Даже без этого визуального напоминания Джеймс Уайтхаус не уходит из моих мыслей, а ночами, когда я лежу в кровати, занимает их целиком. Я начинаю оправляться от сокрушительного удара, но поражение по-прежнему точит меня изнутри: в самые неподходящие моменты тупая боль становится нестерпимо острой. Разумеется, никто об этом не знает. Я холодна и деловита, как всегда, хотя сразу после окончания процесса едва справлялась с яростью.
– Добиться обвинительного приговора для лучшего друга премьер-министра изначально было гиблым делом, но вы хотя бы заставили их призадуматься, – утешал меня мой помощник Тим Шарплз. Помню, как я заталкивала парик и документы в свой чемодан на колесиках, кроя на чем свет стоит заедавшую молнию, к вящему смятению Шарплза, и изо всех сил старалась не заплакать, когда мимо к выходу проплыла Анджела. Обуреваемый чувствами, Тим смотрел, не зная, что сказать.
– Это всего лишь один процесс, – наконец нашелся он, хотя мы оба прекрасно понимали: все не так просто.
Я рассчитывала, что дело Уайтхауса докажет: меня не зря так быстро сделали королевским адвокатом, и уже никто не поднимет бровь при виде столь стремительного взлета.
– Будет еще столько дел…
Дела не замедлили появиться, и я сделала то, что следовало, – встряхнулась и вновь взялась за работу, поддерживая государственное обвинение по самым отвратительным сексуальным преступлениям. Я работаю как одержимая, потому что если занять каждую клеточку мозга, то я перестану грызть себя за качество перекрестного допроса и параллели между пережитым мною и Оливией. Но теория, как мы знаем, суха – на практике расчеты редко оправдываются.
Я покосилась на целующуюся пару – не заметили ли они мои мокрые глаза. Мне до боли жаль себя. Ну где ж им обращать внимание на других: их лица прижаты друг к другу, молодые тела сплетены в объятии. К тому же я неприметна, даже в зале суда. «Полли? Молли?» Внутри плеснулась ненависть. Интересно, раскопает ли этот журналист, Джим Стивенс, что-нибудь из оксфордского прошлого Джеймса Уайтхауса? Может, я была такая не одна? Ходили же упорные слухи о вечеринках, на которых в напитки подсыпали наркотики. У «либертенов» своя омерта? Но у кого-то могла сохраниться компрометирующая фотография… Зажмурившись, я молюсь, чтобы Уайтхауса настигло возмездие, чтобы он испытал нестерпимое унижение, чтобы ему не сошло с рук то, что он сделал со мной, Оливией и бог весть с кем еще.
Солнце село – раскаленный шар скрылся из виду, оставив небо грустным и уже не ослепительным. Малиновый выцвел до розовато-серого. Жизнь идет своим чередом, твержу я себе, хотя с моей зацикленностью трудно в это поверить.
Однако своей рациональной частью я понимаю, что это правда. Уже появились другие новости и даже очередной политический скандал: Малколма Твейтса, консерватора и председателя парламентской комиссии при министерстве внутренних дел, застали в момент, когда он расплачивался за секс с юношами, занимающимися проституцией. По сравнению с сальными подробностями («тройки» в постели, попперсы[10], откровенные эсэмэс) секс Джеймса Уайтхауса в лифте – ибо жюри постановило, что это был всего-навсего секс, – сразу поблек. И момент удачный: надо же, какое совпадение, что новый секс-скандал разразился через неделю после оправдания лучшего приятеля нашего премьер-министра! Политика – дело грязное, и мне почти жаль мистера Твейтса. Держу пари, меньше чем через год Джеймсу Уайтхаусу предложат пост заместителя министра и снова примут в ряды правительственных чиновников.
Нельзя озлобляться, от этого во рту появляется горечь. Лучше, пожалуй, впадать в отчаяние. Я знаю, что мой гнев нужно надежно запирать – твердый, четкой направленности и редкого качества, вроде вычурного коктейльного кольца, которое хранят на дне ящика и редко надевают. Я пока не могу им заниматься. А сейчас мне пора. В шесть утра я бегаю по высокой набережной Челси и Бэттерси-парку. С утра день кажется полным разнообразных возможностей, а через семь километров я ощущаю короткий приятный прилив серотонина. Вечером у меня получается не так хорошо: я глушу боль ваннами и джином.
Я медленно шагаю к Стрэнду. Джин и ванна, а с утра – пробежка. Банковский выходной тянется бесконечно: пустыня одиночества с единственным оазисом – Эли. Слава богу, она снова ждет меня на обед в воскресенье.
Мне не хватает крепости ее объятий, которыми она приветствует меня в своем узеньком коридоре, не хватает ее тепла и молчаливого сочувствия, не хватает сознания, что Эли тоже в бешенстве. В студенческие годы ее гнев выражался потоками брани, но, став матерью и учительницей, она почти избавилась от этой привычки. После вынесения вердикта Эли приехала ко мне и осталась ночевать. Она обнимала меня, когда я тряслась от горя, слушала, как я проклинала Уайтхауса, и не позволила мне напиться до бесчувствия. Мы говорили, как будто и не было этих двадцати четырех лет, и когда я выдохлась – горло охрипло, тело будто избитое, – Эли прилегла рядышком и обнимала меня, пока я не заснула.
Теперь я вижусь с ней каждую неделю и, должно быть, порядком надоела ее семье, гадающей, почему Кейт, которую раньше было не дозваться, сидит теперь на кухне с красными глазами, словно у их мамы появился еще один ребенок.
Но сейчас Эли мне необходима. Только с ней я могу быть собой. Только она еще помнит Холли.
Глава 31
Софи
22 июля 2017 года
Когда пришло приглашение на встречу бывших выпускников, Софи вначале решила не ехать: июльскую субботу придется провести без детей, потратив лучшую часть выходных на мероприятие, касающееся только ее.
Кроме того, придется набраться храбрости и показаться на людях, рискуя, что все начнут сплетничать о Джеймсе или демонстративно примутся одергивать сплетников. Процесс над ее мужем, а косвенно и прочность ее брака станут преследовать ее там.
Тем не менее плотная карточка с тисненым гербом колледжа и курсивным шрифтом не отправилась в корзину или в камин, а осталась на каминной полке. Ответить на приглашение предстояло через пару месяцев.
– А почему бы тебе не съездить? – поинтересовался Джеймс. – Дети побудут у моих родителей.
Даже несмотря на наличие Кристины, никогда не стоял вопрос, чтобы в выходные за детьми приглядел он сам.
– Я не смогу, – ответила Софи, не желая объяснять очевидное: муж и есть причина, по которой она старается не попадать в ситуации, когда придется рассказывать о своей жизни новым или старым знакомым. Да, она вышла за Джеймса, они живут в Северном Кенсингтоне, у них двое прекрасных детей – версия правды, широкими штрихами раскрашенная в основные цвета, без полутонов и мелких деталей, как ее нарисовал бы Финн или другой шестилетка.
Однако Софи не исключала возможность навестить свой колледж: приглашение точно дразнило ее, стоя на каминной полке рядом с фотографией в серебряной рамочке. «Софи Гринуэй», значилось там, и Софи начала искать свои старые фотографии. Вот она с Алекс и Джулс в лайкровых спортивных костюмах: раскрасневшиеся и шумные после гребной гонки «Торпидс». А вот она сидит возле «Кингс-Армз» после выпускных экзаменов, на лице нескрываемое облегчение, мантия выпачкана традиционными сырыми яйцами и мукой. Софи обыскала все в поисках других фотографий: вот вечеринка на втором курсе в совместно снимаемом доме в Парк-таун; откинув волосы назад, она пьет «Будвайзер» из горлышка, и на лице ее вызов: приди и возьми меня, если сможешь. Фотография на миг перенесла ее в девяностые: большие серебряные серьги-кольца, леопардовое боди, глянцевый блеск для губ, брови, не тронутые пинцетом, – и почти забытая уверенность в себе.
На большинстве снимков Джеймса не было: в Оксфорде их отношения развивались в основном ночью – и в колледже Джеймса. Хотя Оксфорд ассоциировался у нее с Джеймсом, Софи там много времени проводила одна. Шрусбери был ее колледжем, и она очень тосковала о той девушке, которой харизматичный бойфренд не указывал, как жить, и которую теперь Софи хотелось возродить – вернуть себе дух Софи Гринуэй.
Это совпадало с ее желанием стать независимой, более сильной, выйти из тени мужа, потому что в прежней Софи после суда произошел перелом. Она изменилась сильнее, чем Джеймс. Их брак оказался шаткой конструкцией, прочной лишь на вид. Друг с другом они держались вежливо – даже, пожалуй, чересчур: Джеймс проявлял небывалое внимание – прислушивался к мнению жены (или делал вид, что прислушивается), покупал цветы и всячески подчеркивал, что его интересует только Софи и никакой новой Оливии на горизонте нет.
Однако фундамент их брака пережил серьезное потрясение, и карта, по которой они маневрировали, устарела. Муж стал для Софи незнакомцем – вернее, теперь она была вынуждена принимать более темную и непонятную версию Джеймса. Временами ее гнев походил на кулак, который разжимался от презрения Софи к себе: какое же она ничтожество, раз муж запросто сознался при ней во лжи, уверенный, что она его не выдаст. Иногда Софи пыталась себя обмануть, демонизируя Оливию и оправдывая вранье мужа, придумывая объяснения, которые позволяли считать Джеймса заблуждающимся, а не черствым, бесцеремонным и высокомерным.
Джеймс уверен, что имеет право, думала Софи в минуты наибольшего отвращения к себе. Он не считает, что сделал что-то неправильно. Он искренне верит, что Оливия с ним играла и притворялась, и для него имеет значение лишь его версия правды. Тогда как она, Софи, вынуждена терзаться его признанием.
Его жизнь возвращается в нормальное русло, работа с избирателями отнимает у него массу времени, как и закулисные советы премьер-министру: их дружба по-прежнему прочна. У Тома хватает политической дальновидности пока не показываться в компании Джеймса, однако тот ожидает перемен.
– Скоро все изменится, – заверил жену Джеймс. Его улыбка подогрета внутренней уверенностью, знанием хитросплетений истории, накрепко связавшей их с юности.