Присяжные входят в зал. Я вглядываюсь в их лица. Все держатся непроницаемо, на подсудимого никто не смотрит. Уайтхаусу не позавидуешь: присяжные обычно избегают зрительного контакта, если вынесли обвинительный вердикт. У Оранжевой Физиономии губы сложены в еле заметную усмешку, но это для нее обычное выражение; услужливый мужчина в годах, которого я прочила в председатели, серьезен, потому что все внимание сейчас направлено на него.
– Попрошу ответить на вопрос «да» или «нет». Вы вынесли решение по первому пункту? – спрашивает Никита. Кажется, в зале перестают дышать, когда председатель жюри опускает глаза на свой листок. На секунду я думаю о Софи Уайтхаус: небось перегнулась через бортик галереи, следя за человеком, в руках которого судьба ее мужа? Или смотрит на своего мужа, думая, знала ли она его вообще?
Кажется невероятным, что присяжные пришли к единому решению, но вот, однако…
– Да, – отвечает председатель жюри.
Зал дружно ахает. У меня сжимаются кулаки, белеют костяшки пальцев. Вот он, момент истины, способный изменить всю жизнь, как в ту июньскую ночь под сводами старинной галереи. Трение спины о камень, боль, когда Уайтхаус вошел в меня, «Нечего было передо мной бедрами вертеть». Он говорил тихо, но я отлично расслышала угрозу в его голосе.
– Согласно вынесенному решению, виновен ли подсудимый по первому пункту? – спрашивает Никита.
Я спохватываюсь, что не дышу, и впиваюсь ногтями в правую ладонь, когда председатель открывает влажный розовый рот и почти нагло, громко отвечает:
– Не виновен.
На галерее у какой-то женщины вырывается крик облегчения, а другая (Китти? потому что Оливии в суде нет) вскрикивает: «О нет!» Вскрик рвется из глубины души – «нет» женщины, которая знает, что судебные ошибки никто не отменял, и она с этим ничего поделать не может.
Это именно то, что я хочу выкрикнуть и буду громко повторять снова и снова, закрывшись в своей ванной комнате, но сейчас я молчу и лишь слегка киваю в знак принятия вердикта – едва заметным угрюмым движением, будто уже сдала дело в архив.
Сидящая рядом Анджела поворачивается ко мне, уже не сдерживая улыбки. Хороший результат. Я вижу ее рот. Мое лицо окаменело, точно маска. Я остаюсь спокойной и профессиональной, но в душе все ревет и бушует.
Глава 28
Софи
1 мая 2017 года
Джеймс ликовал. Софи чувствовала исходившую от него эманацию возбуждения – здоровую, сексуальную, заразительную, будто он снова молодой человек на пике физической и интеллектуальной формы, как в те времена, когда их команда выигрывала ежегодную регату, или когда Джеймс перелезал через стену колледжа, чтобы устроить Софи ночной сюрприз, и занимался с ней любовью до двух часов ночи, а в шесть утра бежал на тренировку, или когда он до последнего тянул с подготовкой к экзаменам, но потом умудрялся все сдать, или когда получил место в парламенте с грандиозным преимуществом, поставив в тупик аналитиков, или когда требовал к себе повышенного внимания у школы Эм и Финна, в Вестминстере и даже в суде.
– Дорогая… – Он разгорячен, его поцелуй страстен, а хватка почти болезненна, когда он ловит Софи за талию и прижимает к себе. Движение это выглядит настолько отточенным, будто Джеймсу ставили пластику хореографы. – Только поглядите на мою прекрасную супругу! – говорит он Джону Вести и Анджеле и неистово целует Софи, после чего отпускает ее, намереваясь сделать краткое заявление возле здания суда, в ходе которого ликование будет умеряться благодарностью к справедливому британскому суду и проницательным присяжным, единогласно признавшим его невиновным, однако его беспокоит, что это дело вообще дошло до суда.
Толпа телерепортеров и журналистов буквально осадила Джеймса на тротуаре. Возникла суматоха: длинные объективы камер, которыми ему тыкали чуть не в лицо, наперебой кричавшие репортеры с круглыми микрофонами и блокнотами на спиралях. Глаза у всех так и горят от желания не пропустить ни слова, сорвавшегося с губ Джеймса Уайтхауса, выхватить эффектную цитату и напечатать ее на первых полосах или повторять в выпусках новостей.
– Сюда, Софи, сюда! – неслось со всех сторон от мужчин с видеокамерами и женщин в ярких жакетах с микрофонами, не менее (если не более) напористых и льстивых.
Завидев Джима Стивенса – вечно он в гуще событий! – Софи хотела спрятаться. Облегчение при оглашении вердикта, настолько сильное, будто разжалась невидимая рука, сдавливающая ей сердце, сменилось почти неудержимым желанием сбежать.
Позже в новостях Софи едва узнала себя: выражение лица, как у кролика, застигнутого врасплох светом фар проезжающей машины, а поза такая, будто она старалась сделаться незаметной. Как это вышло, ведь она же радовалась? Однако Софи понимала: дело не в радости или горе, просто бремя свалившегося на нее облегчения не оставляло места беззаботности или ликованию, которым был охвачен ее муж. Она растеряна, выжата как лимон после нескольких месяцев, проведенных в ожидании самого худшего, ее раздирают противоречивые чувства и не дают покоя оставшиеся без ответов вопросы.
Софи отступила от толчеи. Им нужен Джеймс с красиво сведенными бровями и звучным баритоном, нужно его лаконичное, но выразительное выступление. Крис Кларк советовал говорить коротко, не торжествовать, а просто поблагодарить близких за поддержку и подчеркнуть свою решимость сосредоточиться на защите интересов избирателей и обязанностях тори в правительстве, ведь работы там непочатый край.
Но муж, не понимая желания Софи спрятаться, обратился к ней, поблагодарив за «неизменную твердую поддержку». Софи слушала, не понимая, о ком он говорит, и в ней шевельнулось чувство вины за сомнения, зародившиеся еще в Девоне и усилившиеся в последние часы.
– Эти пять месяцев стали кромешным адом для моей супруги и детей. Я хочу поблагодарить свою семью за поддержку и доверие, за веру в мою невиновность в этом гнусном преступлении…
Софи стояла под ливнем его слов – гладких, отрепетированных, похожих на болеутоляющее. Джеймс отказался – по крайней мере, публично – обсуждать саму возможность обвинительного вердикта.
Потом его голос зазвучал ниже, в нем появились еле уловимые будоражащие, обвиняющие нотки:
– Существуют серьезная озабоченность в отношении того, почему это дело дошло до суда: есть вопросы, на которые полиции и уголовной прокуратуре придется в должное время ответить. Мы хотим, чтобы инициаторы столь серьезных обвинений ответили перед законом. Никому не надо, чтобы тратились государственные деньги, если и так ясно, что все это не более чем месть за прекращение непродолжительной интрижки. Я благодарен всем двенадцати членам жюри присяжных, единогласно постановившим, что я невиновен. Сейчас я прошу дать мне побыть с семьей, а затем я намерен вернуться к работе, представлять интересы моих избирателей и поддерживать правительство во всем, что оно должно делать.
По его кивку Джон Вести объявил, что на вопросы мистер Уайтхаус отвечать сейчас не будет, мистер Уайтхаус торопится. Их с Софи провели к подъехавшему черному такси – уже не министерская машина, по крайней мере, пока. Усевшись на сиденье, Джеймс сжал руку Софи.
За окном мелькал Лондон: они ехали по Ладгейт-Хилл к мосту «Блэкфрайерс» и набережной Виктории. Темза цвета стали катила свои воды в том же направлении. Такси везло их домой, в западную часть города, но сначала им предстояло проехать там, где происходила интрижка мужа Софи. Палата общин стояла точно окутанная золотой пеленой, а великолепный Биг-Бен, похожий на кирпичную стрелу с чугунным шпилем, гордо вздымал свою часовую башню, пронзая бледную голубизну вечернего неба.
Вокруг торопились пешеходы. Автомобиль пронесся по площади Парламента, мимо Вестминстерского аббатства и дальше по Миллбанк, словно нарочно выбрав туристический маршрут для женщины, которая от растерянности будто впервые видела хорошо знакомый город. Несколько месяцев прожив в коконе страха, Софи почти испытывала агорафобию. Яркость и суета центра казались ей слишком резкими и интенсивными, машины проезжали слишком близко, туристы, снимающие все вокруг на мобильные телефоны (их не интересовали они с Джеймсом, но все-таки), щелкая камерами, надвигались на них.
У Джеймса пискнул телефон. Звонки шли один за другим – желающих поздравить нашлось много, но это сообщение было важным. От Тома. Джеймс снисходительно улыбнулся и – редкий случай – повернул телефон к Софи: «Поздравляю. Добро пожаловать назад. Т.».
Сообщений от премьер-министра не было с того дня, как Джеймсу предъявили обвинение. Эсэмэс трудно назвать самым защищенным способом связи, и Том не желал, чтобы пошли слухи, будто он поддерживает предполагаемого насильника. Однако он продолжал держать связь через Криса Кларка: «Один из ваших друзей передает: выше нос, скоро все закончится. Большой человек вас очень уважает». Приходилось довольствоваться этими скудными обрывками информации и пригоршней случайных разговоров: не было ни непринужденных вечерних бесед на Даунинг-стрит, ни игр в теннис в Чекерс[8], ни домашних ужинов с Томом и его женой Фионой. Софи с Джеймсом целых полгода были практически персонами нон грата, но теперь для них открылись двери к социальной и политической реабилитации – и довольно широко.
– Это меньшее, что он мог сказать, – проговорила Софи, думая о только что закончившемся оскорбительном отчуждении. Она не добавила: «После того, что ты для него сделал», но эти слова повисли в воздухе.
Джеймс улыбнулся, на этот раз снисходительно: сейчас он мог позволить себе сделать скидку и поиграть в благодушие. Софи неожиданно сильно задело это обещание возобновить дружбу. У нее вдруг вырвалось судорожное рыдание. Привычное самообладание ее почти покинуло, дыхание стало резким, неровным, хотя она и пыталась справиться с собой. Глаза щипало от слез, которые Софи, часто моргая, старалась прогнать.
– Иди ко мне, любимая. – Джеймс обнял ее на заднем сиденье, и Софи позволила себе поддаться огромному облегчению, вспомнить, какой у нее сильный муж, ощутить сильное, ровное биение его сердца под темно-серым шерстяным пальто, тепло его тела, знакомую, твердую, мускулистую грудь. Она сунула руки под его пальто, нащупала белую рубашку, заправленную под ремень, погладила Джеймса по спине, как гладила бы Финн