Я занята тем, чтобы разговорить свою главную свидетельницу, которая уже немного освоилась и держится свободнее. Голос у нее уже не такой тонкий и не срывается.
Я не хотела, чтобы она вдавалась в подробности их отношений – так она просто сдаст себя Анджеле, когда та будет спрашивать ее о прошлых сексуальных связях, которые, как заявляет обвинение, не имеют отношения к разбирательству. Мы произнесли стандартные фразы, смысл которых сводился к тому, что отношения имели место, и теперь пора было переходить к тому, что случилось в лифте.
Но Оливия воспротивилась, не пожелав оставаться в определенных мною границах и придерживаться фактов.
– Я не хотела, чтобы они заканчивались, – добавила она, когда я попросила ее подтвердить, что отношения закончились шестого октября. Ее голос упал почти до шепота, густая прядь закрыла лицо.
Не уточняя, почему, я приготовилась вести допрос дальше, но Оливия явно хотела, чтобы эту часть рассказа услышали все. Она вскинула голову – волосы скользнули по щеке. Глаза ее были мокрыми, но голос стал неожиданно звучным, и в зале прозвенело признание:
– Я не хотела, чтобы отношения заканчивались, потому что была влюблена в него.
Глава 14
Софи
25 апреля 2017 года
Софи дрожала всем телом. Едва она переступила порог своего дома, как ее затрясло. Тело предало ее, чего никогда не случалось на людях: колени постукивали друг о друга, перестав подчиняться, ставя под сомнение ее безупречный самоконтроль.
Желудок вывернуло наизнанку, едва она добежала до туалета на первом этаже, бросив сумку на пол. Ее содержимое раскатилось по плитке с эдвардианским узором – помада, кошелек, записная книжка, мобильный. Телефон не выдержал падения – по экрану аккуратной диагональю пробежала тонкая трещина, разошедшаяся внизу на крохотные осколки. Собирая вещи в сумку, Софи машинально провела пальцем по трещине – и вздрогнула от боли, порезавшись крохотным осколком.
Она заплакала, вздрагивая сгорбленными плечами, но подавила рыдания, направляясь к спальне, потому что Кристина, наверное, сейчас наверху в своей комнате, а Софи в этот момент не смогла бы вынести ее нежной, настойчивой поддержки. Помощница всегда была рада выказать сочувствие. Ее робкие карие глаза грозили переполниться слезами, когда по утрам она уводила детей в школу, и Софи хотелось накричать на нее, чтобы она собралась, чтобы вела себя сдержаннее при детях, как приходится делать ей, матери, как ей постоянно приходилось делать раньше. Где же эгоизм юной девушки, которого она вдоволь натерпелась от Ольги, предыдущей помощницы по хозяйству? Та постоянно ополовинивала «Бена и Джерри» – выгребала мороженое из стаканчика прямо в свой огромный разинутый рот и ставила почти пустую упаковку обратно в морозилку.
Кристина стала невольной свидетельницей разгорающегося гнусного скандала: она была в доме в тот поздний октябрьский вечер, когда все началось, она никуда не ушла в кошмарные первые выходные, когда дом осаждали папарацци, она даже, благослови ее Господь, открывала входную дверь и лгала ради Софи.
– Миссис Уайтхаус с детьми нет дома, – сказала она самому бесцеремонному из фотографов, болтавшемуся у забора, когда в понедельник Джеймс уехал в Вестминстер, а им устроили настоящую осаду в собственном доме. Софи с Эмили и Финном прятались в комнате Эм в глубине дома, а эта восемнадцатилетняя худышка с очаровательным французским акцентом, отступив от полученных инструкций («Просто скажи им, что нас нет дома, и закрой дверь вежливо, но решительно»), начала буквально умолять репортеров звенящим от негодования голосом:
– Пожа-а-луйста! Миссис Уайтхаус нет дома. Пожа-а-луйста! Нельзя ли оставить их в поко-о-е?
Сдерживая рыдания, Софи прислушалась.
– Кристина? – позвала она, подняв голову – комната помощницы была на втором этаже. Тишина. У Софи от невероятного облегчения заломило все тело: она в доме одна! Закрывшись в спальне, она прижалась к радиатору, ощущая спиной тепло, подтянула колени к груди и обхватила их руками, будто греясь в чьих-то объятиях, будто, как призналась себе Софи, сотрясаясь от пробегавшей по телу нервной дрожи (колени сами собой снова начали постукивать друг о друга), она вновь оказалась в материнской утробе.
Софи просидела так добрых минут пять. Слезы текли по щекам, оставляя блестящие дорожки, но рыдания оставались беззвучными. Сорок лет упражняясь в искусстве самоконтроля, она теперь чувствовала себя неловко, однако какое же это облегчение – дать волю чувствам! Она достала платок и шумно высморкалась, потом вытерла мокрые щеки и отважилась взглянуть на себя в зеркало. Лицо в красных пятнах и потеках туши. Ужас какой-то. Софи пошла в ванную, умылась холодной водой и, взяв очищающий лосьон, стала тщательно стирать большим ватным диском следы утреннего поражения – тушь, тональный крем-основу, подводку, страх, вину, стыд и нестерпимую, гложущую тоску. Аккуратно промокнув кожу, Софи нанесла на нее увлажняющий крем и безучастно смотрела на лицо, которое не в силах была признать своим – или предпочитала не узнавать. Через минуту она начала заново восстанавливать лицо – и себя.
Софи пришла в суд, переодевшись до неузнаваемости, и ушла, как только Оливия заявила о своей влюбленности в ее мужа, снискав молчаливое сочувствие аудитории. Некоторые присяжные прямо-таки заслушались, когда в зале зазвенел ее взволнованный голос.
Джеймс не знал, что Софи присутствует на процессе: после предварительных слушаний она категорически отказалась посещать заседания. Она не в состоянии это выносить, и ей все равно, что́ Крис Кларк считает необходимым для политической реабилитации ее мужа после процесса.
– Вы не можете сейчас оставить его без поддержки! – кипятился директор отдела по связям с общественностью, брызгая слюной.
– Я поддерживаю мужа, но не обязана сидеть там и покорно глотать все это, – отрезала Софи. – Мое присутствие даст вам только лишний снимок для прессы.
Побагровевший Крис поперхнулся, но в конце концов нехотя признал, что Софи права.
Она сама удивлялась своей внутренней решимости и непривычной ярости, поднявшейся в ней от их настойчивости.
– Проблема женщин в том, – как-то откровенничал с ней Джеймс (на подобное обобщение он ни за что не решился бы в присутствии коллег, но дома позволил себе расслабиться), – что им не хватает смелости отстаивать свои убеждения. За исключением Маргарет Тэтчер, у женщин нет нашей, мужской, уверенности в себе.
Так вот, на этот раз Софи настояла на своем. Джеймс был «разочарован» – он произнес это слово с холодными глазами и не без лицемерия, хотя ему ли это говорить? В Софи вновь вспыхнула улегшаяся было ярость. Разумеется, он уважает ее решение, а как же иначе, ведь он ее любит и не хочет подвергать новым унижениям. А может, в глубине души Джеймс испытал облегчение? Когда-то он отказался присутствовать при родах из опасения, что это негативно отразится на их сексуальной жизни. Может, сейчас он боится, что откровения Оливии и вовсе убьют супружеский секс?
Какая любовь в силах пережить интимнейшие подробности встреч с другой женщиной? Можно простить неверность – и не один раз, если потребуется. Софи это знала, потому что видела, как ее мать жила с ее отцом, и потому что в Оксфорде Джеймс ей постоянно изменял. Софи отказывалась это признавать, игнорировала насмешки других девушек, обещавших его отбить, ни разу не предъявила Джеймсу ультиматум, не заставила выбирать между нею и соперницами. Измены пережить можно, если говорить себе: это чисто физические половые акты, никаких чувств там нет. Это просто секс, а любит твой муж тебя и только тебя.