– Да, – кивает Оливия.
– И что вы в связи с этим чувствовали?
– Что я в связи с этим чувствовала? – Оливию явно озадачил вопрос с таким очевидным ответом. – Ну… я страдала.
– Отчего же?
– Потому что я его любила и не ожидала такого конца. Во время партийной конференции мы провели ночь вместе, и вдруг через два дня, по возвращении в Лондон, он предлагает расстаться… – В ее ответе прорвались недоверие и боль. Оливия опустила глаза, спохватившись, что выложила слишком много путаных эмоций, отступив от рационального, цензурированного сценария.
– Вернемся к свиданию, о котором здесь идет речь. Вы в тот день все еще… страдали? Ведь прошла всего неделя.
– Я была расстроена, но твердо решила вести себя профессионально. Я сделала все, чтобы это не отразилось на моей работе и наши с Джеймсом коллеги ни о чем не узнали. Этого нам обоим хотелось меньше всего.
– Но вы по-прежнему испытывали сильные чувства? Вы сказали нам, что все еще любили мистера Уайтхауса?
– Да, конечно, я была подавлена и расстроена.
– Злились на него, да?
– Нет. – Ответ последовал слишком быстро, чтобы показаться убедительным. Односложное «нет» бывает очень выразительным – должно быть, в Оливии вспыхнул все еще тлеющий гнев.
– Неужели? Мужчина, которого вы любили, ни с того ни с сего с вами рвет, но при этом требует от вас профессионального отношения к обязанностям! Некоторая злость была бы вполне простительна.
– Я на него не злилась.
– Ну-ну. – Анджела недоверчиво махнула рукой. – Вернемся к интересующему нас дню. Вы сказали, что находились в коридоре перед залом комиссии, а мистер Уайтхаус был очень озабочен критической статьей в «Таймс», обвинявшей его в надменности?
– Да.
– И вы ответили ему… ага, вот эта фраза… «Надменность бывает неотразимо привлекательна». Что вы имели в виду?
– То, что я сказала. Что надменность может быть привлекательным качеством.
– Вы имели в виду, что находите мистера Уайтхауса неотразимо привлекательным?
– Наверное, да.
– Наверное?
Пауза, и затем:
– Да.
– А потом, как вы сказали, он открыл дверь из коридора на лестницу, вызвал лифт, нажал кнопку открывания дверей и пропустил вас в лифт первой? И вы вошли?
– Не помню.
– Как не помните? – насмешливо-недоверчиво переспросила Анджела, бросила взгляд на присяжных, подчеркивая очевидную ненадежность свидетельницы, и снова обратилась к Оливии: – Если мы обратимся к вашим показаниям, которые у меня тут есть, вы четко заявили: «Он вызвал лифт, и я вошла первой, а он следом».
– Тогда, видимо, так и было, – сказала Оливия.
– Значит, вы сказали мистеру Уайтхаусу, что находите его «неотразимо привлекательным», и вошли в лифт, дверцу которого он для вас открыл?
– Это была не моя идея. Дверь была открыта, и он просто пропустил меня вперед.
– Но вы не противились?
– Нет.
– И не спросили, зачем он это делает?
– Нет.
– Вам следовало находиться возле комнаты комиссии и быть на совещании меньше чем через четверть часа, однако вы не спросили, зачем мистер Уайтхаус это делает, и, не противясь, вошли в лифт?
После паузы Оливия нехотя ответила:
– Да.
Анджела свела брови, наморщив лоб, затем опустила глаза в свои записи, будто ища там правдоподобное объяснение. Она заговорила тише, и ее слова сочились недоверием и откровенным презрением:
– Как вам показалось, для чего он вызвал лифт?
– Не знаю.
– Да перестаньте. Вы же такая умная женщина. Вы говорите мужчине, с которым у вас была интрижка, что находите его неотразимо привлекательным, затем он вызывает лифт, и вы заходите первой, не задавая вопросов. – Пауза. – Он искал уединения с вами, не правда ли?
– Не знаю… Наверное, – согласилась Оливия.
– Наверное? Вам не было нужды входить в лифт вместе – совещание, на котором вы должны были присутствовать, проходило в комнате на том же этаже, верно?
– Да.
– А ваши офисы в другом здании?
– Да.
– По-моему, тот лифт ходит только до Нью-Пэлас-Ярд, откуда направо можно выйти к Порткаллис-Хаус, а налево – к Центральному лобби. Ни то ни другое не имело никакого отношения к вашему совещанию, не правда ли? К тому помещению, где вы должны были находиться?
– Да, все верно.
– Так о чем же вы думали, заходя в лифт?
Последовала долгая пауза – Анджела смотрела, как Оливия мучительно ищет благовидное объяснение. Адвокатесса напоминала кошку, играющую с мышью: на миг она отпускала свою жертву, подбрасывая в воздух, а потом снова запускала в нее когти.
Выпад был ядовитым, этого не отнять.
– Он повел вас туда, чтобы уединиться?
Последовало болезненное молчание – долгое и напряженное, – и шепот Оливии:
– Да.
– Итак, он пропускает вас в лифт, и там, в кабинке, вы целуетесь?
– Да.
– Полагаю, это был страстный поцелуй?
– Да.
– Французский поцелуй, с языком?
– Да.
– «Он начал трогать мое тело», – сказали вы. Значит, вы вошли в лифт с мужчиной, которому признались, что все еще любите его и находите «неотразимо привлекательным», и начали страстно целоваться?
– Да.
– Он взял вас за ягодицы?
– Да.
– И расстегнул блузку?
– Он ее рванул.
– Рывок предполагает некоторую силу. На блузке оторвались пуговицы?
– Нет.
– А повреждения ткани нашли?
– Нет.
– Значит, точнее будет сказать, что в порыве страсти он ее распахнул?
Лицо Оливии исказилось от усилий сохранить спокойствие при виде такого недоверия. Она пошла на компромисс:
– Он ее распахнул против моей воли.
– Понятно. – Анджела сделала короткую паузу, чтобы пропитать зал своим скепсисом. – Значит, он насильно распахнул вашу блузку и оставил вам то, что можно назвать любовным укусом, над левым соском?
– Он оставил мне синяк, мне было больно!
– Я хочу сразу сделать оговорку, что по своей природе такие укусы являются болезненными, и многие считают их проявлением страсти. – Анджела взглянула на присяжных, точно говоря: «А с кем не бывало?» – Но только в этот момент вы говорите… – Здесь адвокатесса снова посмотрела в свои записи, затягивая напряжение, готовясь перейти от возвышенного к вульгарному: – И лишь когда он страстно целовал ваши груди, вы сказали: «Нет! Не здесь», правильно?
Пауза и вновь неохотное:
– Да.
– Хочу уточнить еще раз: вы не сказали: «Нет, не делай этого, я так не хочу», – вы даже не сказали решительного «нет». Вы произнесли – когда мистер Уайтхаус уже расстегнул вашу блузку, насильно или нет, – вот только тут вы произнесли: «Нет, не здесь».
– Да… Я боялась, что нас кто-нибудь увидит.
– Вы боялись, что вас увидят?
– Это вышло бы крайне неловко.
– И это все, что вас беспокоило, – что вас увидят? А не то, что делал мужчина, которого вы все еще любите, с кем у вас была половая связь, с кем вы по доброй воле вошли в лифт? Когда он распахнул вашу блузку и взял за ягодицы, вас больше всего беспокоило, как бы вас не застали?
– Он шокировал меня своим укусом… Но – да, в ту минуту я думала в первую очередь об этом.
Пауза. Анджела посмотрела в свои записи и покачала головой, будто не веря услышанному. Она медленно и раздельно повторила:
– Вы уверены, что сказали именно так?
– Да.
– Что в тот момент вы сказали «Нет, не здесь»?
– Да.
Повисла очень долгая пауза. Анджела шелестела бумагами, не поднимая взгляда, будто успокаиваясь. Оливия растерялась от этой неожиданной передышки, почувствовав: сейчас что-то произойдет.
– Это был не первый ваш секс с мистером Уайтхаусом в стенах палаты общин?
Репортеры, азартно строчившие на скамье для прессы, внимательно слушали. Ручки летали в блокнотах. Только Джим Стивенс сидел, как всегда, расслабленно, откинувшись на спинку скамьи, но я знала: сейчас записываются все убийственные, изобличающие слова.
Краска бросилась в лицо Оливии. Ее взгляд метнулся ко мне, но я ничем не могла ей помочь и опустила глаза. Во время продолжительной юридической «торговли» в первый день Анджела подала заявление – пункт 41 – о разрешении упоминать историю развития отношений Уайтхауса и Литтон, аргументировав это двумя прецедентами, идентичными нашему делу. Я согласилась, чтобы в случае обвинительного приговора Джеймс Уайтхаус не смог воспользоваться исключением этих фактов из разбирательства как основанием для подачи апелляции.
– Я не понимаю, о чем вы говорите. – Голос Оливии прозвучал на полтона выше.
– А мне кажется, понимаете. Могу ли я попросить вас мысленно перенестись в ночь двадцать девятого сентября две тысячи шестнадцатого года – это за две недели до тех событий, которые мы здесь разбираем. Вы встречались с мистером Уайтхаусом в его офисе в начале десятого вечера, верно?
– Да, – робко ответила Оливия.
– Вы были приглашены на девичник – ваша коллега, Китти Леджер, ждала вас в «Красном льве», но вы опоздали, не правда ли?
– Да, немного.
– По какой причине?
Молчание.
Анджела повернулась к присяжным и буквально вытаращила глаза.
– А причина, по которой вы опоздали, заключается в том, что вы занимались вполне себе добровольным сексом с мистером Уайтхаусом в его кабинете. Оральным сексом, который выполняли вы – верно? – а потом сексом на письменном столе. В кабинет мог войти кто угодно, вас точно так же могли застать. Это был страстный, рискованный секс, как и тот, что вы позволили себе в лифте.
Репортеры лихорадочно записывали. Присяжные смотрели на Оливию круглыми глазами, явно меняя свое мнение. Сочувствие пожилой леди стремительно испарялось, Оранжевая Физиономия откровенно наслаждалась таким поворотом событий, а старушка-присяжная смотрела на свидетельницу прищурившись.
– Была и другая подобная встреча, не правда ли?
Оливия не отвечала, опустив взгляд. Шея у нее тоже стала густо-красной.
– Двадцать седьмого сентября две тысячи шестнадцатого года, за два дня до этого?