Анатомия скандала — страница 42 из 56

И вот в четверть третьего по громкой связи раздается гнусавый голос:

– Всех участников процесса по делу Уайтхауса просят немедленно собраться в зале номер два!

Во рту сразу возникает желчная горечь. Я стараюсь немного утишить адреналин – любопытная комбинация капли волнения и моря страха распространилась во мне со скоростью только что стартовавшего спринтера. Руки, собирающие ноутбук, бумаги, сумку, нахлобучивающие на голову парик, трясутся. Я бегу в туалет – мне вдруг приспичило по-маленькому, и я рискую постоянно отвлекаться на суде, если не схожу. В кабинке я приваливаюсь к двери, откинув голову, – неожиданно нахлынули воспоминания о том, что произошло в старинной оксфордской галерее: трение спиной о неровные камни, боль от его движений, тяжесть его тела, расплющившего меня, острое жжение внутри. Я вижу гаргулью, прикрывающую ладонями глаза и рот, а потом и себя, постаревшую, в обжигающей ванне, содрогающуюся в конвульсиях от горя. Я слышу вой, с которым прятала лицо под воду, – этот вопль рвется наружу все эти годы.

Я отодвигаю защелку. Надо держаться, хотя внутри у меня все обрывается и подкашиваются ноги. Я заставляю себя мыслить рационально, когда, постукивая каблуками, спускаюсь по лестнице вслед за Анджелой, шествующей своей обычной диктаторской походкой. Не может быть, чтобы присяжные уже вынесли решение, – у них нет необходимости спешить. Хотя все мы знаем, что бывают быстрые решения (семьдесят минут на оправдательный вердикт – мой рекорд), но они редки и немногочисленны. Присяжные совещались час двадцать – достаточно, чтобы для вида поспорить, если решение единогласное, но слишком мало, если у большинства есть обоснованные сомнения.

Сколько же им надо времени? Полчаса кладем на то, чтобы удалиться в комнату для совещаний и выбрать председателя простым голосованием – ну а куда же без него; потом переспорить тех, кто считает Уайтхауса невиновным, – я до сих пор цепляюсь за надежду услышать обвинительный вердикт. Парень из Эссекса, азиат и, надеюсь, упитанный председатель возьмут верх над Оранжевой Физиономией, и над ее хорошенькой подружкой, и над пожилой дамой, у которой в голове не укладывается, чтобы человек такого положения поступил бы совсем не по-рыцарски, и над ожиревшей матроной, которая все перекладывала свои гигантские груди на стойке, благоговейно таращась на подсудимого.

Неужели их всех надо переубеждать? Много лет я слушаю вердикты присяжных, но до сих пор не всегда читаю в их душах. Городские присяжные склонны оправдывать подсудимого, жюри, в составе которых преобладают женщины, – тоже. На процессах об изнасиловании присяжные вообще не любят выносить обвинительный приговор. Получается, все ставки против меня. Но ведь было же общее резкое «ах», когда Оливия повторила ту унизительную фразу, и ее показания были встречены с сочувствием! Кроме того, присяжные сильно усомнились – я это видела! – что Джеймс Уайтхаус неспособен рвать на женщинах одежду. Гнусное оскорбление «Нечего было передо мной бедрами вертеть» вряд ли по силам сочинить молодой женщине, дающей показания в деле об изнасиловании. Это не та фраза, которую захочется лишний раз повторять.

* * *

Мы толпой вваливаемся в зал номер два: адвокаты, судья, подсудимый – зубы у последнего сжаты, подбородок выступил резче, с лица сбежали краски. Судя по шорохам, верхняя галерея стремительно заполняется. Интересно, Софи там? В животе у нее тоже лег камень, как у меня? Наверное, сидит как на иголках в ожидании, признают ли ее мужа насильником. После этого ее жизнь уже никогда не будет прежней.

И вот громадное разочарование: присяжные не закончили совещаться. Судебный пристав выносит записку.

– Присяжные интересуются, можно ли им получить копию показаний мисс Литтон, – зачитывает судья Лакхёрст и снисходительно усмехается. – Боюсь, я вынужден отказать.

Пристав слегка кланяется и торопливо уходит. Никита велит всем встать – судья выходит. Мы несемся обратно в нашу тесную, душную раздевалку. Сколько еще ждать? Нельзя ни предсказать это, ни как-то ускорить.

– А я-то думала, все на мази, – фыркает Анджела, когда мы поднимаемся по мраморным ступеням.

Я ищу на ее лице хоть малейшее сомнение, но мисс Риган, как всегда, непроницаема. Я не могу ей ответить: в горле у меня комок. В голове теснятся мысли, в которых я не желаю признаваться: ликующий Джеймс после оправдательного вердикта – и я, униженная, лишенная веры, побежденная им во второй раз.

– Что-то вы притихли, – констатирует моя ученая коллега, глядя на меня искоса, как сойка на червяка. Ее темно-серые глаза проницательней обыкновенного.

Я молча киваю, стараясь усмирить бешено мечущиеся мысли.

День тянется, как кошка на солнышке. Правосудие требует времени, и двенадцать человек, назначенные на две недели присяжными, относятся к своим обязанностям серьезно и не торопят события.

Стальные стрелки часов в раздевалке двигаются легкими толчками. Три тридцать. Три тридцать пять. Три сорок. Три сорок пять. В любую минуту может прозвучать объявление по громкой связи. Четыре часа. Пять минут пятого. Хватит ли им времени? Достаточно ли этим двенадцати людям нескольких часов, чтобы проанализировать показания и вынести единственно правильный, справедливый вердикт?

– Черт побери, вот уж надеюсь, что они не засидятся! Мне уже пора идти. – Анджела, меряя шагами комнату, с сухим щелчком отламывает кусочек шоколадного печенья и шуршит оберткой. – Отвратительно, – говорит она, отхлебнув теплый черный кофе из бумажного стаканчика, и продолжает ходить.

Исход процесса для нее очень важен: адвокатская практика мисс Риган отнюдь не увеличится, если она не сможет добиться оправдания для Джеймса Уайтхауса. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, что вердикт присяжных значит для меня.

Я стараюсь не терять присутствия духа, но ночами меня охватывает ледяная уверенность в поражении, и сейчас надежда тает с каждой минутой. Я знала, что при вынесении решения без сложностей не обойдется. Изнасилование – одно из самых отвратительных преступлений, и если оно совершено не ужасным незнакомцем, о котором нас туманно предупреждали в детских сказках, а затем, более прозрачно, в отрочестве («вот накинется на тебя дядька в темном переулке и как приставит нож к горлу»), а, на минуточку, харизматичным импозантным представителем среднего класса, человеком интеллектуального труда, состоявшим с истицей в интимных отношениях, с которым вы с удовольствием поздороваетесь на улице или у школы, пойдете на ужин или познакомите своих детей или родителей, – если это такое изнасилование и такой человек, тогда перед присяжными непростая задача – решить голосованием, клеймить ли обвиняемого несмываемым позором.

Вне всяких сомнений – вот бремя доказывания, которое присяжным необходимо применить, прежде чем признать обвиняемого виновным. Однако куда проще «отнестись с пониманием» и сделать подсудимому подарок – обоснованное сомнение. Упростить случившееся до неудачного сексуального опыта – неприятного, небесспорного с точки зрения морали, но не преступного – и ни под каким видом не изнасилования.

Но постепенно, наблюдая за растущим раздражением Анджелы, я начинаю робко надеяться, что чересчур пессимистично настроилась. Не исключено, что всего один-двое присяжных не верят в виновность Уайтхауса. Судья может уже вызвать жюри в зал и распорядиться вынести вердикт большинством голосов, пояснив, что примет решение, за которое будет отдано десять голосов, хотя, конечно, лучше, чтобы оно было единогласным, без особых сомнений или неясностей. Ведь некоторые до конца не поверят, что Уайтхаус виновен.

Я мысленно перебираю свои аргументы: заключительную речь я набросала сразу после получения дела Уайтхауса и оставила ее почти в неизменном варианте. У меня нет волшебной палочки – заключения судмедэксперта, где четко указывалась бы правда, потому что и синяк, и порванные колготки с трусами можно с грехом пополам объяснить. Я знаю, что он виновен. «Нечего было передо мной бедрами вертеть» выдает его с головой, даже если бы я не знала о его старом преступлении. Но для присяжных сегодня существует лишь слово женщины против слова мужчины, две истории, которые одинаково начинаются, но затем расходятся, сначала в мелочах – кто из них вызвал лифт, кто первым потянулся с поцелуем, – а потом и в самом главном, очевидном, непримиримом.

Если поверят Оливии, я не просто буду ликовать – хотя, разумеется, буду, – но и восстановлю свое попранное достоинство. Джеймс Уайтхаус в глазах общества останется законченным нарциссистом, красивым, но абсолютно безжалостным, каким знаю его я. Если присяжные поверят Уайтхаусу, Оливия получит клеймо лгуньи, а я… Мне невыносимо даже думать о том, что это будет значить для меня. Что это скажет о моем профессионализме и здравом смысле, если в угоду личным предубеждениям, из необъективности я нарушила профессиональный кодекс и все это время жила лишь желанием засадить за решетку Джеймса Уайтхауса.


– Всех участников дела Уайтхауса просят немедленно собраться в зале номер два.

Пятнадцать минут пятого. Прошло четыре часа пятнадцать минут. Диктор произносит слова безразличным тоном, не догадываясь, какой эффект его объявление оказывает на Анджелу и меня: мы вскакиваем с мест, хватаем бумаги, ноутбуки и нахлобучиваем парики.

– Вердикт – или отправит на сегодня по домам? – спрашивает моя оппонентка, немного успокоившись.

Повлиять на происходящее не в нашей власти, но, кажется, дело движется.

– Второе, – говорю я, не представляя, как выдержать эту мучительную ночь. Придут ли завтра присяжные к справедливому решению, должным образом обдумав показания всех участников?

Атмосфера в зале сгустилась от напряженного ожидания. Места для прессы заполнены. Газетчикам медлить нельзя, им надо успеть к очередному номеру, а тележурналисты думают о шестичасовом выпуске новостей, в котором вердикт станет одной из главных сенсаций. Джим Стивенс сидит на первой скамье. Он не пропустил ни дня процесса. У меня перехватывает горло, когда я вижу, как он смотрит на пристава. Пристав кивает Никите – у них есть решение. Я с трудом сглатываю. Присяжные вынесли вердикт.