Крутят песню загадочной группы «Русская красавица». Обычно попса раздражает, но сейчас – трогает и кажется знаком свыше. Всем вокруг, я, вероятно, кажусь ненормальною…
/К тебе – к секундному забвенью, / «Скорее!» – нервно шепчет ветер,/ Асфальт лобзает колесо./ Как показатель продвиженья/ За километром километр/ Шоссе бросается в лицо…/
«Скорее!» – требую вместе с песнею. Выскочить из маршрутки, пробежать насквозь этот двор, знакомый до комка слез в горле. Подойти к подъезду, разыскать в толпе Павлика, схватить за руки… Ничего не говорить, только держать крепко-крепко и чувствовать, что не одна я так всем случившимся раскурочена. Неважно, расстались мы с Павлушей или нет. Неважно, по какому поводу… Главное, что эта беда для нас общая. Мы одинаково ее чувствуем и одинаково в нее впутаны. В ней нам надо держаться друг друга, и это единственное спасение от помешательства.
Когда я приехала к месту встречи, на площадке возле дома уже толпились. Люди, машины, транспорты погабаритнее. Незнакомые, знакомые, разные – возбужденные, словно собрались на природу большой компанией.
Похоже, общие беды действительно очень сплачивают. Едва бросив взгляд на Павлика, я тут же увидела отражение своего состояния в его глазах. Он, вероятно, обнаружил во мне нечто подобное. И так благодарны оказались мы друг другу за это понимание, так окрылены этой важной поддержкою, что долго целовались, схоронившись в соседнем подъезде. И до сих пор целуемся, хотя подъезд не слишком хорошо сокрыл нас от посторонних взглядов и душераздирающих воплей моей совести. До сих пор, несмотря даже на то, что давно пора присоединится к толпе и занять место в выделенном для мероприятия транспорте.
Павлик ведет себя так, будто не сомневается в моем к нему возвращении. Я не знаю, куда деваться от презрения к себе… В общем, все хорошо: на миг удалось отвлечься от главного.
/Бесконечное застолье, / Неопознанные руки. / Посыпая раны солью, / Исцеляемся от скуки…/ …Мы – герои! Меломаны! / Сколько будет, сколько было! / Но у каждого в кармане / Про запас веревка с мылом…/ – пою, конечно, не вслух – мысленно. За вслух тут могут и на кусочки разорвать.
Сидим всем скопом за длинным узким столом, чудом разместившимся на этой веранде. Смущенно разглядываем белую скатерть и пустые приборы… Потихоньку отогреваемся…
– Милая, тебе помочь снять куртку? – вкрадчиво интересуется Павлушка, заботливо опуская руки мне на плечи утепленного джинсового жакета. Потом наклоняется ближе к уху и шепчет, словно мы заговорщики: – Только карманы проверь. Все ценное – уноси с собой. Там вешалка обычная…Всего навалено…
Смотрю на него снизу вверх, стараюсь выглядеть ласковой. Павлику сейчас очень тяжело. Нестерпимо тяжело, иначе он не говорил бы такие глупости.
– Ну что ты? – провожу ладонью по его щеке, стараюсь успокоить. – При чем здесь вещи, при чем здесь ценное? И потом, не время еще сбрасывать уличное. Господи, да что с тобой? – увещевания совсем не действуют, и я пытаюсь подбодрить шуткою: – «Господи» – это не обращение, и не рассчитывай, – улыбаюсь натянуто.
Павлик ничего игривого не улавливает, садится рядом, бессмысленно вертит в руках вилку и нож, возмущается. Он так напряжен, так не похож на себя, так растерян, что, невзирая на пакостность произносимого, я совсем не злюсь, а всерьез жалею его…
– А рожи, рожи!? – шепчет он себе в тарелку. – Я никого не знаю… И сидят с таким видом, ты посмотри, будто главные здесь, будто больше всех знают. Нет, ну зачем было столько народу зазывать?! Кому они нужны такие, в первый раз увиденные?
Не без любопытства оглядываю помещение. В дороге больше внутри себя возилась, так и не рассмотрела никого. Сейчас, вероятно, самое время знакомиться. Очень худая, высокая дама с пышным, явно искусственным хвостом на макушке и глубокими черными глазами, стоит слева от меня. Лицо ее, как бы сделанное из остроугольных, резких форм, производило бы впечатление старого и потасканного, если б не эти яркие, блестящие глаза, перетягивающие на себя все внимание, отвлекающие от сеточки морщинок и скорбных складок. Дама смотрит на всех немного свысока взглядом мутным и блуждающим. Присесть отказывается и, что любопытно, периодически украдкой достает из кармана плаща серебристую фляжечку. Делает пару быстрых глотков, прячет фляжку, а через минуту снова достает.
Озвучиваю свои наблюдения Павлуше.
– Ну, конечно! – отвечает, не задумываясь. – Рано дряхлеющая от больного образа жизни золотая молодежь. Интересно, как она обратно ехать будет? Набухается сейчас, кого за руль посадит? – по моей реакции Павлик видит, что необходимо уточнить. – Она не с нами приехала, а самоходом, вон той Хондою…
Дама интригует. Она не похожа на присутствующих, оставляет за собой шлейф тяжелого терпкого запаха и кажется очень загадочной.
– Наверное, из этих ее… новых коллег. Похожа манерами. Да и с бухлом разъезжает…
Нет, Павлуша сегодня просто невыносим! Нужно срочно что-то делать с этой его раздражительностью, иначе не выдержу и придушу его, чтоб перестал напрягать обстановку…
– С чего ты взял, что во фляжке спиртное? – успокаивающе затягиваю в обычную беседу, вспомнив недавнее интервью с Земфирой. – Знаешь, госпожу Рамазанову одна поклонница в чате возьми, да спроси: что, мол, во фляжечке, к которой наша звезда весь концерт прикладывается? «Сырые яйца», – последовал невозмутимый земфирин ответ. – «А вы что подумали?» Так и тут – может, человек простудиться боится и горячий чай пьет… Или, может, она с ночевкой здесь, и ей за руль сегодня садиться не придется…
– Ага, – хмыкнул Павлушка, – По глазам видно, что чай. Самый натуральный… Из-за подобных чаев это и случилось все… Из-за чаев и чаепийц этих, чтоб их всех…
Павлик смолкает на полуслове, смекнув, все же, что ведет себя не совсем верно. Могут услышать и не понять, – для Павлуши так всегда важно быть понятым, – с тяжелым вздохом он отворачивался от стола к окну, оставляя меня в одиночестве. Похоже, и я для него сейчас –раздражающий фактор.
Ни организаторов, ни хозяев, ни виновницы торжества пока нет, поэтому действие разворачивается не совсем «как положено». Но это ничего. Главное – все мы тут, все мы приехали, все мы готовы поддержать, проводить, вспомнить, посетовать…
– А моя Стася ее, бывало, до слез смешила. «Кто, – говорит, – те Неуклюжи, что бегут по лужам в песенке? Это звелушки или деточки?» А она сначала хохочет в истерике. А потом отсмеется, и отвечает серьезно так, словно взрослой: «Это, Стася, как тебе захочется. В стихах каждый видит то, что важно на тот момент, совершенно не считаясь с замыслом автора. Есть стишок такой: «Милая, прошу, вернись!/ Я тобою был так полон./ Без тебя любая высь/ Станет мне покатым склоном…/ Ты себя распродаешь,/ Звон бокалов, цокот пробок./ И так низко предаешь/ Пустоту моих коробок…» и еще там строчка была: «Быть единственной – важней, чем почетом окруженной».. Стольким брошенным мужчинам эти строки созвучны были. Все думали – о женщине. А потом выяснилось, стихотворение называется: «Воззвание к ускользающей мысли». Понимаешь?» Стаська ничего не понимала, но слушала зачарованно, потому что к ней редко кто вот так обращался, как к равной прям. А мне история понравилась, и я те строки запомнила. А потом оказалось – ее стих.
– Да, люди все время что-то запутывают. То свое за чужое выдают из скромности. То чужое – за свое, из алчности. Как «Тихий Дон» Шолохов… Он ведь его у расстрелянного им же белогвардейца отобрал..
– Но-но! В этой истории копались-копались, всех грязью вокруг залили, а потом суд признал все авторские права Шолохова.
– Тот же суд признал когда-то виновным Гумилева и Эфрона…
Это на одном конце стола. Это беседует соседка по коммуналке, вдруг сблизившаяся с друзьями Марины по какому-то юношескому поэтическому кружку… Лично почти никого не знаю, но обо всех от Марины слышала, потому, по именам и интонациям легко могу судить, кто из них кто… Странное дело, лучшей подругой я ей никогда не была – просто приятельницей. Но при этом всю жизнь ее знаю. Вижу, как на ладони. Не от прозорливости. Просто жила моя Марина всегда так – нараспашку, открыто, яростно – и все поделиться интересностями стремилась. И все мы – кто вокруг нее жил – знали ее наизусть, и даже друг другу цитировали. Также, как она всем остальным наиболее запомнившиеся наши стихи и прочие творения. Ей всегда важно было не только самой насладится, но и другим показать.
– А я, знаете, никогда в частном доме жить бы не стала. За ним, как ни следи, все найдутся огрешины. Вон смотрите, под потолком веранды какие дырищи… А ведь мужик в доме есть. Вернее, был до последнего времени.
– Что вы такое говорите! Вернется и будет как новенький! И он, и веранда, и прочее. А в городских квартирах – тесно. Я б с удовольствием за город переехала.
Это чешут языками напротив меня. Ума не приложу, кто. Возможно, знакомые матери…
При входе в дом на всех нас накатил порыв серьезности. Но теперь уже спал: нЕ перед кем пока пафос демонстрировать. Потому в нескольких местах стола уже вспыхнули оживленные беседы. Жизнеутверждающие, и вполне светские, основной темы дня как-то совсем не касающиеся. Люди есть люди, они не могут на чем-то одном зациклиться. И это хорошо даже, иначе каждый давно с ума бы сошел от чувства вины и горечи… Иначе я задыхалась бы среди них, сходила бы потихоньку с ума, как по пути сюда.
В микроавтобусе все сидели мрачные, притихшие, пришибленные происходящим, даже не перешептывающиеся… Сидели как-то разрозненно, не имея никакой охоты знакомиться. Кое-кто – по одному на двуместном сидении, обложившись шубами и сумками. Когда мы с Павлушей сунулись, показалось, будто мест больше нет.
– Это Софья с Павлом, я – Карпуша, они едут с вами! – едва я, напугавшись автобусной неприветливостью, дала задний ход, с подножки раздался решительный клич организатора.
Щербатого, худющего Карпушу – вечно печального, вечно погруженного в себя – я, признаться, даже не сразу признала в этом энергичном деловитом мужичонке со скептической ухмылочкой. Знаменитый своей всегдашней засаленной заостренностью Карпушкин хвост теперь куда-то испарился, уступив место вальяжной пышной стрижичке. Плечи распрямились, щеки расширились… Женился, короче.