Дети носились по пляжу – два ярких пятна, красное и синее, словно воздушные змеи, подхваченные ветром и бросаемые из стороны в сторону, бешено мечась с нерастраченной энергией. Сердце Софи переполняла нежность: глядя на детей, она успокаивалась. Это дети Джеймса, и в ней рождалась тихая уверенность: мужчина, принимавший участие в их создании, неспособен на изнасилование.
Весь этот кошмар – месть отвергнутой женщины, которая обратилась в газеты, а потом решила пойти дальше. Королевская уголовная прокуратура вцепилась в ее заявление, хотя, как Оливия дала понять вчера на перекрестном допросе (ну или так Софи это поняла), у нее оставались сомнения.
«Я любила его и хотела его», – призналась истица, когда ее спросили о сцене в лифте. Софи знала, что такое желать Джеймса, и понимала неистовую, жгучую ревность той женщины, когда он предпочел ей свою жену, и унижение, толкнувшее Оливию на фатальную, глупую месть.
Это дело вообще не должно было дойти до суда – такую позицию они займут, когда Джеймса оправдают. Софи помнила, как Крис Кларк лаконично заявил: вина ложится на сторону обвинения, у которого хватило наглости возбудить производство без всяких оснований, кроме политической выгоды, в то время как настоящие преступники уходят от наказания.
Приободрившись от этой мысли, Софи зашагала энергичнее. Ей вспомнилось кое-что пережитое до замужества – то, что ошибочно принималось за согласие на секс на вечеринках в старших классах, когда мальчишки непременно хотели все попробовать и иногда легче было просто уступить. Она не утверждает, что парни были правы, и меньше всего хотела бы, чтобы такое случилось с Эм, но сейчас Софи тоже могла бы обвинить их в изнасиловании или как минимум в посягательствах сексуального характера, при том что вся их вина состояла в буйном молодом эгоизме, а ее – Софи ведь тоже в этом участвовала – в неумении общаться, неспособности дать отпор, решительно сказав: «Я этого не хочу. Пожалуйста, не делай этого со мной».
Софи наизусть выучила юридическое определение изнасилования, оно может быть доказано только в том случае, если жюри убедится: ее муж на момент введения члена знал, что Оливия не согласна на секс. Но зачем бы Джеймс стал продолжать, знай он об этом? Пусть он страстный, безрассудный, упрямый, но он не животное, да и Оливия призналась, что хотела его, что, когда они столкнулись, поцелуй был взаимный, что она по своей воле вошла в лифт.
У Софи немного отлегло от сердца. Это просто яркий пример нелепой политкорректности. Она представила себе лицо главного редактора «Дейли мейл», когда Джеймса оправдают, и попыталась улыбнуться, идя по песку к своим детям, бросавшим осколки сланца в свинцово-серое море. Ее муж не идеален, иногда он ведет себя неправильно, может быть неверным и даже грубым (Софи не сомневалась, Джеймс не собирался возобновлять отношения с Оливией и в лифте действительно ее использовал), но он не насильник. Здравый смысл и закон подсказывают, что с него нужно снять это обвинение, способное исковеркать им жизнь, разве не так?
Ей станет легче, когда они увидятся, поговорят наедине и она посмотрит мужу в глаза. Газеты всегда раздувают сенсации, подчеркивая детали, которые все искажают. «Нечего было передо мной вертеть бедрами»… Софи чувствовала угрожающий вкус этих слов на губах.
– Мама, мама! – Голос Эм вывел ее из задумчивости. Дети уже рылись в мусоре, вынесенном прибоем. Дочь протягивала ей на ладони что-то похожее на крошечную ракушку, только окровавленную.
– Смотри! – Эм улыбнулась какой-то незнакомой улыбкой. – У меня зуб выпал, который шатался!
Софи забрала у дочери твердый комочек, похожий на неровную жемчужину, – еще одно доказательство, что Эм теряет последние связи с детством и быстро взрослеет.
– Зубная фея найдет меня в Девоне? А она похожа на Санта-Клауса?
Софи внимательно посмотрела на дочь. Девочке девять лет, она слишком взрослая, чтобы верить в зубную фею или Санта-Клауса, но Эмили себе на уме – знает, что, подыгрывая взрослым, получит блестящую фунтовую монету, а на Рождество – полосатый чулок, набитый подарками. А может, Эм, как и ее мама, сознательно решила во что-то верить, потому что ей так больше нравится, и неважно, что это неправда? Дочь верит в зубную фею, совсем как Софи верит, что Джеймс не мог произнести ту фразу, потому что ей очень хочется так считать.
Софи кашлянула.
– Обязательно найдет, – ответила она с деланой веселостью. – Может, ты напишешь ей письмо и положишь под подушку, а в письме объяснишь, что это все равно ты, хотя и в Девоне?
– Но фея же и так знает, – растерялся шестилетний Финн. – Она узнает зуб! Это же Табита, личная зубная фея нашей Эм!
– А-а, верно, верно. – Софи и думать забыла об истории, которую сама же сочинила, когда выпал предыдущий зуб – летом, в Корнуолле. – Глупая мама!
Ложь, подумала она, которая удобна и упрощает жизнь. Санта-Клаус, зубная фея, муж, который никогда бы не совершил изнасилования, – он не мог, Софи знает, что не мог, он никогда не сказал бы такого женщине, с которой занимался сексом.
Софи обняла дочь – одни ребрышки под флисовой курткой, ни намека на талию, никаких признаков, что однажды Эм превратится в женщину, – и вдохнула запах мягких волосиков, страстно желая остановить физическое взросление дочери.
– Ты чего? – Эм строптиво высвободилась, сразу преисполнившись подозрений.
– Разве мне обязательно нужен повод? – Софи с улыбкой выпрямилась, огорченная реакцией дочери, но стараясь казаться по-прежнему бойкой и веселой. – Может, я мало обнимала тебя сегодня!
– И меня. – Финн влез между ними, сразу заревновав к сестре. Им двигала потребность в любви: мальчику время от времени обязательно нужно было оказываться в центре объятий.
Они стояли, прижавшись друг к другу, пока прилив не начал лизать их сапоги. Эм обхватила мать за талию, Финн уткнул лицо в ее грудь, а Софи обнимала обоих своих детей. Но вскоре она выпрямилась. Нельзя их пугать. Нельзя эмоционально перегружать, добиваясь проявлений любви. Надо собраться – ради них и ради себя.
– Пойдемте, – сказала она, наклонившись и отряхивая джинсы, чтобы избежать вопросительного взгляда Эм. Выпрямившись, Софи взяла себя в руки и снова стала строгой, деловой мамой. – Сейчас получше завернем этот зуб и пойдем к бабушке. Пора пить горячий шоколад. Кажется, скоро дождь пойдет…
Будто подслушав ее, с сизого неба заворчал гром, и крупные капли зашлепали по песку, сделав его из белого золотым. Дети молча посмотрели на небо и пустились бегом.
– Кто первый добежит до дома? – крикнула им вслед Софи.
Эмили вырвалась вперед. Финн, как всегда, напрягал силенки, стараясь догнать сестру. Визг и детский смех разнеслись над пляжем.
Надо научиться у детей жить сегодняшним днем, наслаждаться минутами счастья, думала Софи, стоя под дождем на девонском пляже. Она пошла следом – ноги зарывались в песок, по щекам хлестали дождевые капли, – стараясь не обращать внимания на не проходящий холодок под ложечкой, на фразу, звучавшую в ушах, на свою застывшую улыбку, на сердце, превратившееся в твердый камешек скорби.
Глава 24
Кейт
27 апреля 2017 года
Только в конце дня я ответила на звонок Эли. Ее номер высветился на экране мобильного, еще когда я ехала в Мидл-Темпл в начале восьмого утра. Небо было мутно-синим, Стрэнд только-только пробуждался после зябкого ночного сна. Я купила двойной капучино для себя и горячий шоколад с лишним пакетиком сахара для оливково-зеленого спального мешка, скорчившегося перед дверью магазина. Девушка не пошевелилась, и я некоторое время вглядывалась в маленькую съежившуюся фигурку, убеждаясь, что она дышит: ночью температура опускалась ниже нуля. Пальцы ног в «судебных» туфлях и тонких колготках занемели, пока я сидела на корточках, – от тротуара шел ощутимый холод. Только заметив легкое движение – еле заметную дрожь, я пошла дальше.
Утром у меня не было времени прослушать сообщение Эли – мысли были заняты показаниями Китти Леджер и другим кратким досудебным предварительным слушанием, назначенным на десять часов. На иконке автоответчика появилась красная точка, но я весь день готовилась к допросу Джеймса Уайтхауса и, только покончив со всем, нажала на точку, ожидая оживленного предложения пообедать вместе или выпить по бокалу. Прошло уже больше месяца после нашей встречи, а Эли гораздо лучше меня умеет поддерживать отношения: когда на меня наваливается работа, я становлюсь настоящей затворницей и прекращаю всякое общение. На автоответчике оказалось три пропущенных вызова – странно, ведь Эли знает, что в суде я трубку не беру, – и три сообщения. Я прослушала их одно за другим. Дыхание у меня участилось, когда я услышала напряженный голос подруги, в котором с каждым звонком росло раздражение, будто ей не терпелось что-то выяснить: «Кейт, это касается дела, которое ты ведешь, – Джеймса Уайтхауса. Можешь перезвонить?» «Кейт, пожалуйста, перезвони, это важно». В последнем сообщении, оставленном в три минуты седьмого, когда Эли обычно забирает Джоэля и Олли с продленки, уже звучала обида, словно я намеренно игнорировала ее целый день: «Кейт, я понимаю, ты очень занята, но мне необходимо с тобой поговорить. Можно, я зайду вечером? – Короткий досадливый вздох, будто я одна из ее детей. – Кейт, по-моему, это важно».
Значит, она догадалась. Через окно своего кабинета в георгианском стиле я смотрю на здание суда напротив, на весь этот аристократический квартал. Оконное стекло забрызгано дождевыми каплями – свидетельство налетевшей грозы с ливнем, промочившим меня насквозь, когда я, выбравшись из такси, побежала в нашу контору, неуклюже маневрируя набитым бумагами чемоданом на колесиках. Грозовые тучи превратили вечернее небо в темную сливу или созревший синяк, который еще нескоро исчезнет. Я слежу, как капли ползут по стеклу, оставляя мокрые дорожки, и вспоминаю, как когда-то стояла у окон оксфордской библиотеки. Из изящных рам словно открывались иные миры, и я немного свысока поглядывала на тех, кто не попал в Оксфорд. Теперь мое особое положение в самом сердце британской правовой системы снова позволяет смотреть на окружающих сверху вниз. В этом лабиринте георгианских особняков я в полной безопасности.