– А трусы с надорванным эластичным поясом? Вы можете сказать, когда они были порваны?
– Нет. Может, когда она их натягивала. Не помню, чтобы я слышал, как они рвутся, но, как я уже сказал, события приняли бурный оборот. Насколько мне помнится, трусики спустила сама мисс Литтон.
Софи подавила рвотный спазм – все представилось ей слишком ясно. Она бывала в лифте палаты общин: тесная скрипучая каморка, где невозможно не задеть локтями о дубовые стенки. Поцеловавшись, любовники не могли не прильнуть друг к другу – пространство побуждало к крепким объятиям. Оливия помогала ему расстегнуть ей пуговицы, может, даже сама все их расстегнула, спустила колготки, сдернула трусы. И Джеймс, неистовый, обезумевший, пусть сначала и пытался сохранить лицо, но потом потерял голову и был втянут в это действо.
Но в то же время Софи похолодела от сознания, что муж говорит неправду. Для этого не было никаких особенных причин – лишь еле ощутимая дрожь, ощущение, что рассказ отклоняется куда-то в сторону, что настоящая правда здесь не прозвучала. Джеймс сказал, что никогда не срывал с женщин одежду, однако Софи прекрасно помнила, как он рвал на ней вещи, стремясь побыстрее добраться до тела. Взять хоть то платье-комбинацию косого кроя, у которого он оторвал бретельки на вечеринке, или блузку со сложной застежкой, под которую ему не терпелось проникнуть, или юбку, с которой посыпались пуговицы от его рывка. Это все дела минувших дней, когда Джеймс был импульсивным, страстным и совсем молодым – двадцать один, двадцать два года. Тогда это доказывало взаимность их страсти, потому что Софи хотела Джеймса не меньше. Но если он давно перестал так делать с ней, женой, это не значит, что он не делал этого в лифте с Оливией! Джеймс еще как способен рвать на женщине одежду, что бы он ни говорил.
Не в силах думать, Софи оцепенело слушала, как муж объясняет, что синяк – просто чересчур энергичный укус в порыве страсти.
– Вы уже оставляли ей подобные следы? – спросила Анджела Риган.
– Да, когда мы занимались любовью, – признался Джеймс. – Она хотела, чтобы я покусывал ее во время секса.
Софи потрясла головой, стараясь привести в порядок мысли. Она знала, что муж лгал и раньше: в полиции в 1993 году, потом ей насчет Оливии. У Софи копились неопровержимые доказательства его постоянной лжи с той минуты, как эта история получила огласку. Не стоит забывать, что уклончивость – одно из требований его профессии, часть политической игры наравне с манипулированием статистическими данными, фальсификацией цифр, замалчиванием или утаиванием фактов, способных украсть победу в споре, а потому подлежащих зачистке.
Но лгать под присягой, что он не рвал на ней одежду? Это уже что-то новое даже для Джеймса. А может, и нет. Может, он не считает это предосудительнее умолчания или полуправды. «Я не такой человек, чтобы срывать с женщин одежду». О чем еще он солгал? О той фразе? Или о том, говорила ли Оливия «нет»? Мысли завертелись калейдоскопом, но голос мужа вернул Софи в реальность. Наступал самый важный момент.
Именно этой части показаний Софи страшилась больше всего – и не могла ее не выслушать. Вместе со сгорающими от любопытства соседями по галерее она вытянула шею, ловя слова Анджелы Риган, обратившейся к щекотливому вопросу согласия мисс Литтон. В зале стало очень тихо – воздух был пропитан неестественной тишиной, когда адвокат качнулась на носках, опустилась каблуками на пол и приступила к разбору юридической сути дела.
– Мисс Литтон заявляет, что вы сказали: «Нечего было передо мной бедрами вертеть». Эта фраза заставляет предположить, что вы понимали: мисс Литтон не желает заниматься сексом. Вы это говорили?
– Нет. Какая гнусная фраза! – в ужасе отшатнулся Джеймс.
– А вы говорили что-нибудь вроде «вертихвостка»?
– Нет! – твердо стоял он на своем.
– Тогда, может, вы просили ее не дразнить вас?
– А вот такое я мог сказать, – признал он, – в процессе любовных ласк. Но это было задолго до того, как мы дошли до этой стадии. Возможно, я пробормотал что-то подобное, когда она поцеловала меня.
– Мисс Литтон показала, что говорила вам: «Отойди от меня. Нет! Не здесь!» Вы слышали от нее эти слова?
– Нет, не слышал.
– Могло ли быть так, что она говорила, а вы не слышали?
– Нет, мы стояли совсем рядом. Невозможно, чтобы она такое сказала… да и вообще что-нибудь сказала, а я бы не услышал. К тому же… – здесь Джеймс сделал паузу, будто собираясь с духом, чтобы сказать нечто очень деликатное, и ему крайне неловко, хотя поступить иначе он не может. – Мисс Литтон всячески давала понять, что это как раз то, чего она очень хочет. Ни словесно и никак иначе она не выразила своего несогласия.
Рядом кто-то беззвучно ахнул, а Софи невольно выдохнула. Она смотрела, как ее муж обращается к присяжным, переводя взгляд с одного на другого, прекрасно сознавая: наступил важный момент, необходимо сделать все, чтобы они накрепко запомнили эту часть показаний, прежде чем удалиться на совещание решать его судьбу.
Софи очень нужно было услышать это от мужа. Он говорил абсолютно искренне, звучно и уверенно. Сейчас Джеймс был сама убедительность, и Софи была готова поверить ему до конца.
Однако – может, потому, что она уже много раз слышала этот голос и знала, что в драматические минуты он появляется у Джеймса как по заказу, – ее не отпускала странная неловкость. Дурные предчувствия усилились, когда Джеймс повторил, делая паузы, чтобы значительность сказанного разнеслась по залу:
– Я точно помню, что она не просила меня прекратить. Не было ни секунды, когда бы у меня сложилось впечатление, что она этого не хочет.
Но, зная своего мужа: его любовь к сексу, эгоцентричность, легкомысленное отношение к правде, его уклончивость, – ей было больно мысленно перечислять все это сейчас, – Софи не могла избавиться от неприятного осадка.
Она не была убеждена, что верит ему.
Глава 26
Кейт
28 апреля 2017 года
Итак, настал долгожданный момент, который я представляла себе с того дня, как Брайан передал мне документы по делу, а подсознательно ждала больше двадцати лет. Бремя ожидания вдруг навалилось на меня всей тяжестью. Руки дрожали, когда я поднялась, чтобы начать перекрестный допрос, а под волосами возникло странное щекотно-тягучее ощущение, какое бывало всего несколько раз в жизни, в мгновения настоящего страха. Так было в оксфордской галерее, когда мне стало ясно, что я не смогу остановить Уайтхауса. Так было, когда Эли догадалась и я едва не лишилась всего, ради чего работала, своей блестящей карьеры и шанса привлечь Уайтхауса к ответственности.
Я глубоко дышу, представляя, как легкие расширяются и давят на диафрагму. Я вбираю как можно больше кислорода. Неважно, что суду придется подождать. Присяжные сидят прямо, они уже приспособились к ритму процесса и чувствуют: настал решающий момент. Сейчас их взгляды будут метаться от меня к подсудимому, как на теннисном матче, когда зрители ахают от волнения или затаивают дыхание. И я заставлю Уайтхауса подождать – пусть это покажется мелочным, но сегодня все вертится вокруг него. Мы вдоволь наелись его россказней, пора предложить суду альтернативную версию случившегося и бросить тень сомнения на каждую фразу, которую он произнес.
Проблема в том, что весь имидж Джеймса Уайтхауса построен на его убедительности, резонности и авторитетности. Об этом говорит каждая мелочь – от пальцев, сложенных как бы в молитве, до спокойного баритона, который успокаивает богатством тембра, с легкостью вызывает доверие, усыпляет бдительность, убеждает, что будет только правильным ему поверить. Значит, надо ограничить подсудимого в возможности много говорить и не уступать ему ни на дюйм. Задавать наводящие вопросы, которые лишат его роскоши пространных объяснений, торопить, когда он будет отвечать. Гнев вскипает во мне мгновенно и неудержимо, но сейчас не форум истерических срывов. Уайтхаус займет рациональную, реалистичную позицию, значит, и мне нужно быть не менее хладнокровной и сдержанной, чем он.
– Я хочу прояснить несколько пунктов, – бодро начинаю я с улыбкой. – В частности, вопрос о расстегнутой блузке. Мисс Литтон сказала, что вы рванули и распахнули ее блузку, но вы предположили, что она сама помогала вам расстегивать пуговицы. – Я заглянула в записи, устроив небольшое шоу из своей дотошности. – Вы заявили: «Мне не свойственна жестокость, я не такой человек, который срывает с женщин одежду. Это не мой стиль».
– Все верно, – подтвердил подсудимый.
– Вы же сильный мужчина, мистер Уайтхаус. Бывший участник гребной команды Оксфорда. Спортсмен, смею сказать. И вы никогда насильно не распахивали на женщине блузку в порыве страсти? – спрашиваю я, рассчитывая, что он смутится, что ему станет неуютно от воспоминаний или хотя бы сквозь непрошибаемый фасад прорвется дурацкий мужской шовинизм. Но если я надеялась, что Уайтхаус вспомнит, как изнасиловал меня, или о другом подобном случае, то я была слишком наивна.
– Нет. – Он сморщил нос, якобы ошеломленный моим предположением.
– Даже в минуту неистовой страсти, вроде той, что была между вами и мисс Литтон в сентябре, когда вы занимались сексом в вашем кабинете?
– Нет, – уже тверже ответил он.
– А как же то, что в лифте вы помогали ей стягивать колготки и порвали трусики, как сами признались?
Анджела поднялась с места.
– Ваша честь, нет никаких доказательств, что мой клиент несет ответственность за эти повреждения.
Судья Лакхёрст вздохнул и повернулся ко мне:
– Не могли бы вы переформулировать свой вопрос, мисс Вудкрофт?
Я помолчала.
– Вы признали, что помогали ей стянуть колготки и трусы и что события «приняли бурный оборот». Значит, более чем вероятно, что в этот бурный момент вы с силой рванули ее колготки, не правда ли?
– Нет.
– Возможно ли, что «в порыве страсти» вы разорвали ее трусики?
– Нет.
– Неужели? – Я притворилась равнодушной, скрывая негодование, потому что знала: вот здесь он лжет. Двадцать лет назад он рванул мою рубашку – я до сих пор помню обрывки ниток и две отскочившие пуговицы – и начал тискать мой «Уандербра». – Это ценно, спасибо.