Но как устоять браку, если приходится выслушивать все детали связи на стороне? Если люди разбирают те отношения по косточкам, как стервятники падаль? Если сам твой брак попадает в фокус всеобщего внимания, если в нем выискивают недостатки и ставят его под сомнение? Если узнаешь, что другая женщина любила твоего мужа и, хуже того, верила, что и он любит ее, потому что он намекал на какие-то теплые чувства? Длившийся пять месяцев роман с сослуживицей, с которой его объединяло тесное сотрудничество и искреннее восхищение, – это не какой-то разовый секс. Такие отношения, если в них замешан Джеймс, не могут развиваться без чувства. Ее муж бывает циничным – Софи помнила, каким взглядом на фуршетах он обводил собравшихся в комнате, решая, кто ему нужен или интересен, и уклоняясь от бесполезного общения, – но он может быть и очень нежным.
Устоит ли ее брак, если Софи придется выслушать все это с начала до конца? Узнать, что она не единственная, с кем Джеймс занимался любовью – именно любовью, или что секс с любовницей, пусть даже грубый (именно так думала сейчас Софи), такой же, как был у него с ней? Что прослеживается явное сходство в том, как он целовал их, щипал им соски, играл с ними обеими, и что самая интимная сторона их брака вовсе не так уникальна, как Софи всегда казалось? Что их отношения, которые она всегда ставила на первое место, выше – сейчас ей было за это стыдно – даже своих детей, вовсе не такие особенные, как она когда-то верила?
Страх узнать все это заставил ее проявить упорство и настоять, чтобы ее оставили в покое. Страх – и неизбежное унижение, перспектива сгорать со стыда под пристальными критическими взглядами судьи, присяжных и специфической публики – студентов юридических факультетов, иностранных туристов, англичанами, приехавших в Лондон на денек и негаданно попавших на захватывающее действо в зале суда, с которым не сравнятся никакие телешоу.
Софи всегда везло – ее блестящей жизнью можно было любоваться, как полновесным, без раковин, золотом слитком. Второе имя у нее Миранда – «та, которой восхищаются», и Софи считала, что оно подходит ей как нельзя лучше. Но в последние полгода удача отвернулась от нее, и привычное восхищение сменилось почти злорадной жалостью. Жгучая зависть, достигшая апогея, когда Джеймса выбрали в парламент и он стал отвозить детей в школу раз в неделю, свернулась, как скисшее молоко, превратившись в фальшивое сочувствие и откровенную подозрительность. Вначале прекратились приглашения на чашку кофе, затем ее попросили покинуть школьный комитет из опасения, что значительные собранные суммы как-нибудь исчезнут. Мамаши, раньше наперебой напрашивавшиеся от имени своих детей в гости и зазывавшие к себе Эм и Финна, вдруг словно онемели. Это оскорбляло самолюбие, подтачивало мужество, задевало болезненнее, чем Софи готова была признаться. А что начнется в суде, как вынести такое унижение?
Однако в последний момент она не смогла остаться дома, поддавшись внезапному желанию услышать из первых уст, что все-таки произошло, и понять, что грозит ее мужу. Это желание походило на острую боль в груди, которую хочется выкашлять и выплюнуть, потому что невозможно терпеть. И Софи поступила совершенно нехарактерно для себя: натянула спортивные штаны и кроссовки, надвинула на брови шерстяную шапку и нацепила на нос очки в роговой оправе, которые Джеймс презирал (поэтому Софи пользовалась очками, лишь когда ездила на машине в Девон). В таком виде она поднялась на галерею и села в уголке.
Если на предварительное слушание она демонстративно шла через главный вход за руку с мужем, словно бросая вызов толпе фотографов, то сегодня тихо заняла очередь на галерею за двумя широкоплечими чернокожими парнями в бомберах, обсуждавшими предыдущий срок своего приятеля и строивших догадки, сколько ему могут дать на этот раз:
– Четыре как пить дать.
– Не, ты че, два!
Тот, что покрупнее, хрустел пальцами и покачивался с носка на пятку. Тестостерон и адреналин так и прыскали из него, а энергия казалась настолько заразительной, что Софи невольно посматривала в его сторону, хотя и всячески старалась казаться незаметной.
– Э-э, мобила!
Софи вздрогнула, когда парень показал пальцем на ее айфон. Но его бас звучал успокаивающе-сексуально, и взгляд был не дерзким, а серьезным.
– С мобилой в зал суда не пустят. Мобилы надо оставлять.
Софи, упустившей это из виду, стало стыдно. Чернокожий оказался настоящим рыцарем: как только она перестала делать вид, что подобных ему нужно опасаться, он сообщил, что через дом от здания суда, в бюро путешествий, берут телефоны на хранение за один фунт. Он там свой и оставил, с энтузиазмом добавил парень.
В итоге Софи выдержала только полчаса показаний Оливии. Сидя в заднем ряду галереи среди американских студентов-юристов, которые перед этим побывали в другом зале, где слушалось дело террористов, Софи не могла видеть свидетельницу, но по газетам и теленовостям знала, что мисс Литтон высокая и стройная девушка. То есть копия Софи, но со светлыми волосами. Копия той Софи, какой она была пятнадцать лет назад.
Но она прекрасно слышала Оливию и чувствовала ее через прерывающийся голос – и через реакцию присяжных, которые сначала были заинтригованы, затем шокированы и наконец прониклись к ней сочувствием, когда она призналась в своей влюбленности. Софи внимательно смотрела на мужа, словно всеми забытого на скамье подсудимых: он ловил каждое слово Оливии и иногда что-то писал на листке, чтобы передать потом своему адвокату.
Когда Оливия подтвердила даты начала и окончания отношений, Софи вспомнила, как убеждала себя, что Джеймс просто задерживается на работе. Ей вдруг стало не хватать воздуха, и она поспешно протолкалась мимо длинноногих американских студенток в джинсах и больших белых кроссовках, одними губами повторяя извинения в ответ на недоуменные взгляды. Больше всего Софи хотелось, чтобы ее не заметили из зала. Ей удалось бесшумно приоткрыть тяжелую дубовую дверь и выскользнуть в коридор.
Забрав айфон, Софи на Ладгейт-Хилл остановила черное такси, и вот она дома, за надежными, крепкими стенами. Попытку присутствовать на разбирательстве инкогнито можно было считать удавшейся, но ее не оставляло чувство жгучего стыда. Она не знала, сможет ли появиться там еще раз. Сможет ли сидеть в зале и слушать все более откровенный рассказ, все более непристойные подробности? Ведь именно это ей предстоит? Тот факт, что ее мужа, ее любящего мужа, обожающего их детей и, в свою очередь, пользующегося почти всеобщим обожанием, обвиняют в чем-то позорном, непристойном, в том, о чем Софи не желала даже слышать, – в изнасиловании, прости господи, в худшем, по ее мнению, преступлении после убийства, – не укладывался у нее в голове, не сочетался с ее образом Джеймса.
Софи начала бросать одежду в дорожную сумку. Она понимала, что это нелепо, но рефлекс «бей или беги» пересилил. Она не могла оставаться здесь, в этой изящной комнате, выдержанной в мягких серых и белых тонах, с тонким постельным бельем из добротного, плотного египетского хлопка и кашемировыми пледами, с блестящими поверхностями для, как выражался Джеймс, ее притираний и снадобий, с коллекцией драгоценностей, доставшейся ей от бабки и сократившейся до минимума.
– Спальню давай оформим под номер в отеле, – попросил Софи в свое время Джеймс, чуть ли не единственный раз покусившись на ее епархию – домашний дизайн. – Чтобы возникало ощущение декаданса и желание пошалить. – И он запустил руку ей под блузку.
Теперь Софи не знала, номер какого отеля муж имел в виду и с кем он там «шалил». С сильно бьющимся сердцем, точно твердый молоточек выстукивал изнутри по ребрам, она вбежала в комнаты детей. Рывком выдвигая ящики, вываливала из них на пол джинсы, футболки, толстовки, трусы и носки, пижамы, пару книжек, любимые мягкие игрушки. В ванной Софи сгребла зубные щетки и туалетные принадлежности, калпол, бенилин, ибупрофен. В холле она забрала три пары резиновых сапог, ее туристические ботинки, шапки, перчатки, плащи, непромокаемые куртки. В кухне – детские бутылочки с водой, фрукты и «контрабанду», которая обычно выдавалась редко: чипсы, зерновые батончики, конфеты, оставшиеся с разных вечеринок, шоколадное печенье. Открыв холодильник, Софи после некоторого колебания откупорила бутылку белого вина и очень медленно сделала большой глоток.
В полчетвертого она уже стояла у школы, развернув машину в западном направлении. На шоссе вот-вот начнутся заторы – скоро час пик, и Софи хотелось проехать до пробок. Взглянув в зеркало, она обратила внимание, как горят у нее глаза. Оставалось надеяться, что Эмили примет это за приподнятое настроение, не догадавшись о ее волнении. Морщинки в уголках глаз, яснее проступившие от недостатка сна и слез, выдавали лишь страх и боль.
Финн вылетел из ворот первым и, расплывшись в улыбке, кинулся обнимать мамины ноги. Ее маленький комочек любви…
– А почему нас не Кристина забирает? – Эмили, постукивая рюкзаком по щиколоткам, оказалась более бдительной.
– Потому что забираю я, – улыбнулась Софи. – Пойдемте в машину.
– А где папа? Как прошел его день в суде?
Софи сделала вид, что не расслышала, ведя детей к внедорожнику сквозь группу своих прежних подруг. Эти мумии с кошачьими глазами сразу навострили уши при звуке звонкого голоска Эмили.
– Не здесь, дорогая, – пробормотала Софи, подавив желание резко одернуть дочь и чуть не бегом направляясь к машине. – А вот и наша машинка! – медовым голосом пропела она. – Ну-ка, залезайте!
Руки у нее дрожали, когда она вставила ключ в зажигание и завела машину. Зрачки, как она случайно заметила в зеркале, стали огромными, как пуговицы. Софи чувствовала, что на нее смотрят, прекрасно понимала, что слишком взвинчена, чтобы отправляться в долгую поездку с двумя маленькими детьми, но при этом сознавала, что ехать все равно придется. Она отпила глоток воды, залив подбородок, провела пальцем по приборной панели и отъехала от школы.
Огромный автомобиль, напоминающий скорее сверкающий черный танк – хромированные бамперы, ослепительный блеск и ярость, – свирепо засигналил. Софи резко вывернула руль, едва избежав столкновения, и покаянно воздела руки.